о небесное милосердие, будем же и мы следовать  высокому
примеру.  Мы  ведь  знаем,  что  не  столь  угодны  небу  девяносто   девять
праведников, сколь один  раскаявшийся  грешник;  и  это  справедливо:  легче
сотворить сотню добрых дел, чем остановиться тому, кто уже устремился вниз и
почти уже обрек свою душу на гибель.

ГЛАВА XXIII
        Лишь тем, кто уклонился от пути праведного, свойственно предаваться
        длительной и беспросветной печали

     Немало прилежания потребовалось для того, чтобы нынешнюю  нашу  обитель
сделать пригодной для жилья, но вот мы вновь узнали  душевный  покой.  Из-за
боли в руке я не мог помогать сыну в его работе и поэтому читал вслух своему
семейству, стараясь выбирать из немногих уцелевших книг  такие,  что,  давая
пищу воображению, одновременно успокаивали душу. Добрые наши соседи тоже  не
забывали нас и наведывались каждый день, выражая свое сердечное  сочувствие;
они сами избрали определенное время для того, чтобы сообща  помогать  нам  в
восстановлении сгоревшего дома.
     Честный фермер Уильямс не  отставал  от  других,  выказывая  нам  самую
горячую дружбу. Он даже  был  готов  возобновить  свои  ухаживания  за  моей
дочерью; решительность, с какой она их отвергла, раз и навсегда положила  им
конец. Владевшая ею печаль была, видимо, не из тех, что проходят  скоро,  и,
когда через какую-то неделю ко  всем  остальным  в  нашем  маленьком  кружке
вернулась обычная веселость, она одна ее  не  разделяла.  Не  было  уже  той
безмятежной невинности, благодаря которой прежде в ней жило уважение к  себе
и простодушное желание нравиться другим. Тоска всецело  поглотила  ее;  силы
были подточены, красота стала  увядать  тем  приметнее,  чем  небрежнее  она
относилась к своей  наружности.  Всякое  ласковое  слово,  обращенное  к  ее
сестре, уязвляло ее в самое сердце и вызывало слезы на глаза; когда человек,
вылечивается от одного какого-нибудь  недостатка,  на  его  месте  неизбежно
появляются, другие, - так и здесь; прежний грех, уже искупленный раскаянием,
оставил по себе зависть и ревнивую мнительность. Тысячи  способов  изыскивал
я, чтобы уменьшить ее тоску; стремясь  облегчить  ее  страдания,  я  забывал
собственную боль; я приводил ей бесчисленное  множество  всяческих  историй,
которые благодаря начитанности хранил я в своей крепкой памяти.
     - Наше счастье, мой друг, - говорил я ей, - в руке того, кто с  помощью
тысячи сокрытых от нас путей может доставить его нам; и перед этим вся  наша
прозорливость - ничто. Если хочешь, дитя мое, я поведаю тебе  одну  историю,
которая может служить тому доказательством; вот что рассказывает один весьма
серьезный, хоть и наделенный романтическим воображением, историк.
     "Совсем юной вышла Матильда замуж за вельможу, принадлежавшего к одному
из знатнейших семейств Неаполя; в пятнадцать лет  она  оказалась  матерью  и
вдовой. И  вот  однажды  стояла  она  у  раскрытого  окна  над  самой  рекой
Вольтурно, лаская своего младенца, как вдруг резким движением вырвался он  у
нее из объятий, упал в поток и через мгновение  исчез  в  нем.  Мать,  желая
спасти его, в ту же минуту бросилась вслед за ним в реку; но  не  только  не
удалось  ей  помочь  своему  дитяти,  но  и  сама  она  едва  выбралась   на
противоположный берег, на котором в ту пору  лютовали  французские  солдаты.
Они тотчас взяли ее в плен.
     Война, которая тогда шла  между  французами  и  итальянцами,  велась  с
крайней бесчеловечностью, и солдаты намеревались совершить над  нею  те  два
противоположные  действия,  которые  диктуют  похоть  и  злоба.  Подлым   их
намерениям, однако, помешал молодой офицер, который, несмотря на поспешность
отступления, посадил ее позади себя на коня и доставил в свой  родной  город
целой и невредимой. Одна красота ее первоначально бросилась ему в глаза,  но
вскоре сердце его было покорено душевными ее достоинствами. Они повенчались;
он достиг высших чинов.
     Долгую и счастливую жизнь прожили они вместе.  Но  переменчиво  счастье
солдата. Прошли годы, и вверенное ему войско было обращено в бегство, и  ему
пришлось искать убежище в том самом городе, где проживал он с  женой.  После
длительной осады город был наконец взят неприятелем. Французы и итальянцы  в
ту пору проявляли беспримерную в истории  жестокость  по  отношению  друг  к
другу. В нашем случае  победители  решили  всех  пленных  французов  предать
смерти, и в первую очередь мужа злополучной Матильды, ибо он и  был  главный
виновником  того,  что  город  сопротивлялся  так  долго.  Обычно   подобные
приговоры приводились в исполнение тут же.  Пленного  воина  уже  повели  на
место казни, палач уже занес свой меч, и зрители в мрачном молчании  ожидали
рокового удара, который должен был последовать по мановению  руки  генерала,
взявшего на себя роль верховного судьи.
     В эту-то минуту, полную муки ожидания, Матильда  бросилась  к  супругу,
