глотить последний  кусок,  он
уже был тут как тут - я прямо диву далась, - и то же самое повторялось и  за
обедом, и вечером, и в театре, и у ворот гостиницы, и  у  дверей  магазинов,
где мы покупали какой-нибудь пустяк, и во всех остальных местах, и вместе  с
тем он страдал привычкой плеваться. А насчет Парижа я могу сказать вам  лишь
одно, душенька: это и город и деревня вместе, и всюду там  резные  камни,  и
длинные улицы с высокими домами, и сады, и фонтаны, и статуи, и  деревья,  и
позолота,  и  необыкновенно  рослые  солдаты,  и  необыкновенно   малорослые
солдаты, и прелестнейшие няньки в белейших чепчиках, играющие в  скакалку  с
претолстенькими детишками в преплоских шапочках, и повсюду столы, накрытые к
обеду чистыми скатертями, и  люди,  которые  сидят  на  улице,  покуривая  и
потягивая  напитки  весь  день  напролет,  и  повсюду  на  открытом  воздухе
представляют разные пьески для простого народа,  а  любая  лавка  похожа  на
прекрасно обставленную комнату, и все как будто играют во все на свете. А уж
если говорить о сверкающих огнях,  которые  зажигаются,  когда  стемнеет,  и
внизу, и спереди, и сзади, и вокруг, и о множестве театров,  и  о  множестве
людей, и о множестве всего чего угодно, - так это  сплошное  очарование.  И,
пожалуй, одно только меня и раздражало: платишь ли,  бывало,  за  проезд  по
железной дороге, или меняешь деньги у менялы, или  берешь  билеты  в  театр,
служащая дама или господин непременно сидит в клетке (я думаю,  их  посадило
туда правительство) за толстенными  железными  прутьями,  так  что  все  это
больше смахивает на зоологический сад, чем на свободную страну.
     А вечером, когда я, наконец, уложила в постель свои драгоценные кости и
мой юный сорванец пришел поцеловать меня и спросил: "Что вы думаете об  этом
чудесном-расчудесном Париже,  бабушка?"  -  я  ему  ответила:  "Джемми,  мне
кажется, будто какой-то роскошный фейерверк пущен у меня в голове".  Поэтому
на  следующий  день,  когда  мы  поехали  за  моим  наследством,  живописная
местность показалась мне очень освежающей и успокоительной,  и  я  прекрасно
отдохнула от одного ее вида, что было для меня весьма полезно.
     И вот, наконец, душенька, мы приехали в  Санс,  хорошенький  городок  с
огромным собором, а у собора две башни, и грачи влетают в бойницы и вылетают
из них, а на одной башне стоит еще одна башня вроде каменной кафедры.  И  на
этой кафедре, такой высокой, что птицы летают ниже ее - вы не поверите, -  я
заметила  пятнышко  (когда  отдыхала  в  гостинице  перед  обедом),  и  люди
объяснили мне знаками, что это пятнышко - Джемми, да так  оно  и  оказалось.
Я-то, сидя на балконе гостиницы, воображала, что ангел мог бы опуститься  на
эту башню и возвестить людям, что они должны стать хорошими, но я  никак  не
подозревала, что именно возвещает с такой высоты, сам  того  не  ведая,  наш
Джемми одному из жителей этого города.
     А как приятно была расположена гостиница, душенька! Прямо под  башнями,
так что их тени весь день падали на стены, меняясь, как на солнечных  часах,
а крестьяне въезжали во двор  и  выезжали  со  двора  в  повозках  и  крытых
кабриолетах, а рынок был перед  самым  собором,  и  все  кругом  было  такое
чудное, - прямо как на картине. Мы с майором решили, что чем бы ни кончилось
получение моего наследства, но провести наши каникулы лучше всего  здесь,  и
мы решили также не  омрачать  радости  нашего  милого  мальчика  встречей  с
англичанином, если он еще жив, а лучше  нам  пойти  туда  вдвоем.  Надо  вам
знать, что на той высоте, куда забрался Джемми, у майора захватило  дыхание,
и, оставив мальчика с проводником, он вернулся ко мне.
     После обеда, когда Джемми отправился посмотреть на реку, майор пошел  в
мэрию и вскоре  вернулся  с  каким-то  военным  при  шпаге,  со  шпорами,  в
треугольной шляпе, с желтой перевязью через плечо и длинными  аксельбантами,
которые ему, наверное, мешали. И вот майор говорит:
     - Англичанин до сих пор лежит в том же  состоянии,  дорогая  моя.  Этот
джентльмен проводит нас к нему.
