ли собираться гости. Первым пришел толстый мальчик с седым коком  и
в очках. Горничная привела его и сказала:
     - Приказано передать привет и спросить, в котором часу за ним прийти.
     На это миссис Девясил ответила:
     - Никак не позже десяти. Как поживаете, сэр? Входите и садитесь.
     Потом пришло множество других детей: мальчики  в  одиночку,  девочки  в
одиночку, мальчики и девочки вместе.
     Они вели себя очень нехорошо. Некоторые смотрели на других в монокли  и
спрашивали: "Это кто такие? Я их не знаю". Некоторые смотрели  на  других  в
монокли и говорили: "Как живете?" Некоторым подавали чашки чая или  кофе,  и
они говорили: "Благодарю, весьма!" Многие мальчики стояли столбом и теребили
воротнички своих рубашек. Четыре несносных толстых мальчика упорно стояли  в
дверях, разговаривая про газеты, пока миссис Девясил не подошла к ним  и  не
сказала:
     - Не мешайте людям входить в комнату, милые мои, этого я никак не  могу
вам позволить. Если вы будете путаться под ногами, то,  как  ни  грустно,  а
придется мне отправить вас домой.
     Один мальчик,  с  бородой  и  в  широком  белом  жилете,  стал,  широко
расставив ноги, на каминном коврике  и  принялся  греть  перед  огнем  фалды
своего фрака, так что его действительно пришлось отправить демон.
     - Это в высшей степени неприлично, милый мой, - сказала миссис Девясил,
выводя его из комнаты, - и я не могу этого допустить.
     Заиграл детский оркестр - арфа, рожок  и  рояль,  -  а  миссис  Девясил
вместе с миссис Апельсин засновали среди детей, уговаривая их приглашать дам
и танцевать. Но дети были такие упрямые! Очень долго невозможно было убедить
их, чтобы они  пригласили  дам  и  стали  танцевать.  Большинство  мальчиков
говорило: "Благодарю, весьма! Но не сейчас". А большинство других  мальчиков
говорило: "Благодарю, весьма! Но не танцую".
     - Ох, уж эти  дети!  Всю  душу  вымотают!  -  сказала  миссис  Девясил,
обращаясь к миссис Апельсин.
     - Милашки! Я в них души не чаю, но они и в самом деле  могут  всю  душу
вымотать, - сказала миссис Апельсин, обращаясь к миссис Девясил.
     В конце концов дети начали медленно  и  печально  скользить  под  звуки
музыки, но и тут они не желали  слушаться,  а  упорно  стремились  танцевать
именно с этой дамой и ни за что не хотели танцевать  с  той  дамой,  да  еще
сердились. И они не желали улыбаться, нет, ни  за  что  на  свете;  а  когда
музыка умолкала, все ходили и ходили вокруг комнаты гнилыми  парами,  словно
все остальные умерли.
     - Ох, до чего же трудно занимать этих противных детей! - сказала миссис
Девясил, обращаясь к миссис Апельсин.
     - Я в них души не чаю, в этих милашках, но, правда, трудно,  -  сказала
миссис Апельсин, обращаясь к миссис Девясил.
     Надо сознаться, это были  очень  невоспитанные  дети.  Сначала  они  не
желали петь, когда их просили петь; а потом, когда все уже  убеждались,  что
они не будут петь, они пели.
     - Если вы споете нам еще одну такую  песню,  милая,  -  сказала  миссис
Девясил высокой девочке в платье из сиреневого шелка, украшенном кружевами и
с огромным вырезом па спине, - мне, как ни грустно, придется предложить  вам
постель и немедленно уложить вас спать!
     В довершение всего девочки были одеты так  нелепо,  что  еще  до  ужина
платья их превратились в лохмотья. Ведь мальчики волей-неволей наступали  им
на  шлейфы.  И  все-таки,  когда  им  наступали  на  шлейфы,  девочки  опять
сердились, и вид у них был такой злой, такой злой! Однако все  они,  видимо,
обрадовались, когда миссис Девясил сказала: "Дети, ужин готов!" И они  пошли
ужинать, толпясь и толкаясь, словно дома за обедом ели только черствый хлеб.
     - Ну, как ведут себя дети? - спросил мистер Апельсин у миссис Апельсин,
когда та пошла взглянуть на своего ребеночка.
     Миссис Апельсин оставила  ребеночка  на  полке  поблизости  от  мистера
Апельсина, который играл в карты, и попросила его присмотреть за дочкой.
     - Очаровательно, дорогой мой! - ответила миссис Апельсин. - Так  смешно
смотреть на их ребяческий флирт и ревность! Пойдем посмотрим!
     - Очень благодарен, милая, - сказал мистер Апельсин, - но кто как, а  я
детьми не интересуюсь.
