причастие над собой, как только мог выше,
не переставая смот-
     Свят,  свят, свят, господь бог Саваоф (лат.). 2 Ибо сие есть
тело мое (лат.).

     реть на него- В это время служка, простершись на полу, трижды прозвонил
в  колокольчик.  После  этого  священник  снова  положил  на престол  локти,
поклонился, поднял чашу, на этот раз  следя глазами за нею, и, сжимая правой
рукой подставку, которую поддерживал левой, освятил вино: Hie est enim calix
1. Служка в последний раз трижды прозвонил.
     Вновь  совершилось   великое   таинство   искупления,  вновь  пролилась
божественная кровь.
     -- Вот  я  вас! -- ворчала  Тэза,  грозя  кулаком воробьям. Но  воробьи
больше  ничего не  боялись. В самый разгар звона они нахально возвратились в
церковь и  запрыгали по скамьям.  Всякий раз звон колокольчика будто радовал
их,  и  они  отвечали на  него громким  чириканьем:  казалось,  это  уличные
мальчишки  перебивают  латынь  священника  своим  жемчужным  смехом.  Солнце
пригревало  птицам перышки; кроткая  бедность  церкви словно очаровывала их,
здесь они вели себя как  дома,  как в овине, где оставили открытым  слуховое
окно:
     они  чирикали,  дрались и ссорились  из-за крошек, рассыпанных на полу.
Один воробей  уселся на золотое покрывало улыбавшейся пречистой девы, другой
затеял возню возле юбок Тэзы, которую  такая дерзость окончательно вывела из
себя.  И  лишь душевно  сокрушенный священник, устремив  пристальный взор на
святое причастие и соединив большой  и указательный пальцы,  не слышал возни
внутри  церкви; стоя в алтаре,  он не замечал  ни теплого  майского утра, ни
потоков  солнечного  света, ни  вторжения зелени, ни  птиц у самого подножия
Голгофы, где осужденная на смертную муку плоть билась в агонии.
     -- Per omnia saecula saeculorum2,--возгласил священник.
     -- Amen 3,-- отвечал Венсан.
     Окончив "Pater"4,  священник положил  просфору поверх чаши и
преломил ее посредине. От одной из половинок он  отделил частицу и уронил ее
в  святую кровь в знак  тесного  союза, который собирался заключить с  богом
через причащение. Затем он громко прочитал "Agnus dei" 5 и совсем
тихо --  три  остальные  предписанные  молитвы; он воскорбел  о  собственном
ничтожестве и покаялся, после чего, опершись  о  престол локтями и подставив
дискос под  самый подбородок, причастился сразу обеими  половинами просфоры.
Затем, подняв руки к  лицу в горячей молитве, собрал на антиминсе при помощи
дискоса священные  частицы,  отделенные  от причастия, и положил их в  чашу.
Одна частица пристала к его большому пальцу; кон-
     Ибо  сие  есть чаша  (лат.).  2  И  во  веки  веков  (лат.).
s Аминь (лат.).
     4 "Отче наш" (лат.).
     5 "Агнец божий" (лат.),-- начальные слова молитвы.

     чиком указательного он снял ее. Перекрестив себя чашей, он вновь поднес
дискос к  подбородку  и  в три глотка, не  отрывая губ от чаши, осушил ее до
дна, приобщившись к драгоценной крови и телу Господню.
     Венсан  встал, чтобы  взять сосуды с жертвенника. Но  внезапно дверь из
коридора,  соединявшего церковь  с жилищем  священника,  отворилась настежь,
коснувшись стены, и в проходе показалась красивая девушка лет двадцати двух,
с ребяческим выражением лица, что-то прятавшая в переднике.
     -- Целых тринадцать! -- воскликнула она.-- Все яйца были хорошие!
     Отвернув  передник,  она  показала  выводок   цыплят:  птенцы  шевелили
крылышками, покрытыми нежным пушком, и смотрели черными бусинками глаз.
     -- Поглядите! Какие милашки, просто душечки!.. Вот  этот беленький  уже
взбирается  на спинки других! А тот, пестренький, уже хлопает  крылышками!..
Дивные яйца. Ни одного болтуна!
     Тэза, все  же помогавшая служить  обедню, передавая Венсану  сосуды для
омовения, обернулась и громко сказала:
     -- Помолчите, мадмуазель Дезире! Сами видите, мы еще не закончили!