чтобы проститься с  ним  в  последний  раз;  она  громко  сетовала  на  свое
бедственное  положение   и   жестокую   судьбу,   которая   спасла   ее   от
преждевременной смерти в волнах Вольтурно для того лишь,  чтобы  сделать  ее
жертвой еще более страшных бедствий. Генерал был молод, его поразила красота
женщины и тронула ее участь; когда же  он  услышал  из  ее  уст  рассказ  об
опасности, которой она некогда подверглась, чувства его пришли в совершенное
смятение. Ибо это был ее родной сын, тот самый младенец, ради  которого  она
подвергла свою жизнь столь великому риску! Он тут же признал в ней свою мать
и пал к ее ногам. Остальное нетрудно себе представить:  пленник  был  тотчас
освобожден, и эти люди познали все то счастье, которое может проистекать  от
любви, дружбы и сознания исполненного долга, когда они действуют согласно".
     Подобным образом пытался я развлекать свою дочь. Но  она  слушала  меня
рассеянно, ибо собственные горести лишили ее дара  сочувствия,  которым  она
некогда обладала, и душа ее не знала ни минуты покоя. Она избегала бывать на
людях, ей чудилось, что все ее презирают, в одиночестве же ее терзала тоска.
Печаль всецело овладела моей дочерью, как вдруг до  нас  дошел  слух,  будто
мистер Торнхилл собирается вступить в брак с мисс Уилмот; я  сам  давно  уже
подозревал, что он питает к ней страсть, как  ни  стремился  он  при  всяком
случае выражать презрение и к наружности ее, и к приданому.
     Эта весть лишь усугубила страдания  бедной  Оливии.  Ибо  такое  наглое
надругательство над чувством было свыше ее сил. Я,  однако,  решился  добыть
более определенные сведения и, если  слухи  подтвердятся,  помешать  мистеру
Торнхиллу осуществить  его  намерение;  я  послал  сына  к  старому  мистеру
Уилмоту, с тем чтобы узнать от него, сколь достоверен этот  слух,  а  дочери
его, мисс Уилмот, вручить письмо, в котором сообщалось, как мистер  Торнхилл
вел себя по отношению к нашей семье.
     Сын отправился выполнять мое поручение и через три дня вернулся;  слух,
по его словам, оказался справедливым, письма же ему не удалось вручить  мисс
Уилмот, и он был  вынужден  его  оставить,  ибо  мистер  Торнхилл  со  своей
невестой в это время разъезжали с визитами.  Венчание,  сообщал  далее  сын,
должно состояться через несколько дней, ибо они уже в  прошлое  воскресенье,
перед его приездом,  появились  вместе  в  церкви  в  великолепных  нарядах;
шестеро подружек сопровождало невесту и столько же дружков - жениха.
     Предстоящая свадьба наполняла  восхищением  всю  округу,  и  невеста  с
женихом всюду ездили в карете столь великолепной, что равной  ей  уже  много
лет в этих краях никто не видывал. По словам  сына,  туда  съехались  друзья
обоих семейств, в том числе и дядя помещика, сэр Уильям Торнхилл, о  котором
рассказывали столько  хорошего.  Все  только  и  делали,  прибавил  он,  что
пировали да веселились; только и говорили о том, как хороша невеста да каков
молодец жених,  и  рассказывали  чудеса  о  взаимной  их  привязанности;  и,
наконец, в заключение сын мой признался, что мистер Торнхилл  представляется
ему счастливейшим из смертных.
     - Что ж, - возразил я, -  пусть  себе  радуется,  если  может.  Однако,
взгляни, мой сын, на сие соломенное ложе, на худую крышу,  на  заплесневелые
сии стены и  сырой  пол;  на  хилое  тело  мое,  искалеченное  огнем,  и  на
младенцев, с воплями просящих у меня кусок хлеба!  Все  это,  дитя  мое,  ты
застаешь по своем возвращении, и все же тут зришь ты  человека,  который  за
все блага на свете не поменялся бы с тем, кому ты позавидовал! Научитесь,  о
дети, внимать гласу сердца своего, поймите, сколь благородного друга  имеете
в нем, и тогда весь этот блеск неправедный и великолепие померкнут  в  ваших
глазах!  Принято  говорить,  что  жизнь  наша  есть  странствие,  а  мы  все
странники. Сравнение это можно расширить, сказав, что человек добродетельный
весел и покоен, как путник, возвращающийся  в  родной  дом;  неправедный  же
бывает счастлив лишь изредка, минутами - как человек, который отправляется в
изгнание.
     Но тут я был вынужден оборвать свою речь и  крикнуть  жене,  чтобы  она
подхватила Оливию: под бременем нового горя, свалившегося на  нее,  бедняжка
чуть не лишилась чувств. Вскоре, однако, она пришла в себя. С этой минуты  к
ней, казалось, вернулось спокойствие, и я вообразил, что ей удалось овладеть
собой; но я обманывался: это  был  не  покой,  это  было  изнеможение  души,
истомленной болью.
     Добрые мои прихожане прислали мне немного пищи, и  все,  кроме  Оливии,
воспрянули духом; не могу сказать, чтобы я  был  недоволен,  видя  их  снова
веселыми и счастливыми. Несправедливо было бы во имя сочувствия упорствующей
меланхолии омрачать их радость и возлагать на них бремя печали, которую  они
не испытывали. Итак, снова принялись мы рассказывать истории, петь песни,  и
снова веселье осенило тесное наше жилище.