     И вот, убедившись,  что  ребеночек  в  целости  и  сохранности,  миссис
Апельсин пошла одна, без мистера Апельсина, в комнату, где ужинали дети.
     - Что они теперь делают? - спросила миссис Апельсин у миссис Девясил.
     - Произносят речи и играют  в  парламент,  -  ответила  миссис  Девясил
миссис Апельсин.
     Услышав это, миссис Апельсин сейчас же вернулась к мистеру Апельсину  и
сказала:
     - Милый Джеймс, пойдем! Дети играют в парламент.
     - Очень благодарен, дорогая, - сказал мистер Апельсин, - но кто как,  а
я не интересуюсь парламентом.
     Тогда миссис Апельсин  снова  пошла  одна,  без  мистера  Апельсина,  в
комнату, где ужинали дети, посмотреть, как они играют в парламент.  Тут  она
услышала, как один мальчик закричал: "Правильно, правильно,  правильно!",  а
другие мальчики закричали: "Нет, нет!", а другие: "Ближе к  делу!",  "Хорошо
сказано!" и вообще всякую немыслимую чепуху. Затем  один  из  тех  несносных
толстых мальчиков, которые загораживали вход, сказал гостям, что он встал на
ноги (как будто они сами не видели, что он встал на ноги, а не на голову или
на что-нибудь другое!), встал на  ноги  для  того,  чтобы  объясниться  и  с
разрешения своего глубокоуважаемого друга, если тот  позволит  ему  называть
его так (другой несносный мальчик поклонился), он начнет объясняться.  Затем
несносный толстый мальчик начал долго бормотать  без  всякого  выражения  (и
совсем непонятно) про то, что он держит в руке  бокал;  и  про  то,  что  он
пришел нынче вечером в этот дом выполнить, он бы сказал, общественный  долг;
и про то, что в настоящее время он, положа руку  (другую  руку)  на  сердце,
заявляет  глубокоуважаемым  джентльменам,  что  собирается   открыть   дверь
всеобщему одобрению. Тут он открыл эту дверь словами: "За здоровье хозяйки!"
и все остальные сказали: "За здоровье хозяйки!" - а потом  закричали  "Ура".
После этого другой несносный мальчик  начал  что-то  бормотать  без  всякого
выражения,  а  после  него  еще  несколько  шумливых  и   глупых   мальчиков
забормотали все сразу.
     Но вот миссис Девясил сказала:
     - Не могу больше выносить этот шум. Ну, дети, вы очень мило поиграли  в
парламент; но в конце концов и парламент может наскучить, так что  пора  вам
перестать, потому что скоро за вами придут.
     Затем потанцевали еще (причем шлейфы девочек рвались даже  больше,  чем
до ужина), а потом за детьми начали приходить, и  вам  будет  очень  приятно
узнать, что несносного толстого мальчика, который  "встал  на  ноги",  увели
первым без всяких церемоний. Когда  все  они  ушли,  бедная  миссис  Девясил
повалилась на диван и сказала миссис Апельсин:
     - Эти дети сведут меня в могилу, сударыня... Непременно сведут!
     - Я просто обожаю их, сударыня, - сказала миссис Апельсин,  -  но  они,
правда, очень уж надоедают.
     Мистер Апельсин надел шляпу, а миссис  Апельсин  надела  шляпку,  взяла
своего ребеночка, и они отправились домой. По дороге им  пришлось  проходить
мимо приготовительной школы миссис Лимон.
     - Интересно знать, милый Джеймс, - сказала миссис Апельсин, глядя вверх
на окно, - спят они теперь, наши драгоценные детки, или нет?
     - Ну, я-то не особенно интересуюсь, спят они или нет, -  сказал  мистер
Апельсин.
     - Джеймс, милый!
     - Ты-то ведь в них души не чаешь, - сказал мистер  Апельсин.  -  А  это
большая разница.
     - Не чаю! - восторженно проговорила миссис Апельсин. - Ох, просто  души
не чаю!
     - А я нет, - сказал мистер Апельсин.
     - Но вот о чем я думала,  милый  Джеймс,  -  сказала  миссис  Апельсин,
сжимая ему руку, - может быть, наша милая,  добрая,  любезная  миссис  Лимон
согласится оставить у себя детей на каникулы.
     - Если ей за  это  заплатят,  бесспорно  согласится,  -  сказал  мистер
Апельсин.
     - Я обожаю их, Джеймс, - сказала миссис Апельсин, - так давай  заплатим
ей!
     Вот почему эта страна дошла до такого совершенства и жить  в  ней  было
так чудесно. Взрослых людей (как их называют в других странах) вскоре совсем
перестали брать домой на каникулы, после того как мистер и  миссис  Апельсин
не стали брать своих; а дети (как их называют в других странах) держали их в
школе всю жизнь и заставляли слушаться.