     Крепкий запах скотного двора, словно свежее дуновение жизни, проникал в
церковь через раскрытую  дверь вместе с падавшими на  алтарь  теплыми лучами
солнца. С минуту Дезире постояла, любуясь принесенным ею семейством и глядя,
как Венсан наливает вино очищения, а брат пьет его, чтобы во рту не осталось
ничего от святых даров. Она все еще стояла, когда он возвратился, держа чашу
обеими руками,  дабы принять  на большой и  указательный  пальцы вино и воду
омовения,  которые  он также выпил. Но  тут курица, искавшая  своих  цыплят,
закудахтала   поблизости,  угрожая  вторгнуться   в  церковь.  Тогда  Дезире
удалилась,  осыпая  птенцов  материнскими  ласками.  В  это время  священник
приложил плат к губам, а затем вытер им края и дно чаши.
     Обедня заканчивалась, пастырь возглашал  благодарение  богу.  Служка  в
последний  раз  принес требник  и положил его справа.  Священник накрыл чашу
платом,  дискосом  и воздухами; затем снова защипнул на  покрове две широкие
складки и  опустил  на  него  футляр, в  который  вложил антиминс.  Все  его
существо  выражало  горячую благодарность. Он  испрашивал  у  неба отпущения
грехов, благодати  святого жития и приобщения к вечной жизни. Он все еще был
поглощен  чудом  божественной   любви,  непрерывным   жертвенным  закланием,
ежедневно питавшим его кровью и плотью спасителя.
     Прочитав молитвы, он обернулся и произнес:

     .-- Ite, missa est1.
     -- Deo gratias,-- отвечал Венсан.
     Священник повернулся и  приложился к алтарю,  затем снова вышел вперед.
Протянув правую  руку, а левую держа пониже  груди, он  благословил церковь,
полную солнечного света и воробьиного гама:
     -- Benedicat vos omnipotens Deus, Pater et Filius, et Spi-ritus Sanctus
2.
     -- Amen,-- ответил служка и перекрестился. Солнце поднималось все выше,
и  воробьи  совсем  осмелели. Священник  читал на левом аналое  евангелие от
Иоанна, возвещавшее о вечности  Слова. А тем  временем солнечные лучи залили
весь  алтарь,  осветили створки,  отделанные под мрамор,  и совсем поглотили
огоньки  двух свечей:  теперь  их  короткие  фитили казались  двумя  темными
пятнами.  Торжествующее  светило  ярко  озаряло  крест,  подсвечники,  ризу,
покровы на чаше, и все это золото меркло под его лучами. А когда  священник,
взяв чашу и преклонив колено, с покрытой головою, вышел из алтаря в ризницу,
предшествуемый  служкой,  который  нес  плат  и  сосуды,--  дневное  светило
осталось единственным властелином церкви. Лучи его позолотили пелену, зажгли
блеском  дверцу  дарохранительницы,  славя  плодородие  мая.  От плит  веяло
теплом.  По оштукатуренным  стенам,  по  статуе  пречистой девы  и  даже  по
распятию  пробегал  трепет жизни, будто  сама  смерть была  побеждена вечной
юностью земли.
        "III"
     Тэза  поспешила  потушить свечи. Она замешкалась, выгоняя  воробьев;  и
когда отнесла в ризницу требник,  аббата Муре там  уже не было. Он сам убрал
священную  утварь,  омыв предварительно  руки,  и  теперь в  столовой, стоя,
завтракал чашкою молока.
     --  Вам бы  не  стоило позволять  сестре разбрасывать в церкви  хлеб,--
заявила Тэза,  входя в  комнату.-- Эту  милую  затею  она придумала  прошлой
зимой. Уверяет, что воробьям холодно и господь бог может их накормить... Вот
увидите, она еще заставит нас спать вместе с курами и кроликами.
     --     Нам    же     будет    теплее,--добродушно    отвечал    молодой
священник.--Вечно-то  вы ворчите,  Тэза!  Пусть бедняжка  Дезире возится  со
своими животными. Ведь у нее, у нашей простушки, других радостей нет!
     1 Ступайте, обедня окончена (лат.].
     2 Да благословит вас господь всемогущий, отец и сын и святой
Дух (лат.).

     Служанка так и застыла посреди комнаты.
     --  Ну  да,--  возразила она,--  вы еще,  чего  доброго, позволите даже
сорокам вить гнезда  в  церкви! Ничего-то вы не  замечаете, послушать вас --
все хорошо... Повезло вашей сестрице, что  вы, как вышли из семинарии, взяли
ее к себе! Ни отца, ни матери! Хотела  бы я  знать, кто, кроме вас, позволил
бы ей целые дни проводить на скотном дворе?