ГЛАВА XXIV
        Новые невзгоды

     Следующее утро выдалось на редкость солнечное и теплое по тому  времени
года, и мы решили позавтракать под кустом жимолости, где младшая моя дочь по
моей просьбе присоединила свой голосок к концерту, раздававшемуся  в  ветвях
деревьев лад нами.  Тут,  на  самом  этом  месте,  бедняжка  Оливия  впервые
встретилась со своим соблазнителем, и все кругом, казалось, напоминало ей  и
ее горе. Однако грусть, что вызывают в нас красоты природы  и  гармонические
звуки, ласкает сердце, не уязвляя его. На этот раз сладкая печаль проникла в
душу и матушки ее, она всплакнула и снова возлюбила свою дочь всем сердцем.
     - Оливия, красавица моя! - воскликнула она. - Спой же нам ту  печальную
песенку, что некогда так любил слушать твой отец. Сестра твоя Софья усладила
нас своим пением. Спой же и ты, девочка, побалуй своего старого отца!
     Она спела свою песенку с таким трогательным  одушевлением,  что  я  сам
умилился чуть ли не до слез.

                         Когда неведомая сила,
                         Любви нахлынувшей волна,
                         К паденью женщину склонила
                         И долг нарушила она,

                         И видит вскоре, что любимый
                         С другой скрестил влюбленный взор, -
                         Чем ей помочь, неисцелимой,
                         Как смыть с ее души позор?

                         Один лишь путь: в тоске безмерной
                         Таить глухую боль стыда
                         И, чтоб раскаялся неверный,
                         Уйти из жизни навсегда.
                         {Перевод В. Левина.}