                       ОБЪЯСНЕНИЕ ДЖОРДЖА СИЛВЕРМЕНА

     Перевод И. Гуровой

        ^TГЛАВА ПЕРВАЯ^U

     Случилось это так...
     Однако сейчас, когда с пером  в  руке  я  гляжу  на  слова  и  не  могу
усмотреть в них никакого намека на то, что  писать  далее,  мне  приходит  в
голову, не слишком ли они внезапны и непонятны. И все же, если я  решусь  их
оставить, они могут послужить для  того,  чтобы  показать,  как  трудно  мне
приступить к объяснению моего объяснения. Корявая  фраза,  и  тем  не  менее
лучше я написать не могу.


        ^TГЛАВА ВТОРАЯ^U

     Случилось это так...
     Однако, перечитав эту строку и сравнив ее с моим первым вступлением,  я
замечаю, что повторил его без всяких изменений. Это тем более меня удивляет,
что использовать эти слова я собирался в совсем иной связи. Намерением  моим
было отказаться от  начала,  которое  первым  пришло  мне  на  ум  и,  отдав
предпочтение другому, совершенно  иного  характера,  повести  объяснение  от
более ранних дней моей жизни.  Я  предприму  третью  попытку,  не  уничтожая
следов второй неудачи, ибо нет у меня желания скрывать слабости  как  головы
моей, так и сердца.


        ^TГЛАВА ТРЕТЬЯ^U

     Не начиная  прямо  с  того,  как  это  произошло,  я  подойду  к  этому
постепенно. Да так оно будет и естественнее: господь  свидетель,  постепенно
пришел я к этому.
     Родители мои влачили нищенское существование,  и  приютом  младенчества
моего был подвал в Престоне.  Помню,  что  для  детского  моего  слуха  стук
ланкаширских башмаков отца по булыжнику мостовой вверху отличался  от  стука
всех других деревянных башмаков; помню также, с каким трепетом,  когда  мать
спускалась в подвал, старался  я  разглядеть,  злой  или  добрый  вид  у  ее
щиколоток, ...у ее колен... у талии... пока наконец не показывалось ее  лицо
и вопрос не разрешался сам собой. Из этого следует, что  я  был  робок,  что
лестница, ведущая в подвал, была крутой, а дверная притолока очень низкой.
     Железные тиски бедности наложили неизгладимый отпечаток  на  лицо  моей
матери, на ее фигуру, не пощадив  и  ее  голоса.  Злобные,  визгливые  слова
выдавливались из нее,  словно  из  кожаного  кисета,  стиснутого  костлявыми
пальцами; когда она  бранилась,  ее  взгляд  блуждал  по  подвалу  -  взгляд
измученный и голодный. Отец, сутулясь, сидел на колченогом табурете и  молча
смотрел в пустой очаг, пока она не выдергивала из-под него табурет,  требуя,
чтобы он пошел раздобыть денег. Тогда он уныло взбирался по лестнице,  а  я,
придерживая рукой (других подтяжек у меня не было) рваную рубашонку и штаны,
принимался бегать по подвалу, увертываясь от  матери,  норовившей  вцепиться
мне в волосы.
     Своекорыстный дьяволенок - так чаще всего называла меня мать. Плакал ли
я оттого, что кругом было темно, или оттого, что я замерзал, или оттого, что
меня мучил голод, забирался ли я в теплый уголок, когда в очаге горел огонь,
или набрасывался на еду, когда находилось  что  поесть,  -  она  каждый  раз
повторяла: "Ах ты своекорыстный дьяволенок!" А горше всего  было  сознавать,
что я и в самом деле своекорыстный  дьяволенок.  Своекорыстный,  потому  что
нуждался в тепле  и  крове,  своекорыстный,  потому  что  нуждался  в  пище,
своекорыстный, потому что завистливо и жадно сравнивал про себя, какая  доля
этих  благ,  в  тех  редких  случаях,  когда  судьба  ниспосылала  их   нам,
доставалась мне, а какая - отцу и матери.
     Порой они оба уходили искать работы, а  меня  на  день-два  запирали  в
подвале одного. И тогда, полностью отдаваясь своекорыстию, я мечтал  о  том,
чтобы иметь всего в изобилии (кроме горя и нищеты), и о том, чтобы  поскорее
умер отец моей матери, бирмингемский фабрикант машин, - я  слышал,  как  она
говорила, что после его смерти унаследует целую улицу домов, "если только ей
удастся  добиться  своих  прав".  И  я,  своекорыстный  дьяволенок,   стоял,
задумчиво  расковыривая  замерзшими  босыми  ногами  щели  между   разбитыми
кирпичами сырого пола - перешагнув, так сказать, через  труп  деда  прямо  в
целую улицу домов, чтобы продать их и купить мяса, хлеба и одежды.
     Наконец и в наш подвал пришла перемена. Неотвратимая перемена  снизошла
даже до него - как, впрочем, достигает она любой  высоты,  на  какую  бы  ни
забрался человек, - и принесла за собой другие перемены.
     В самом темном углу была  у  нас  навалена  куча,  уж  не  знаю  какого
гнусного мусора, которою мы называли "постелью". Три дня мать пролежала  там
не вставая, а потом вдруг начала смеяться. Наверное,  я  никогда  прежде  не
слышал ее смеха, потому что этот незнакомый звук напугал меня. Напугал он  и
отца, и мы принялись по очереди поить ее водой. Потом  она  начала  ворочать
головой и петь. А потом, хотя ей не полегчало, отец  тоже  стал  смеяться  и
петь, и кроме меня, некому было подавать им воду, и оба они умерли.