     Переменив тон, она продолжала уже более мягко:
     -- И то сказать, жаль, конечно, запрещать ей это.  Ведь она у нас будто
малое дитя. Ей и десяти лет по уму не дашь, даром, что одна из самых сильных
девушек в  округе... Знаете,  по  вечерам я  ее еще укладываю  спать, и  она
требует, чтобы я рассказывала ей сказки да убаюкивала, словно ребенка.
     Аббат  Муре,  не  присаживаясь,  допивал  молоко.  Пальцы  его   слегка
покраснели:  в  столовой  было  холодно. В  этой большой  комнате  с  серыми
крашеными  стенами и  выложенным плитками полом,  кроме стола и стульев,  не
было никакой другой мебели.  Тэза сняла салфетку, которую было разостлала на
краю стола для завтрака.
     -- Вы совсем  не  употребляете столового белья,--  пробормотала  она.--
Посмотришь --  вам будто и присесть некогда, вечно торопитесь... Ах, если бы
вы знавали господина Каффена, бедного  покойного кюре,  который был здесь до
вас!  Вот  уж неженка! Он бы и пищи переварить не мог, если бы  поел стоя...
Нормандец он был, как и я, из Кантле.  Ох! Не очень-то я ему благодарна, что
он привез меня сюда, в  эту волчью яму. Господи, как мы  первое  время здесь
скучали! У бедного моего  кюре  произошли неприятности в наших краях... Как,
сударь, вы даже не подсластили молока? Оба куска сахара остались!
     Священник поставил чашку.
     -- Да, забыл, кажется,-- сказал он.
     Тэза  посмотрела ему в лицо  и пожала  плечами. Она  сложила в салфетку
ломтик  ситного  хлеба, также  оставшийся нетронутым. А когда аббат собрался
уходить, подбежала к нему, опустилась на колени и закричала:
     -- Обождите, у вас шнурки развязались...  Никак не пойму, как вы можете
ходить   в  этих   мужицких   башмаках!  С  виду  вы  такой   нежный,  такой
избалованный!.. Видать, епископ хорошо вас  знает, коли дал вам самый бедный
приход в департаменте.
     -- Но ведь я сам выбрал Арто...-- сказал священник и снова улыбнулся.--
Вы что-то сегодня не в духе, Тэза! Разве мы  не счастливы здесь? У нас  есть
все, что надо, и живем мы мирно, точно в раю.
     Тут она сдержалась, засмеялась сама и ответила:

     -- Святой вы человек, господин кюре!.. Ладно! Чем спорить, поглядите-ка
лучше, какая знатная у меня стирка!
     Ему  пришлось  отправиться с  нею. Тэза грозила, что не выпустит его из
дому,  пока  он не  похвалит  ее работу. Выходя из столовой, он  наткнулся в
коридоре на кусок штукатурки.
     -- Это еще что такое? -- удивился он.
     --  Пустяки,-- свирепо  отвечала Тэза.-- Просто дом церковный  валится.
Но,  по-вашему, все хорошо: у  вас есть все, что надо... О  господи! Повсюду
щели!  Взгляните-ка  на  потолок! Ведь  он весь растрескался!  Коли  нас  не
раздавит   на  этих  днях,  надо   будет  толстую  свечу  поставить   нашему
ангелу-хранителю. Но что за беда,  раз вам это нравится... Й в церкви то же.
Еще  два года  назад надо было вставить там новые стекла. Зимой господь  бог
там  мерзнет. А  потом  и разбойники-воробьи туда  больше бы не  залетали. В
конце концов, я заклею окна бумагой, вот увидите!
     --  Прекрасная мысль,--  пробормотал священник,--  можно будет заклеить
бумагой... Ну, а стены тут толще, чем кажется. Вот только пол в моей комнате
немного прогнулся возле окна. Дом этот всех нас переживет!
     Под  навесом,   у  входа  в  кухню,  священник,  желая  доставить  Тэзе
удовольствие,  остановился и рассыпался  в похвалах  ее великолепной стирке.
Однако старуха потребовала, чтобы  он  понюхал воду и опустил в нее  пальцы.
После   этого  она  пришла  в  совершенный  восторг   и  выказала  настоящую
материнскую заботливость.  Перестав  ворчать,  Тэза  побежала за  щеткой  и,
принеся ее, сказала:
     --  Уж  не собираетесь ли вы выйти из  дому в таком виде? На вашей рясе
еще вчерашняя  грязь  осталась.  Повесь  вы  ее на  перила,  я  бы ее  давно
почистила... Ряса еще хоть куда. Только подбирайте ее выше, когда переходите
поле, а то репейник весь подол изорвет.