     Когда  она  исполняла  заключительный  куплет,  голос  ее  задрожал  от
нестерпимой грусти и сделался еще нежнее; и в эту самую минуту  мы  завидели
вдали карету мистера Торнхилла. Особенно, конечно, взволновалась старшая моя
дочь; не желая встречаться с бессердечным обманщиком, она скрылась с сестрой
в нашей хижине, я оставался на месте; через  несколько  минут  он  вышел  из
кареты и направился ко  мне.  С  обычной  своей  непринужденностью  он  стал
справляться о моем здоровье.
     - Сударь, - отвечал я, - теперешняя наглость ваша лишь  усугубляет  всю
вашу низость душевную; и было время, когда я  не  оставил  бы  безнаказанной
дерзость, с какой осмеливаетесь вы являться мне на глаза. Нынче, разумеется,
вы можете быть спокойны: возраст остудил пыл  моих  страстей,  а  сан  велит
сдерживать их.
     - Клянусь, государь мой, - отвечал он, - я поражен! Я не  понимаю,  что
все это значит?  Надеюсь,  вы  не  видите  ничего  предосудительного  в  той
маленькой прогулке, что ваша дочь давеча предприняла со мной?
     - Прочь, несчастный! - вскричал я. -  Жалкий  негодяй  и  обманщик!  Ты
изолгался вконец! Твое ничтожество - лучший щит от  моего  гнева.  А  право,
сударь, я веду свой род от людей, которые  умели  отвечать  на  оскорбления.
Подумай, бесчестный человек,  в  угоду  минутной  своей  страсти  ты  сделал
женщину несчастной на всю жизнь и погубил семью, у  которой  не  было  иного
богатства, кроме чести!
     - Коли  вы,  сударь,  или  ваша  дочь  решились  упорствовать  в  своем
несчастье, я вам помочь не могу, - возразил он.  -  Однако  счастье  ваше  в
ваших же руках и от вас самих зависит, быть ли мне врагом вашим или  другом.
Мы можем хоть теперь же обвенчать ее с кем-нибудь,  и,  главное,  ее  первый
любовник останется при ней, ибо, клянусь, я никогда не перестану ее любить!
     Новое это оскорбление заставило все мои чувства возмутиться  -  так  уж
бывает, что человека, который в большой  беде  сохраняет  спокойствие  духа,
мелкие подлости, уязвляя в самое сердце, доводят до исступления.
     - Прочь, змея, с глаз моих! - вскричал я. - И не смей  оскорблять  меня
своим присутствием. Кабы храбрый сын мой был дома, он бы этого не  потерпел;
я же старый, немощный и вконец разбитый человек.
     - Вот как! - вскричал он.  -  С  вами,  оказывается,  придется  повести
разговор круче, нежели я намеревался. Хорошо же, я вам показал,  чего  можно
ждать от моей дружбы, не мешает теперь вам  знать,  каковы  будут  следствия
моей вражды. Стряпчий, которому я передал ваш вексель, твердо решил подать к
взысканию; и я не знаю иного средства помешать  свершиться  правосудию,  как
заплатить по векселю из собственного кармана; а это не так-то легко,  ибо  у
меня и без того довольно расходов в связи с  предстоящей  женитьбой!  Вот  и
управляющий намерен потребовать с вас арендную плату,  а  уж  он  свое  дело
знает, будьте покойны - я - то ведь этими пустяками никогда не занимаюсь.  И
все же я хотел бы быть полезным вам и даже собирался пригласить вас  и  вашу
дочь на  мою  свадьбу,  которая  должна  состояться  через  несколько  дней.
Прелестная моя Арабелла настаивает на вашем присутствии, и вы, я  думаю,  не
захотите огорчать ее отказом.
     - Мистер Торнхилл, - отвечал я.  -  Вот  мое  последнее  слово:  своего
согласия на ваш брак с кем бы то ни было, кроме моей  дочери,  я  никогда  в
жизни не дам, и пусть бы дружба ваша способна была возвести меня на трон,  а
вражда - свести в могилу, я бы отвечал равно презрением и на то  на  другое.
Один раз ты уже гнусно  обманул  меня  и  причинил  нам  непоправимое  горе.
Сердцем своим положился я на твою честь, а нашел одну лишь  низость.  Посему
не ожидай моей дружбы более. Ступай, пользуйся и наслаждайся всем, что  тебе
дала судьба, - красотой, богатством и здоровьем. Но знай, как бы унижен я ни
был, сердце мое исполнено гордости; и хоть я дарую  тебе  прощение,  я  буду
вечно тебя презирать.
     - А коли так, - отвечал он, - то вы узнаете, к чему приводит  дерзость,
и мы скоро увидим, кто из нас двоих достойней презрения: вы или я?
     С этими словами он круто повернулся и ушел.
     Жена моя и сын слышали весь разговор и стали дрожать от страха. Дочери,