        ^TГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ^U

     Когда меня вытащили из  подвала  двое  мужчин  -  сперва  один  из  них
заглянул туда, быстро ушел и привел другого, - я чуть  не  ослеп  от  яркого
света. Я сидел на мостовой, мигая и щурясь, а  вокруг  пеня  кольцом  стояли
люди, - впрочем, на довольно  большом  расстоянии;  и  вдруг,  верный  своей
репутации своекорыстного дьяволенка, я нарушил молчание, заявив:
     - Я хочу есть и пить!
     - А он знает, что они умерли? - спросил один другого.
     - А ты знаешь, что твой отец и твоя мать умерли от лихорадки? -  строго
спросил меня третий.
     - Я не знаю, что такое "умерли". Это когда кружка застучала об их  зубы
и вода расплескалась? Я хочу есть и пить, - вот все, что я мог ему ответить.
     Когда я стал оглядываться, людское кольцо расширилось;  я  почувствовал
запах уксуса и еще чего-то (теперь я знаю, что это  была  камфара),  и  меня
чем-то обрызгали. Затем  кто-то  поставил  возле  меня  плошку  с  дымящимся
уксусом, и все с безмолвным ужасом и отвращением стали следить, как я  ем  и
пью то, что мне принесли. Я и тогда понимал, что внушаю  им  отвращение,  но
ничего не мог с этим поделать.
     Я все еще ел и пил, а кругом уже начали обсуждать,  что  же  делать  со
мной дальше, когда где-то в толпе раздался надтреснутый голос:
     - Меня зовут Хокъярд, мистер  Верити  Хокъярд,  и  я  проживаю  в  Уэст
Бромвиче.
     Кольцо вокруг меня распалось,  и  в  образовавшемся  просвете  появился
желтолицый, крючконосый джентльмен, все облачение которого, вплоть до гамаш,
было серо-стального цвета; его сопровождали полицейский и какой-то чиновник.
Он приблизился  к  плошке  с  дымящимся  уксусом  и  побрызгал  спасительной
жидкостью - на себя осторожно, а на меня обильно.
     - У него был дед в Бирмингеме, у этого маленького мальчика, и  он  тоже
недавно скончался, - объявил мистер Хокъярд.
     Я повернулся к нему и алчно спросил:
     - А где его дома?
     - Ха! Какое отвратительное своекорыстие на краю  могилы!  -  воскликнул
мистер Хокъярд и вторично побрызгал на меня уксусом, словно изгоняя из  меня
дьявола.
     - Я взял на себя небольшие -  весьма,  весьма  небольшие  обязательства
относительно этого мальчика;  чисто  добровольные  обязательства,  диктуемые
просто честью, если не просто чувством; но как бы то ни было, я взял  их  на
себя, и они будут (о да, они будут!) выполнены.
     На  зрителей   этот   джентльмен,   казалось,   произвел   куда   более
благоприятное впечатление, чем я.
     - Он будет отдан в школу, - сказал мистер Хокъярд (о да, он будет отдан
в школу!), - но как поступить с  ним  теперь?  Он,  возможно,  заражен.  Он,
возможно, распространяет заразу. - Кольцо зрителей  заметно  расширилось.  -
Так как же поступить с ним теперь?
     Он заговорил со своими спутниками. Я ничего не сумел расслышать,  кроме
слова "ферма". Разобрал я и еще одно сочетание звуков, повторенное несколько
раз и показавшееся мне тогда бессмысленным, хотя впоследствии я  узнал,  что
это были слова "Хотоновские Башни".
     - Да,  -  сказал  мистер  Хокъярд,  -  по-моему,  это  разумный  выход,
по-моему, это наилучший выход. И его  можно  будет,  говорите  вы,  дня  два
продержать одного в палате?
