Евгений Пантелеевич Дубровин.
        В ожидании козы

---------------------------------------------------------------
     Е.П. Дубровин. "Билет на балкон". Воронеж,
     Центрально-Черноземное книжное издательство, 1971 г.
     OCR: Юрий Небольсин
---------------------------------------------------------------



     Он набросился  на Влада  и стал срывать  с него одежду. Вад дрался  как
тигр, но силы были слишком неравны.
     Со  мною Ему пришлось повозиться: я был рослее и крепче брата. Мне даже
удалось опрокинуть Его на солому, но это была случайность.
     Потом Он принес банку с колесной мазью и обмазал нас вонючей жидкостью.
Мы  были  брошены на солому в куриный закуток. Калитку  Он закрутил  толстой
проволокой.  Его  пальцы  смяли  проволоку, как  солому.  Позже  я попытался
раскрутить ее, но не смог отогнуть даже конец.
     В  закутке было  очень жарко.  С одной стороны - стена сарая,  с двух -
высокая каменная ограда сада. Сверху - клочок неба с раскаленной сковородкой
солнца, внизу - горячая солома. Он знал, куда посадить.
     - А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, - затянул Вад.
     Он был очень  упрямый, мой младший брат Вад. Он мог часами  тянуть одну
какую-нибудь ноту. Средневековые фанатики не годились ему в подметки. Кто из
них смог бы простоять в роднике два часа босым? А мой брат простоял, даже не
на спор,  а просто так, из упрямства. Для испытания своей воли брат выжег  у
себя  на руке увеличительным  стеклом букву "В".  Когда рука у него шипела и
дымилась,   он   лишь  смеялся  страшным   смехом.  Впервые  его   упрямство
обнаружилось  в раннем  детстве.  Когда  Ваду  сравнялось  четыре  года,  он
неожиданно  перестал разговаривать. Перепуганная  мать стала  таскать его по
больницам. Врачи проделывали с Вадом всякие фокусы, но он оставался нем.
     Так продолжалось около месяца. Мы уже стали привыкать к  мысли, что Вад
по какой-то причине сделался глухонемым, как вдруг мой брат опять заговорил.
Оказывается,  все это время  он молчал нарочно:  обиделся на мать,  когда та
вечером не пустила его гулять на улицу.
     Из  упрямства  Вад  делал  все наоборот. "Перечил", как говорила  мать.
Например, скажешь ему:
     - Пошли в лес.
     - Вад тут же отвечает.
     - Нет. Я хочу на речку.
     Так что,  если его надо было позвать в лес,  то я приглашал на речку, и
получалось все, как надо.
     Но любимым упрямством Вада было нытье. Он  умел ныть часами.  Например,
ляжет на  пол и твердит:  "Дай, дай, дай, дай... "  или  другое какое-нибудь
слово -  до  тех пор, пока человек не выйдет из себя и не кинется на Вада. А
тому хоть бы что. От ругани мой брат становился еще упрямее...
     Вот и сейчас. Прошло, наверно, уже часа полтора, а брат все тянул:
     - А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а.
     Мне давно уже надоело, но Вад даже не охрип. И  как он мог драть глотку
при  такой  жаре?  Удивительно   выносливый  человек  мой  брат,  хотя   ему
всего-навсего восемь лет.
     Наконец Вад вывел из терпения Его. А у Него были железные нервы.
     Он появился во дворе с кнутом.
     - Молчать!
     - А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а
     - Я кому сказал!
     - А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а.
     Свистнул кнут. На вымазанной ноге Вада появилась белая полоса
     - Я кому сказал - молчать!
     - А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а.
     Он стеганул второй раз, точнее. Вад даже не пошевелился.
     - Это не дети, - сказал Он.- Это звери.
     Хлестать Он больше не стал. Наверно, стало жаль кнута, который пачкался
о колесную мазь. Он ушел, бормоча и вытирая кнут пыльным лопухом.
     Он - это наш отец.

     ЧАСТЬ
     ПЕРВАЯ
      РАБСТВО
        ""Толя! Господи! Толя!""
     В один из вечеров, когда мы вместе с соседом-бухгалтером сидели дома за
столом и пили чай, я вдруг случайно посмотрел  в окно и увидел, что со двора
глядит черное, заросшее лицо. Это было настолько неожиданно, что я оцепенел.
     - Там... кто-то... - прошептал я.
     Мать глянула и страшно закричала.  Я еще никогда  не слышал, чтобы  так
кричали.
     - Толя! Господи! Толя!