     Она  поворачивала  его, как  ребенка, заставляя  вздрагивать  с  ног до
головы под яростными ударами щетки.
     --  Ладно,  ладно, хватит,--  сказал  он, вырываясь.--  Присмотрите  за
Дезире. Хорошо? Я ей скажу, что мне надо уходить.
     Но в это мгновение чей-то звонкий голос крикнул:
     -- Серж, Серж!
     Дезире вбежала, вся раскрасневшись от радости, с непокрытой головой; ее
черные  волосы  были  закручены  на  затылке тугим  узлом,  руки  по  локоть
выпачканы  в навозе. Она только  что чистила кур. Увидав, что  брат уходит с
молитвенником  под мышкой, она громко рассмеялась  и принялась целовать его,
закинув руки назад, чтобы не запачкать.


     --  Нет, нет,--лепетала  она,--я  тебя замараю... Ох, как  Мне  весело!
Вернешься -- поглядишь на животных.
     И тотчас же убежала. Аббат Муре  пообещал вернуться к одиннадцати часам
завтракать.  Он  уже совсем уходил, когда Тэза, провожавшая его  до  порога,
прокричала ему вслед последние наставления:
     -- Не забудьте повидаться с братом Арканжиа... Да зайдите к Брише, жена
его вчера приходила, все по поводу этой свадьбы... Господин кюре, послушайте
же! Я встретила  Розали.  Она  спит  и видит выйти  замуж за  этого  верзилу
Фортюне. Потолкуйте с дядюшкой Бамбусом, может, он вас теперь послушает... и
не  возвращайтесь  в  полдень,  как  намедни!   В   одиннадцать  придете?  В
одиннадцать, ладно?
     Но  священник  больше не оборачивался.  И она вернулась  домой, бормоча
сквозь зубы:
     -- Так он меня и послушает!.. Ему нет  еще двадцати шести лет, а он  уж
все  делает  по-своему! Зато в  святости не уступит и шестидесятилетнему! Да
ведь он и  не  жил еще  совсем;  ничего  не  знает!  Ему  и не  трудно  быть
добродетельным, как херувиму, красавчику моему.
        "IV"
     Почувствовав, что  он избавился от Тэзы, аббат Муре остановился; весьма
довольный, что он, наконец, один. Церковь была построена на невысоком холме,
отлого  спускавшемся  к  селу.  Продолговатое  строение с  большими  окнами,
блестевшее  красными  черепицами,  походило  на большую заброшенную овчарню.
Священник  обернулся  и  окинул  глазами  свой  дом   --  сероватую  лачугу,
прилепившуюся  сбоку к  самому  храму; потом,  словно  боясь вновь сделаться
жертвой нескончаемой болтовни, уже с  утра  прожужжавшей ему уши, он свернул
направо и  почувствовал  себя в  безопасности,  лишь когда  достиг  главного
входа.  Здесь его не могли  заметить из церковного дома! Над лишенным всяких
украшений,  потрескавшимся от солнца  и  дождей фасадом  церкви  возвышалась
узкая каменная башенка, внутри  которой  виднелся  темный профиль небольшого
колокола;  из-под черепиц торчал конец  веревки. Шесть разбитых,  наполовину
ушедших  в землю ступенек вели к  высокому  полукруглому входу; рассохшаяся,
вся  изъеденная пылью и ржавчиной дверь  была покрыта по углам паутиной; она
едва держалась на полуоторванных петлях  и,  казалось, готова  была уступить
первому же порыву ветра. Аббат Муре относился к этой  развалине с нежностью;
он взошел на паперть и прислонился к одной  из створок двери.  Отсюда он мог
окинуть взором всю округу. Заслонив глаза рукой, он всматривался в горизонт.

     Буйная  майская растительность  пробивалась  сквозь  каменистую  почву.
Громадные кусты лаванды и вереска,  побеги жесткой травы -- все это лезло на
паперть,  распространяя  свою  темную зелень  до  самой  крыши.  Неудержимое
наступление зелени грозило обвить церковь плотной сетью  узловатых растений.
В этот утренний час  жизнь так  и бурлила  в природе:  от  земли поднималось
тепло, по  камням пробегала молчаливая, упорная дрожь.  Но аббат не  замечал
этой горячей подземной работы;  ему только почудилось, что ступени шатаются;
он передвинулся и прислонился к другой створке двери.