     Очевидно, это предложил полицейский - ибо именно он ответил "да";  и  в
конце концов именно он взял меня за плечо и повел,  толкая  перед  собой  по
улицам, пока мы не пришли к какому-то унылому зданию,  и  я  не  очутился  в
выбеленной комнате, где стояли стул, на  котором  я  мог  сидеть,  стол,  за
которым я мог сидеть, железная кровать с хорошим матрасом, на которых я  мог
лежать, и одеяло с пледом, чтобы укрываться. И где мне давали  есть  вдоволь
каши и научили так очищать после еды жестяную миску, чтобы она блестела, как
зеркало. Там же меня выкупали и дали мне новую одежду; мои  старые  лохмотья
были сожжены, а меня всего пропитали камфарой,  уксусом  и  всякими  другими
обеззараживающими снадобьями.
     Когда все это было проделано - не знаю, много или мало прошло дней (да,
впрочем, это и неважно), - в дверях появился мистер Хокъярд и, не переступая
порога, сказал:
     - Стань-ка у дальней стенки, Джордж Силвермен. Подальше, подальше.  Вот
так, хорошо. Как ты себя чувствуешь?
     Я ответил ему, что не чувствую холода, не чувствую голода, не  чувствую
жажды. Этим исчерпывались все человеческие чувства, которые были  мне  тогда
доступны, если не считать боли от побоев.
     - Так вот, - сказал он, - ты поедешь на ферму, расположенную в здоровой
местности, чтобы очиститься от заразы. Старайся поменьше  сидеть  в  четырех
стенах. Старайся побольше бывать на свежем  воздухе,  пока  тебя  оттуда  не
увезли. Лучше пореже упоминай - то есть ни в  коем  случае  не  упоминай,  -
отчего умерли твои родители, а то тебя не захотят  там  держать.  Веди  себя
хорошо, и я пошлю тебя учиться. О да, я пошлю тебя учиться, хотя я вовсе  не
обязан этого делать. Я слуга господа, Джордж; и я был ему хорошим слугой вот
уже тридцать пять лет. Господь имел во мне хорошего слугу, и он это знает.
     Совершенно не представляю себе, какой смысл вложил я тогда в его слова.
Не знаю также, когда именно стало мне ясно, что он является весьма уважаемым
членом какой-то малоизвестной секты или общины, все члены  которой,  буде  у
них возникало такое желание, могли проповедовать перед остальными, и  звался
среди  них  братом  Хокъярдом.  А  тогда,  в  выбеленной  палате,  мне  было
достаточно и того, что тележка фермера ждет меня на углу. Я не стал мешкать,
ибо это была первая поездка в моей жизни.
     Мерное покачивание тележки убаюкало меня, и я уснул. Но прежде я  успел
вдоволь наглядеться на улицы Престона; возможно, во мне и шевелилось смутное
желание узнать  место,  где  находился  наш  подвал,  но  я  сильно  в  этом
сомневаюсь. Такой я был своекорыстный дьяволенок, что ни разу не  задумался,
кто похоронит моих родителей, где их  похоронят  и  когда.  Мысли  мои  были
заняты другим: буду ли я на ферме есть днем так же досыта и укрываться ночью
так же тепло, как в палате.
     Я проснулся оттого, что тележка затряслась на выбоинах, и  увидел,  что
мы взбираемся на крутой  холм  по  изрезанной  колеями  проселочной  дороге,
вьющейся среди полей. И вскоре, миновав остатки насыпи и несколько массивных
хозяйственных построек, которые прежде служили укреплениями, мы проехали под
полуразрушенной аркой и остановились перед фермерским  домом,  встроенным  в
наружную  сторону  толстой  стены,  некогда   окружавшей   внутренний   двор
Хотоновских Башен.