     И кинулась в сени. Оттуда ее принес на руках небритый человек в грязной
шинели, с рюкзаком  за плечами. Я сразу понял: это пришел наш погибший отец.
Бухгалтер, видно, тоже догадался.  Он боком доковылял до дверей, сказал: "До
свиданьица" и вывалился в сени.
     Наш отец погиб на фронте в 1944 году. В комоде лежала желтая похоронка:
"Пал смертью  храбрых,  защищая Родину..." До этого  отец учился  в  военном
училище, потом  воевал на  финском  фронте,  и я его  плохо  помнил.  О моем
младшем брате Ваде и говорить нечего.
     Мы уже как-то привыкли  к мысли,  что  нашим отцом будет сосед,  хромой
бухгалтер из  госбанка.  Он  приходил  почти каждый вечер  и нравился  нам с
Вадом. Сидит и молчит,  чай пьет. Попьет, расчешется  и опять пьет. Ко мне и
Ваду он  относился  уважительно,  называл  на "вы",  а самое  главное - умел
держать  язык за зубами.  Один раз  он  застал нас за  починкой примуса и не
продал, хотя  примус потом взорвался и мы целую неделю сидели  без чая, пока
не  достали новый.  Без  чая  бухгалтер мучился.  Он не знал, что можно  еще
делать, пыхтел и без конца расчесывался.
     - Рассказали  бы что,  Семен Абрамыч, -  просила  мать.  - Про  смешной
случай какой или приключение.
     Бухгалтер задумывался, потом хлопал себя по коленям:
     - Однажды... у меня дебет не сошелся с кредитом.
     И так сильно смеялся, что со стола улетали мухи.
     В  тех случаях,  когда  мы  не  ночевали  дома  (иногда мы  с  пацанами
совершали путешествия на товарняках), мы шли  к бухгалтеру и просили сказать
матери, что были у него. Семен Абрамович охотно соглашался.
     Бывать у бухгалтера  мы любили. Хотя он жил один, но в доме всегда было
прибрано  и  чисто.  Везде  белые занавесочки,  даже  на  зеркале,  и  чтобы
посмотреться, надо было  раздвинуть шторки.  На  стенах  висело много разных
красивых плакатов, но  все они  были почему-то  мрачного содержания: то боец
бросался с  бутылкой  горючей  смеси  под танк, то  немцы жгли хату, то дети
играли на мостовой, а на них мчалась машина. Вообще жилище бухгалтера сильно
отличалось  от  нашего:  там  имелась  большая  этажерка,  полная  аккуратно
переплетенных отчетов. На комоде стояли гипсовые кошечки,  собачки, слоники,
а  посредине возвышался  толстый тяжелый  кот, набитый мелочью. Над кроватью
висел  ковер  с  очень  красивым рисунком,  где  были замок,  озеро, лебеди,
царевна с царевичем и еще много всякой  всячины. Этот ковер я  рассматривал,
наверно,  уже раз двадцать и все равно каждый  раз находил все новые и новые
детали.
     Когда мы приходили, бухгалтер доставал с  полки  большую банку,  полную
слипшихся  круглых  конфет, и давал ровно  по две  штуки.  Пока  мы  вежливо
сосали,  он  работал: что-то  писал  и щелкал на  счетах. В  это время вид у
Семена Абрамовича был очень внушительный и ученый
     Даже в будни  бухгалтер  одевался очень аккуратно:  на нем всегда  был,
несмотря на  жару, выглаженный костюм  в полосочку. В  карманчике пиджака  -
разноцветные заточенные карандаши, расческа, очки. На шее - с огромным узлом
шелковый галстук.
     Всех  людей  бухгалтер  делил  на  две  неравные  группы: культурных  и
некультурных. Люди  культурные  - их  меньшинство, - это те,  кто работает в
учреждениях, чисто одевается, читает газеты. Особенно Семен  Абрамович ценил
тех, кто имел  красивый почерк и  мог быстро в  уме умножать и  делить.  Сам
бухгалтер  писал  очень  красиво,  а о  счете и  говорить  нечего: умножить,
например, в уме 35 на 47 ему было раз плюнуть.
     Некультурные же люди - все остальные.
     Нашей матери бухгалтер говорил, что когда у него  будет семья, то в ней
все будет культурно. Он не позволит своей жене заниматься физическим трудом,
а устроит ее в банк или  аптеку и  выпишет  журнал "Работница".  Детей же он
отдаст учиться на  ревизоров,  даже  если вдруг окажется, что  это  дети  не
родные. У него мягкое сердце, и он будет их любить, как отец.