     Тут военный снял передо мной свою треуголку, и я заметила, что волосы у
него надо лбом выбриты в подражание Наполеону Бонапарту, но непохоже.
     Мы вышли через ворота, миновали  огромный  портал  собора  и  пошли  по
узенькой улице, где люди сидели, болтая друг с другом, у дверей своих лавок,
а дети играли на мостовой. Военный шел впереди  и,  наконец,  остановился  у
лавки, где продавали свинину и где  в  окне  красовалась  статуэтка  сидящей
свиньи, а из двери в жилую часть дома выглядывал осел.
     Завидев военного, осел вышел на мостовую,  потом  повернулся  и,  стуча
копытами, пошел обратно  по  коридору,  выходящему  на  задний  двор.  Таким
образом, путь был очищен, и вас с  майором  провели  по  общей  лестнице  на
третий этаж, в комнату  с  окнами  на  улицу  -  пустую  комнату  с  красным
черепичным  полом,  темную  оттого,  что  наружные  решетчатые  ставни  были
закрыты. Когда военный открыл ставни, я увидела башню, на которую поднимался
Джемми, темнеющую на закате, и,  обернувшись  к  кровати  у  стены,  увидела
англичанина.
     У него было что-то вроде воспаления мозга и волосы все  вылезли,  а  на
голове лежала сложенная в несколько раз мокрая тряпка. Я посмотрела на  него
очень внимательно - он лежал совсем изможденный, с закрытыми  глазами,  -  и
вот я и говорю майору:
     - Никогда в жизни я не видела этого человека.
     Майор тоже посмотрел на него очень внимательно и говорит мне:
     - И я никогда в жизни его не видел.
     Когда майор перевел наши слова военному, тот пожал  плечами  и  показал
майору игральную  карту,  на  которой  было  написано  про  мое  наследство.
Завещание было написано слабой, дрожащей рукой, вероятно в кровати, и я  так
же не признала почерка, как не признала лица этого человека. Не признал  его
и майор.
     Хотя бедняга лежал в одиночестве, за ним ухаживали очень хорошо,  но  в
то время он, наверное, не сознавал, что кто-нибудь  сидит  рядом  с  ним.  Я
попросила майора сказать военному, что  мы  пока  не  собираемся  уезжать  и
завтра я вернусь сюда подежурить у постели больного. Но я  попросила  майора
добавить - и при этом резко качнула головой, чтобы подчеркнуть  свои  слова:
"Мы оба сходимся на том, что никогда не видели этого человека".
     Наш мальчик чрезвычайно удивился, когда мы, сидя на балконе  при  свете
звезд, рассказали  ему  об  этом,  и  начал  перебирать  написанные  майором
рассказы о моих прежних жильцах, спрашивая,  не  может  ли  англичанин  быть
одним из них. Оказалось, что не может, и мы пошли спать. Утром, как  раз  во
время первого завтрака, военный пришел, звеня шпорами, и сказал, что  доктор
заметил по каким-то признакам, что больной перед смертью, возможно, придет в
сознание. Тут я и говорю майору и Джемми:
     - Вы, мальчики, ступайте порезвитесь, а я возьму  молитвенник  и  пойду
посидеть с больным.
     И я пошла и просидела несколько часов, время от времени  читая  бедняге
молитву, и только в середине дня он пошевельнул рукой.
     Раньше он лежал совсем неподвижно, так что не успел он  пошевельнуться,
как я заметила это, сняла очки, отложила книгу, поднялась и  стала  смотреть
на него. Сначала он шевелил  одной  рукой,  потом  обеими,  а  потом  -  как
человек, который пробирается куда-то в потемках. Еще долго после  того,  как
глаза его открылись,  они  были  словно  затянуты  пеленой,  и  он  все  еще
нащупывал себе путь к свету. Но постепенно зрение  его  прояснилось  и  руки
перестали двигаться. Он увидел потолок, он увидел  стену,  он  увидел  меня.
Когда его зрение прояснилось, мое прояснилось также, и  когда  мы,  наконец,
взглянули друг другу в лицо, я отшатнулась и крикнула сгоряча:
     - Ах, вы, злой вы, злой человек! Вот вы и наказаны за свой грех!
     Ведь едва жизнь затеплилась в  его  глазах,  я  узнала  в  нем  мистера
Эдсона, отца Джемми, так жестоко покинувшего бедную молодую незамужнюю  мать
Джемми, которая умерла на моих руках, бедняжка, и оставила мне Джемми.