после того как убедились в том, что он ушел, тоже  вышли,  чтобы  узнать,  к
чему привела наша беседа; а когда узнали, пришли в неменьшее смятение.  Меня
же никакие дальнейшие проявления его ненависти не могли уже страшить: первый
удар был нанесен, и я готов был отражать последующие; я был подобен снаряду,
известному под названием "рогулька", который применяется во время войны: как
ни кинь его, он всегда оказывается  одним  из  своих  шипов  направленным  к
неприятелю.
     Впрочем, очень скоро пришлось нам убедиться в том, что слова  его  были
не пустая угроза, ибо на следующее же утро явился управляющий, требуя с меня
арендную плату за год, которую я по причине обрушившихся на  меня  несчастий
уплатить не мог. Следствием моей несостоятельности было то, что вечером того
же дня он увел весь мой скот и на другой день продал  его  за  полцены.  Тут
жена моя и дети стали  просить  меня  согласиться  на  любые  условия  и  не
навлекать на себя верной погибели. Они даже умоляли меня позволить  помещику
навещать нас по-прежнему, и все свое маленькое красноречие употребили на то,
чтобы представить мне бедствия, которые я себе уготавливаю:  ужасы  темницы,
да еще в такое время года, да еще при незажившей ране, которая  представляла
немалую угрозу для здоровья. Но я оставался непреклонен.
     - Послушайте, возлюбленные мои, - воскликнул я, - для чего пытаетесь вы
уговорить меня делать то, что делать не следует?  Долг  велит  мне  простить
его, это верно, но не могу же я по совести одобрить его поступки? Неужто  вы
хотите, чтобы я открыто превозносил то, что в глубине  души  осуждаю?  Чтобы
покорно  угодничал  перед  бесславным  соблазнителем?  И  ради  того,  чтобы
избежать тюрьмы и мук телесных, согласился бы  на  постоянные  и  еще  более
тяжкие муки душевные? Так не бывать же этому! Если и  выгонят  нас  из  этой
лачуги, будем все же держаться праведного пути, и, куда бы нас ни  забросила
судьба, мы, следуя этой стезей, придем в чудесную обитель, где всякий  может
весело и бестрепетно заглянуть в свою душу.
     В подобных разговорах провели мы вечер. Всю ночь падал снег,  и  наутро
сын мой вышел, чтобы расчистить  дорожку  перед  входом.  Вскоре  он  вбежал
назад, весь бледный, и  сообщил,  что  два  человека,  в  которых  он  узнал
судебных приставов, направляются прямехонько к нам.
     Не успел он это проговорить, как они вошли, проследовали прямо  к  моей
постели и, сообщив мне свою должность и дело, за которым пришли,  арестовали
меня и велели собираться в местную тюрьму,  отстоявшую  от  моего  жилья  на
одиннадцать миль.
     -  Суровую  же  погоду,  друзья  мои,  избрали  вы  для   того,   чтобы
препроводить меня в тюрьму, - сказал я им. - Особенно же неудачно время  это
для меня еще и по той причине, что я совсем недавно  получил  страшный  ожог
руки и до сих пор не могу оправиться от небольшой лихорадки, вызванной им; к
тому же у меня нет теплого платья, и я слишком немощен и стар, чтобы  шагать
далеко по глубокому снегу - впрочем, коли иначе нельзя...
     Тут я повернулся к жене и детям и приказал им собрать те немногие вещи,
что у нас еще оставались, и готовиться  немедленно  покинуть  это  жилье.  Я
заклинал их не терять  времени,  а  сыну  велел  заняться  старшей  сестрой,
которая от мучительного сознания, что она  является  виновницей  всех  наших
бедствий, упала без чувств. Затем обратился я со словами ободрения к жене  -
бледная и дрожащая, стояла она, прижав к себе  наших  перепуганных  малюток,
которые молча  прятали  личики  у  нее  на  груди,  не  смея  оглянуться  на
пришельцев. Между тем младшая моя дочь собирала вещи, и так как ей несколько
раз давали попять, что нужно поторапливаться, через какой-нибудь час мы были
уже готовы отправиться в путь.

ГЛАВА XXV
        Никогда не следует отчаиваться; утешение приходит к нам при любых
        обстоятельствах

     Мы покинули мирное селенье и медленно побрели по  дороге.  Старшую  мою
дочь, обессилевшую от лихорадки, которая вот уже  несколько  дней  исподволь
подтачивала ее здоровье, один из приставу, тот,  у  которого  была  верховая
лошадь, сжалившись,  посадил  позади