     Услышав слово  "отец", мать начинала  плакать. Бухгалтер нервничал, еще
больше пил чаю и чаще расчесывался.
     -  Ничего...  - бормотал он.  -  Еще  неизвестно,  как  лучше... Может,
попадется хороший человек, культурный... со своим домом...
     Всем было ясно,  о ком идет речь, но мать делала вид, что ей непонятно.
Она все оттягивала свадьбу и сильно плакала по ночам в подушку.
     При  случае  я  всегда  расхваливал  матери  бухгалтера.  Если  уж  нет
настоящего отца, то лучшего, чем бухгалтер, наверно, и не найти.
     О настоящем  отце я знал очень мало. Помнил только, что у него были усы
и красное обветренное лицо. Когда у нас происходили конфликты с матерью, она
всегда  вспоминала  отца.  По  ее словам,  это был  человек  очень  сильный,
строгий, с железным характером. Мы бы у него "ходили как шелковые".  Отец не
позволил  бы нам  гонять целыми днями  без дела.  Сам  он работал  кузнецом,
слесарем, конюхом, имел золотые руки и любил, когда все вокруг работали.
     В  первые часы мне не  удалось рассмотреть своего отца, так как  мы вое
были заняты матерью. Она несколько раз падала в обморок. Говорит, говорит  с
отцом,  вдруг  упадет  на  пол, и  почти  не дышит.  Но  потом,  она немного
успокоилась, отец  умылся и стал распаковывать свой рюкзак. Он достал оттуда
консервы, сало,  зеленую фляжку со  спиртом, большой  кусок  белой  атласной
материи.
     - Это тебе на платье, невеста, - сказал он матери, - Из парашюта...
     Мать взяла  материю, подошла  к  зеркалу  и распустила  кусок  до пола.
Фигурой  она  действительно  была  похожа на невесту  -  тоненькая,  а  лицо
обветренное и морщинистое...
     - Господи, старая-то какая... - Мать опустила руки и заплакала.
     -  Ну, ну, - отец отобрал  шелк, - ты у  меня еще  красавица.  А что же
мальцам подарить? Игрушек у меня нет...
     - Игрушки... - сказала мать. - Для них порох да бомбы игрушки.
     - Нате-ка вам планшет. В школу будете книжки носить.
     - А противогаза у вас нет? - спросил я.
     -  Нет... - отец погладил меня  по голове. - Какой большой ты стал... А
зачем тебе противогаз?
     - На пращи, - ответила за меня  мать. - Воробьев да стекла бить.  Они и
планшет порежут. Такие разбойники... Слава богу, ты пришел...
     - Ничего, они  хорошие ребята,  -  сказал  отец.- Ишь,  какие  орлы. Со
старшим уже можно выпить. Сколько тебе, Виктор?
     - Четырнадцать.
     - Верно.
     Отец  усадил нас  рядом с собой  и взял  фляжку. Матери  и мне  он лишь
слегка плеснул в стаканы, а себе налил полкружки.
     - За победу! - сказал он и выпил все до дна, не поморщившись.
     -  За то,  что... живой, - мать  поперхнулась и зарыдала. - Теперь... у
детишек... отец... Есть отец... Толя! Господи! Толя!
     Этот вечер прошел словно во сне.  Верилось  и не верилось,  что сидящий
рядом жилистый человек с длинными черными  усами  мой  настоящий отец. Мать,
наверно, испытывала  то же самое. Она или закрывала  глаза и качала головой,
слушая бессвязную речь отца, или подходила  к нему и плакала, упав на плечо,
а то, не стесняясь нас, начинала обнимать и целовать.
     Отец много говорил, перебивая сам себя, перескакивая с одного случая на
другой. То он рассказывал, как попал  в окружение, то про первый бой, то как
убили  друга,  то про войну в  партизанах, то про Францию,  куда он  попал в
конце войны.
     Я много читал книг  про войну, но приключения отца были  похлеще  любой
книги. Рассказывая, отец сильно волновался: лицо шло красными  пятнами, руки
дрожали.
     -  Ладно,  ладно,  -  мать  завинтила  фляжку.-  Потом  доскажешь.  Иди
ложись...
     Она отвела отца в спальню и стала снимать с него сапоги.
     - Постой, я сам... - бормотал отец  и счастливо улыбался, гладя мать по
волосам. - Я же не раненый... Это раненым...
     Мы взяли по куску сала, планшет и улизнули во двор.  Было уже темно, но
я  разглядел,   что   возле   нашей  калитки   кто-то  стоит.  Это  оказался
сосед-бухгалтер.
     - Это... отец? - спросил он хриплым голосом.