     - Жестокий вы, злой человек! Подлый вы изменник!
     Собрав последние силы, он попытался повернуться,  чтобы  спрятать  свое
жалкое лицо. Рука его свесилась с кровати, а за нею и голова, и вот он лежал
передо мной, сломленный и телом и  духом.  Поистине  печальное  зрелище  под
летним солнцем!
     - О господи! - заплакала я. - Научи, что мне сказать этому несчастному!
Я бедная грешница, и не мне его судить!
     Но, подняв глаза на ясное яркое небо, я увидела ту высокую  башню,  где
Джемми стоял выше пролетавших птиц, глядя на окно этой самой комнаты, и  мне
почудилось, будто там засиял последний взгляд его бедной прелестной  молодой
матери, - такой, каким он стал в ту минуту,  когда  душа  ее  просветлела  и
освободилась.
     - Ах, несчастный вы, несчастный, - говорю я, став на колени у  кровати,
- если сердце ваше раскрылось  и  вы  искренне  раскаиваетесь  в  содеянном,
спаситель наш смилуется над вами!
     Я прижалась лицом к кровати, а он с трудом дотянулся до меня бессильной
рукой. Хочу верить, что это  был  жест  раскаяния.  Больной  пытался  крепко
уцепиться за мое платье, но пальцы его были так слабы, что тут же разжались.
     Я подняла его на подушки и говорю ему:
     - Вы меня слышите?
     Он подтвердил это взглядом.
     - Вы меня узнаете?
     Он опять подтвердил это взглядом и даже еще яснее.
     - Я здесь не одна. Со мною майор. Вы помните майора?
     Да. Я хочу сказать, что он опять дал мне утвердительный ответ взглядом.
     - И мы с майором здесь не одни. Мой внук - его крестник -  с  нами.  Вы
слышите? Мой внук.
     Он снова попытался ухватить меня за рукав, но рука  его  смогла  только
дотянуться до меня и тотчас упала.
     - Вы знаете, кто мой внук?
     - Да.
     - Я любила и жалела его покинутую мать. Когда она  умирала,  я  сказала
ей: "Дорогая моя, этот младенец послан бездетной старой женщине". С тех  пор
он всегда был моей гордостью и радостью.  Я  люблю  его  так  нежно,  словно
выкормила своей грудью. Хотите увидеть моего внука перед смертью?
     - Да.
     - Когда я кончу говорить, дайте мне знать, что вы правильно поняли  мои
слова. От него скрыли историю его рождения. Он не знает  о  ней.  Ничего  не
подозревает. Если я приведу его сюда, к вашей постели, он будет  думать  что
вы совершенно чужой ему человек. Я не могу скрыть от него, что в  мире  есть
такое зло и горе, но что они были так близко от него, когда он лежал в своей
невинной колыбели, это я от него скрывала, скрываю и  всегда  буду  скрывать
ради его матери и ради него самого.
     Он показал мне знаком, что отлично все понял, и слезы потекли у него из
глаз.
     - Теперь отдохните, и вы увидите его.
     Тут я дала ему немного вина и коньяку и оправила его постель. Но я  уже
начала опасаться, как бы майор и Джемми не опоздали. Занятая своим  делом  и
этими мыслями, я не услышала шагов на лестнице  и  вздрогнула,  увидев,  что
майор остановился посреди комнаты и, встретившись глазами с умирающим, узнал
его в эту минуту, как я узнала его незадолго перед тем.
     Гнев отразился на лице майора, а также ужас и отвращение  и  бог  весть
что еще. Тогда я подошла к нему и подвела его к  кровати,  потом  сложила  и
воздела руки, а майор последовал моему примеру.
     - О господи, - сказала я, - ты знаешь, что оба мы видели, как  страдало
и мучилось юное создание,  которое  теперь  с  тобою.  Если  этот  умирающий
искренне раскаялся, мы оба вместе смиренно молим тебя помиловать его.
     Майор сказал: "Да будет так!" - а я немного погодя шепнула ему:  "Милый
старый друг, приведите нашего любимого мальчика".
     И майор, такой умный, что понял все без слов, ушел и привел Джемми.
     Никогда, никогда, никогда я не  забуду  ясного,  светлого  лица  нашего
мальчика в  ту  минуту,  когда  он  стоял  в  ногах  кровати  и  смотрел  на
умирающего, не зная, что это его отец. Ах! Как он тогда был  похож  на  свою
милую молодую мать!