     На два лье вокруг горизонт замыкался желтыми холмами;
     сосновые рощи выделялись на них черными пятнами. То был суровый край --
выжженная  степь,  прорезанная  каменистой  грядою.  Только  изредка,  точно
кровавые  ссадины,   виднелись  клочки  возделанной  земли  --  бурые  поля,
обсаженные  рядами  тощих миндальных деревьев,  увенчанные серыми верхушками
маслин,  изборожденные  коричневыми лозами  виноградников.  Словно  огромный
пожар  пронесся здесь, осыпал холмы  пеплом лесов, выжег луга и оставил свой
отблеск и  раскаленный жар  в оврагах. Лишь порою нежно  зеленевшие  полоски
хлебов смягчали резкие тона пейзажа. Весь горизонт, казалось, угрюмо томился
жаждой,  изнывая  без  струйки  воды; при малейшем  дуновении его  застилала
завеса  пыли. Только совсем на  краю  цепь холмов прерывалась, и сквозь  нее
проглядывала  влажная зелень  -- уголок соседней  долины, орошавшейся  рекой
Вьорной, которая вытекала из ущелий Сейль.
     Священник перевел свой ослепленный  взор на село; немногочисленные дома
его в беспорядке лепились у подножия церкви.  Жалкие, кое-как оштукатуренные
каменные и деревянные  домишки были разбросаны по обе стороны  узкой дороги;
никаких улиц не было  и в помине. Всех лачуг  было не  больше тридцати: одни
стояли прямо среди навозных куч и  совсем  почернели  от нищеты;  другие  --
более просторные  и  веселые на вид --  розовели черепицами крыш.  Крохотные
садики, отвоеванные у скал,  выставляли  свои  гряды с овощами; их разделяли
живые изгороди. В  этот  час село  было пусто; у окон  не видно было женщин;
дети не копошились в пыли.  Одни только куры  ходили взад и вперед, рылись в
соломе,  забирались  на  самый порог;  двери домов были распахнуты  настежь,
словно . настойчиво приглашали солнце войти. У въезда в Арто на задних лапах
сидел большой черный пес и будто сторожил селение.
     Мало-помалу  аббата Муре  начала одолевать лень. Подымавшееся все  выше
солнце заливало его  теплом своих лучей, и, прислонившись к церковной двери,
он радовался покою и сча-

     стью.  Он  думал об этом селенье  Арто, что  выросло тут среди  камней,
точь-в-точь  как узловатые  растения здешней долины. Все  крестьяне состояли
между  собою в родстве, все носили одну и ту  же фамилию, так что с колыбели
каждому давали прозвище, чтобы  отличать  их друг от друга. Их предок, некий
Арто,  пришел  и обосновался в этой  пустоши как пария-изгнанник; с течением
времени  семейство  его  разрослось,  напоминая  своей   упорной  живучестью
окрестные  травы,  питавшиеся  жизненными соками скал.  В конце  концов  оно
превратилось в целое племя, целую общину,  между членами которой родство уже
потерялось --  ведь  оно восходило за несколько  столетий.  Здесь  бесстыдно
вступали в кровосмесительные браки: еще  не было примера, чтобы кто-либо  из
Арто взял  себе жену из соседней деревни; девушки, правда, иногда уходили на
сторону.  Люди тут от рождения и до смерти ни разу не покидали родного села,
они плодились и размножались на этом  клочке земли медленно и просто, словно
деревья,  пускающие  побеги  там, где  упало семя. У них было  самое смутное
представление о  том, что представляет собою  обширный мир, расположенный за
теми желтыми скалами, среди которых они прозябали. И все-таки между ними уже
были  свои бедняки  и богачи. Куры  стали  пропадать,  и  птичники  пришлось
запирать на ночь,  вешая большие замки. Как-то вечером один из  жителей Арто
убил у мельницы другого.  Так внутри этой забытой  богом  цепи холмов возник
особый народ, раса, словно выросшая из земли, человеческое племя в три сотни
душ, которое будто заново начинало историю...
     На аббате Муре мертвящей тенью лежала печать духовной  семинарии. Целые
годы  он  не  знал  солнца;  собственно,  и сейчас еще  он  не  замечал его:
невидящие глаза священника  неизменно  созерцали душу, в них жило  одно лишь
презрение   к    греховной   природе.    В   долгие    часы    благоговейной
сосредоточенности,  когда  благочестивые размышления  повергали его ниц,  он
грезил о житии отшельника в какой-нибудь пещере  среди гор, где ничто  живое
--  ни тварь, ни растение, ни вода -- не  могло  бы отвлечь его от созерцания
бога. Им владел восторг  чис