     - Ага, - ответил  Вад, жуя сало.  - Он в партизанах воевал и во Франции
был. Видали, какой планшет?
     Семен Абрамович взял планшет и помял его в руках.
     - На подметки хорош...
     - А матери он целый парашют принес.
     - Ну, ладно, я пошел, -  сказал бухгалтер.- Мне еще  отчет делать... Вы
заходите...
     Семен Абрамович ушел, хромая сильнее, чем всегда.
     - Переживает, - сказал Вад.
     - А как же ты хотел? Никто даже и не думал...
     -  Пацаны подохнут  от  зависти. Теперь мы с ним  и фрица  откопаем,  и
сторожу накостыляем, и итальянку разминируем.
     - Ты думаешь, он будет ходить с нами? - усомнился я.
     - А что ему еще делать? С войны отдохнуть надо.
     Вад был прав. Все, кто приходил с  войны, обычно первое время отдыхали:
пили, ходили по улицам с гармошкой, ловили на речке рыбу.
     На завтра у нас были обширные планы. Мы решили посвятить в них отца.


     "Первое недоразумение"

     Отец проспал, наверно, часов до девяти. В это время мы бы  уже были бог
знает где - в отличие от других  пацанов мы  с братом любили рано вставать,-
но  сейчас  мы  слонялись  по дому  и изнывали от безделья. Мать  давно  уже
приготовила завтрак,  а отец все спал. Спал он очень неспокойно. В щель было
видно, как он ворочался, хмурил лицо.
     - Наверно, ему про войну снится, - сказал Вад. - Вот бы посмотреть.
     Когда мать ушла за водой, мы  пробрались в спальню и стали разглядывать
отца. Из-под одеяла виднелись грудь и руки. Они были все в шрамах.
     - Это собаки, - сказал я. - Помнишь?
     - Ага... даже на горле...
     - И пальцев на ноге нет...
     - Где?  - Вад нагнулся  и  уронил планшет,  с которым не расставался со
вчерашнего вечера.
     От звука отец проснулся. Он сел и уставился на нас немигающим взглядом.
Очевидно, не мог понять, где находится.
     - А... это вы, орлы... Идите сюда... Что делаете?
     - Вы мины разминировать умеете? - спросил Вад.
     - Приходилось. А зачем вам?
     - Тут рядом итальянская машина заминирована. Вот бы ее раскурочить.
     - Мины - дело рискованное,- оказал отец. - Пошли лучше завтракать.
     После завтрака отец вышел на крыльцо покурить. Мы уселись рядом.
     - Может, сходим к машине? - опять опросил Вад. Отец пыхнул цигаркой.
     - Давайте  плетень  обмажем. Совсем  завалился. Вы  сходите на  базар и
насобирайте соломы, а я пока приготовлю глину.
     Мы с Вадом уставились друг на друга. Вот это номер!
     - Нам плетень не нужен, - сказал я. - Коров и коз на нашей улице совсем
нет.
     -  Все  равно непорядок, когда  дом разгорожен,  - отец  встал,  поднял
половинку кирпича и аккуратно потушил об него окурок. - Крыша у нас тоже вся
дырявая. Так нельзя. Надо было толем залатать. Ты, Виктор, уже большой...
     Мы  с  Вадом  одновременно   подняли  головы  и  посмотрели  на  крышу.
Действительно,  какой-то  гад  забросил колесо  от тачки  и разбил несколько
черепиц.
     - Ерунда, - махнул я рукой. - Даже в самый сильный дождь не протекает.
     -  Не протекает, так может протечь. Ну пошли, за работу. Пока мать обед
приготовит, мы сделаем плетень.
     - Может, лучше вечером? Сегодня будет жаркий день.
     -  Чего терять зря  время?  -  Отец  направился  к  плетню и  стал  его
разбирать.
     Мы  потоптались. Потом взяли  мешки  и поплелись  на базар.  Вот тебе и
фриц, итальянка, речка и грибы.
     - Какой деловой, - сказал Вад. - И отдыхать не хочет.
     -  Это ему в охотку, - успокоил  я брата - Соскучился по дому. День-два
повозится, и надоест
     Может быть, мы и принесли бы солому. Даже наверняка бы принесли, потому
что дело это нетрудное, но когда мы явились с мешками на базар, туда как раз
приехал цирк, и мы проторчали  возле него весь день, наблюдая, как проворные
люди  в  блатных кепочках таскали клетки со  зверями и  натягивали  на колья
брезент.  Про  солому  мы  совсем  забыли,  тем  более  что  мешки   куда-то
задевались.  Только к  вечеру,  когда  цирк  был установлен,  пустые желудки
напомнили нам, что пора идти домой.