     - Джемми, - говорю я, - я узнала все насчет этого бедного  джентльмена,
который так болен, - оказывается, он  действительно  когда-то  жил  в  нашем
старом доме. И так как он, умирая, хочет  видеть  всех,  кто  принадлежит  к
этому дому, я послала за тобой.
     - Ах, несчастный! - говорит Джемми, сделав шаг вперед и очень осторожно
касаясь руки умирающего. - Как мне жаль его. Несчастный, несчастный человек!
     Глаза, которым суждено было вскоре закрыться навеки, впились в мои, и у
меня не хватило сил устоять перед ними.
     - Видишь, милый мой мальчик, - этот наш ближний умирает,  как  умрут  н
лучшие и худшие из нас; но в его жизни есть одна тайна... и если  ты  сейчас
коснешься щекой его лба и скажешь: "Да простит вас бог!" - ему станет  легче
в последний его час.
     - О бабушка! - сказал Джемми от всего сердца. - Я недостоин.
     Однако он нагнулся и сделал то, о чем я просила. Тогда дрожащие  пальцы
больного ухватились, наконец, за мой рукав, и мне кажется, что,  умирая,  он
пытался поцеловать меня.

                                 * * *

     Ну вот, душенька! Вот вам и вся история моего наследства,  и  если  она
вам понравилась, стоило бы, рассказывая ее, потрудиться в десять раз больше.
     Вы, может быть, подумаете, что после всего  этого  французский  городок
Санс нам опротивел: но нет, мы этого не находили. Я ловила себя на том,  что
всякий раз, как я смотрела на высокую башню, стоящую на  другой  башне,  мне
вспоминались другие дни, когда одно прелестное  юное  создание  с  красивыми
золотистыми  волосами  доверилось  мне,  как  родной  матери,  и   от   этих
воспоминаний город казался мне таким тихим и мирным, что я и выразить  этого
не могу. И все обитатели гостиницы, вплоть до голубей на дворе,  подружились
с Джемми и майором и отправлялись вместе с ними во всякого рода экспедиции в
разнообразных  экипажах,  покрытых  грязью  вместо  краски   и   запряженных
норовистыми ломовыми лошадьми, с какими-то веревками вместо сбруи, и  каждый
новый знакомый был  одет  в  синее,  словно  мясник,  и  каждый  новый  конь
становился на дыбы, стремясь пожрать и растерзать  другого  коня,  и  каждый
человек, имеющий бич, щелкал им - щелк-щелк-щелк-щелк-щелк, - как  школьник,
которому бич впервые попал в руки. Что  касается  майора,  душенька,  то  он
проводил большую часть времени  со  стаканчиком  в  одной  руке  и  бутылкой
легкого вина в другой, и всякий  раз,  как  он  видел  кого-нибудь  тоже  со
стаканчиком в руке, все равно кого - военного с аксельбантами, или  служащих
гостиницы, сидящих за ужином во дворе, или горожан,  болтающих  на  лавочке,
или поселян, уезжающих с рынка домой, - майор бросался  чокаться  с  ними  и
кричал: "Эй! вив {Да здравствует (франц).}! такой-то!" или  "вив  то-то!"  И
хотя я не могла вполне одобрить поведение майора, что же  делать  -  в  мире
много всяких обычаев и они разные, соответственно разным частям этого  мира,
и когда  майор  танцевал  прямо  на  площади  с  одной  особой,  содержавшей
парикмахерскую, он, по-моему, был вполне прав, танцуя как можно  лучше  и  с
такой силой вертя свою даму, какой я от него не ожидала, однако меня немного
беспокоили бунтарские крики танцоров и всей остальной компании - точь-в-точь
как на баррикадах, - так что я, наконец, сказала:
     - Что это они кричат, Джемми?
     А Джемми говорит:
     - Они кричат, бабушка: "Браво, английский  военный!  Браво,  английский
военный!" - что очень польстило моему самолюбию как британки, да так  все  с
тех пор и звали майора - "английский военный".
     Но каждый вечер мы в одно и то же время усаживались втроем  на  балконе
гостиницы, в конце двора, и смотрели на  золотисто-розовый  свет,  озарявший
огромные башни, и смотрели, как менялись тени башен,  покрывавшие  все,  что
нас окружало, включая и нас самих, и как вы  думаете,  что  мы  там  делали?
Вообразите, душенька,  Джемми,  как  оказалось,  привез  с  собою  несколько
рассказов из тех, что майор записал для него со слов прежних жильцов, живших
в доме номер восемьдесят один, Норфолк-стрит, и вот как-то раз  он  приносит
их и говорит:
     - Бабушка! Крестный! Еще рассказы! Читать их буду я. И хотя  вы  писали
их для меня, крестный, я знаю, вы не будете  возражать,  если  я  прочту  их
бабушке, правда?
     - Нет, милый мой мальчик, - говорит майор.  -  Все,  что  у  нас  есть,
принадлежит ей, и мы сами тоже принадлежим ей.
     - Навеки любящие и преданные Дж. Джекмен  и  Дж.  Джекмен  Лиррипер!  -
восклицает юный сорванец, сжимая  меня  в  объятиях.  -  Отлично,  крестный!
Слушайте! Бабушка теперь получила наследство,  поэтому  я  хочу,  чтобы  эти
рассказы тоже стали частью бабушкиного наследства.  Я  завещаю  их  ей.  Что
скажете, крестный?
     - Хип-хип, ура! - говорит майор.
     - Прекрасно! - кричит Джемми в  страшном  волнении.  -  Вив  английский
военный! Вив  леди  Лиррипер!  Вив  Джемми  Джекмен.  Он  же  Лиррипер!  Вив
наследство! Теперь слушайте, бабушка. И вы слушайте, крестный.  Читать  буду
я! И знаете, что я еще сделаю? В последний вечер  наших  каникул,  когда  мы
уложим вещи и будем готовы к отъезду, я закончу все  одной  повестью  своего
собственного сочинения.
     - Смотрите не обманите, сэр, - говорю я.


        ^TГЛАВА II - Миссис Лиррипер рассказывает, как закончил Джемми^U

     Ну вот, душенька, так мы все и читали по вечерам  Майоровы  записи,  и,
наконец, наступил вечер, когда мы уже уложили вещи и  готовились  уехать  на
другой день, и уверяю вас, хотя я с радостным нетерпением  ждала  того  дня,
когда вернусь в  старый  милый  дом  на  Норфолк-стрит,  я  к  тому  времени
составила себе очень высокое мнение о  французской  нации  и  заметила,  что
французы гораздо более домовиты и хозяйственны  в  семейной  жизни  и  много
проще и приятнее в обращении, чем я ожидала, но,  между  нами  говоря,  меня
поразило, что в одном отношении другой нации, которую я  не  хочу  называть,
было бы полезно взять с них пример, а именно - в том, с какой бодростью  они
из всяких  пустяков  извлекают  для  себя  маленькие  радости  на  маленькие
средства и не позволяют важным персонам смущать их надменными взглядами  или
заговаривать их своими речами до одурения, да я и всегда думала насчет  этих
важных персон, что надо бы их всех и каждого в отдельности засунуть в медные
котлы, закрыть крышками и никогда оттуда не выпускать.
     - А теперь, молодой  человек,  -  говорю  я  Джемми,  когда  мы  в  тот
последний вечер вынесли на балкон свои стулья, - будьте добры вспомнить, кто
должен был "закончить все".
     - Хорошо, бабушка, - говорит Джемми, - эта знаменитая личность - я.
     Однако, несмотря на столь шутливый  ответ,  вид  у  него  был  до  того
серьезный, что майор поднял брови на меня, а я на майора.
     - Бабушка и крестный, - говорит Джемми, - вряд ли вы знаете, как  много
я думал о смерти мистера Эдсона.
     Это меня слегка испугало.
     - Ах, это было печальное зрелище, милый мой, - говорю я, - а  печальные
воспоминания приходят на ум чаще веселых. Но это, - говорю я после короткого
молчания, желая развеселить себя, и майора, и Джемми - всех вместе, - это не
значит "заканчивать". Так расскажи свою повесть, милый.
     - Сейчас расскажу, - говорит Джемми.
     - А когда все это было, сэр? - спрашиваю я. - "Когда-то,  давным-давно,
когда свиньи пили вино"?
     - Нет, бабушка, - отвечает Джемми все  так  же  серьезно,  -  когда-то,
давным-давно, когда французы пили вино.
     Я снова взглянула на майора, а майор взглянул на меня.
     - Короче говоря, бабушка и крестный, - говорит Джемми,  -  это  было  в
наши дни, и это повесть о жизни мистера Эдсона.
     Как я разволновалась! Как майор переменился в лице!
     - То есть вы понимаете, - говорит наш  ясноглазый  мальчик,  -  я  хочу
рассказать вам эту повесть на свой лад. Я не спрошу у вас, правдива  ли  она
или нет, во-п