     Подойдя  к дому,  мы не  узнали  его. Стены  были свежевыбелены,  крыша
залатана, но  самое главное -  наш растрепанный, хилый плетень превратился в
прочную  крепкую  ограду.  Во  дворе  тоже были  изменения: трава  выкошена,
дорожка к уборной посыпана песком.
     Когда мы вошли, отец с матерью ужинали.
     - Я тебе говорила, - сказала мать. - К ночи явятся.
     - Где были? - спросил отец.
     - На базаре. Цирк приехал, - бодро сказал я.
     - Мешки в сарай положили?
     - Их у нас украли...
     - Толя! - закричала мать. - Ты видишь? Ты теперь видишь? Новые мешки! Я
за них пятьсот рублей отдала. Накажи их, негодяев!
     - Садитесь есть, - сказал отец строго. - На первый раз прощаю, но чтобы
этого больше не было. Раз родители сказали - надо выполнять.
     - Выполнять...- подхватила  мать.- Я уж и слово  это забыла. Совсем  от
рук  отбились! С  утра  до ночи  гоняют по  лесу да  на речке. Недавно  мину
приволокли. Страшная, вся ржавая, а они давай ее молотками дубасить.
     - Это не мина, а фаустпатрон, - сказал я.- Он был разряженный.
     Отец нахмурился:
     - Нашли игрушку.
     - Недавно такой страшный случай был... лежал в лесу снаряд...
     - Не снаряд, а бомба.
     - Я вижу, ты все знаешь, - недовольно заметил отец.
     -  Они этим  порохом  всю  комнату  захламили.  Гильзы какие-то...  Вон
посмотри.  -  Мать  показала  на  подоконник,   где  действительно  валялось
несколько гильз.
     - Где это они достают?
     - Тут  такие бои шли. Кругом начинено этой гадостью. Военные рвут-рвут,
а все равно ее везде  полно. Недавно  шла с работы, споткнулась о  камень, а
там мина Я так и обмерла
     - Знаю  эту  мину, - вмешался я - На дорожке,  за садом? Это сплющенный
котелок.
     -  Толя, ты  им  запрети  без разрешения  из дому уходить. Каждый  день
гоняют. Встанешь утром, а  их уже нет. Извелась я совсем. Только и думаешь о
них на работе. Как услышу взрыв, аж затрясусь вся...
     -  Ну, теперь некогда  гонять. Будут  помогать мне по хозяйству.  Сарай
перекрыть  надо,  лебеды на зиму  заготовить,  картошку  перебрать. Пропасть
картошка может, осклизла вся. Завтра встанем пораньше.
     - Мы собирались на речку, - сказал я.
     - Сделаем дело  - тогда все  вместе сходим. И мать  возьмем... Теперь я
одних вас никуда не пущу. Не хватало, чтобы подорвались на мине.
     - За нас вы можете не волноваться. Мы тут все окрестности знаем.
     -  Называйте  его на "ты", - сказала  мать. - Это  же ваш  родной отец.
Отец... Господи, Толя!
     Мать упала головой на стол и зарыдала. Отец стал ее успокаивать.
     Мы с Вадом  молча сидели за столом. Я  знал,  о чем думает  Вад, а  Вад
знал,  о  чем думаю я.  Мы думали о двух  пацанах, которые ходят на  речку в
сопровождении родителей. Их  прозвали  братиками-исусиками. Это  были тихие,
прилизанные  пацаны.   Купались  они  около  берега.  Если   братики-исусики
заплывали  чуть  дальше,  мать   звала  их  назад:  "Братики!  Вернитесь-ка,
утонете!" Над этими пацанами потешалась вся речка.
     - Мы привыкли купаться одни,- сказал я,  когда мать  успокоилась и отец
снова сел за стол.
     - Мало ли что привыкли. Отвыкайте.
     -  Толя, ты им построже  прикажи, -  сказала мать, вытирая слезы.-  Они
могут и не послушаться. Мотнут завтра чуть свет и притащатся ночью.
     - Могу и построже. Без моего разрешения - ни шагу из дому. Ясно?
     - Даже в уборную?
     Отец еще  не  знал, что  я обладаю чувством  юмора, и  принял вопрос за
чистую монету.
     - В уборную можно.
     - А к колодцу?
     - Можно.
     - А за грибами?
     - Нельзя.
     - Они растут у нас во дворе на навозной куче.
     Отец перестал есть и посмотрел на меня. Мать заметила его взгляд.
     - Ох, Толя!  Та