терзания плоти под
осанкой, подобающей  священническому  сану.  Дезире  даже  не  заметила  его
смущения. Входя в столовую, она только сказала:
     --  А я отлично выспалась! Ты, видно,  слишком  много  разговаривал, ты
очень побледнел.
     Вечером, после обеда,  брат Арканжиа пришел играть  с Тэзой в карты. На
этот раз он был необычайно  весел. Когда монах бывал в духе, он любил тыкать
Тэзу в бок кулаком, а та награждала его увесистыми оплеухами, и оба хохотали
так, что  стены  тряслись.  Затем  он  придумывал  самые невероятные  шутки:
разбивал носом стоявшие на столе тарелки, бился об заклад, что высадит задом
дверь  столовой,  высыпал  в  кофе  старой  служанки  весь  табак  из  своей
табакерки, или,  притащив  пригоршню  камешков, засовывал ей их  за пазуху и
проталкивал рукой до самого пояса. Эти взрывы бурной веселости проявлялись у
монаха по поводу сущих пустяков,  перемежаясь с обычным для него  состоянием
гнева.  Нередко  вещи, которые никому не  казались смешными, вызывали у него
приступы  бешеного  хохота. В  таких  случаях он топал ногами  и, держась за
живот, вертелся по комнате волчком.
     --  Значит,  вы  не  хотите  сказать  мне, отчего вы  такой  веселый?--
спросила Тэза.
     Монах не отвечал. Усевшись верхом на стуле, он проскакал вокруг стола.
     -- Да, да, прикидывайтесь дурачком,-- заявила Тэза.-- Боже мой, до чего
вы  глупы!  Если  господь  бог  видит  вас сейчас, то-то  уж, верно, он вами
доволен!
     Монах повалился на пол и, лежа на спине,  задрыгал в воздухе ногами. Не
вставая, он с важностью заявил:
     -- Он видит меня, он мною доволен, это ему угодно, чтобы я был весел...
Всякий раз, как он соизволяет послать мне  развлечение,  он наполняет звоном
мое тело. И тогда я катаюсь по полу. От этого весь рай смеется.
     Он прополз на спине  до самой  стены. Потом встал на голову и начал  во
всю  мочь барабанить по стене каблуками.  Ряса  его завернулась и обнаружила
черные штаны, заплатанные на коленях квадратиками зеленого сукна.

     -- Господин кюре, видите, что я умею,-- заговорил  он снова.-- Бьюсь об
заклад, вам  так не сделать...  Да ну  же,  посмейтесь  хоть немного!  Лучше
елозить на  спине, чем мечтать о подстилке из шкуры  какой-нибудь негодяйки.
Вы меня понимаете, не так ли? Подурачишься с минуту, потрешься спиной, вот и
избавишься от скверны, успокоишься. Я,  когда верчусь, воображаю себя божьим
псом,--  вот почему я и говорю, что весь рай  бросается к окнам,  смотрит на
меня и смеется...  И вам не грех посмеяться, господин кюре! Все это  я делаю
не только ради святых, но и ради вас. Глядите, вот я кувыркаюсь  для святого
Иосифа. А сейчас для святого  Иоанна, а теперь для архангела Михаила.  А это
вот -- для святого Марка и для святого Матфея.
     И,  перебирая целую  вереницу  святых,  он прошелся колесом по комнате.
Аббат Муре сначала  глядел  молча, опершись  кулаками на край стола.  Но под
конец  и  он  улыбнулся. Обычно непомерная веселость монаха тревожила его. В
это время тот оказался поблизости от Тэзы, и она пнула его ногой.
     -- Ну,-- сказала она,-- будем мы, в конце концов, играть или нет?
     Брат Арканжиа в ответ зарычал. Он встал на четвереньки и пошел прямо на
Тэзу, изображая волка. Дойдя до нее, просунул ей голову под юбки и укусил за
правое колено.
     -- Оставьте  меня  в покое! -- закричала  та.-- Уж не мерзости ли у вас
какие на уме?
     -- У меня?--  пробормотал монах. Его так развеселила эта  мысль, что он
точно прирос к  месту, и не в  силах был подняться.--  Эге, гляди-ка, ведь я
чуть было не подавился,  когда  попробовал твоего  колена. Ух, и грязное  же
оно!.. Я кусаю баб, а потом на них плюю, вот как!
     И  он  заговорил  с  Тэзой  на  "ты"  и  принялся  плевать ей  на юбку.
Поднявшись, наконец,  на  ноги, он  стал отдуваться, потирая  себе бока.  От
взрывов смеха  брюхо его сотрясалось, словно  бурдюк,  из  которого выливают
остатки жидкости. Наконец он серьезно и громко произнес:
     --  Давай играть...  Чему  я  смеюсь-- это  мое дело.  Вам этого  знать
незачем, так-то, Тэза!
     Игра   началась.  Завязался  ожесточенный  бой.  Монах  бил  по  картам
кулаками. Когда он орал "спор", стекла звенели. Тэза выигрывала. У нее давно
уже было три туза; она подстерегала четвертого, сверкая глазами.  Между  тем
брат  Арканжиа занялся новыми  шутками.  То  поднимал стол,  рискуя  разбить
лампу, то бесстыдно  плутовал  и при этом нахально отпирался -- "для смеха",
как  он говорил потом. И вдруг  на полный  голос, словно певчий  на клиросе,
загремел "повечерие", да так и не переставал петь хриплым голосом, а в конце
каждого стиха хлопал

     картами по ладони левой руки. Когда веселость его била через край и  уж
больше   ее  выразить  было  нечем,  он  всегда  на   целые  часы  затягивал
"повечерие". Тэза  это отлично знала; она нагнулась и крикнула  среди  рева,
которым он заполнял столовую:
     --  Да замолчите вы, замолчите! Это  невыносимо... Что-то вы слишком уж
веселы сегодня.
     Тогда монах затянул "полунощницу". Аббат Муре пересел к окну. Казалось,
он не  видел  и не слышал происходившего вокруг него. За  обедом он  ел, как
всегда,  и  даже находил в себе силы отвечать Дезире, пристававшей к  нему с
вопросами. Но  теперь  окончательно изнемог. Яростная, непрестанная битва  с
самим  собою подточила  и сломила  его. Теперь у  него не хватало  даже духа
подняться и пройти к себе в комнату. К тому же  он боялся, что если повернет
лицо к свету, то все увидят, что он не может сдержать  слез. Он приложил лоб
к стеклу и глядел в ночной  мрак,  постепенно  засыпая  и  впадая в  тяжелое
оцепенение, походившее на кошмар.
     Брат Арканжиа, все еще распевавший свои псалмы, подмигнул Тэзе и кивнул
на заснувшего священника.
     -- Что такое?-- спросила она.
     Монах подчеркнуто повторил то же движение.
     -- Эге, да так вы шею себе свихнете!-- сказала служанка.-- Говорите же,
я пойму... Постойте, король! Отлично, бью вашу даму!
     Монах отложил на минуту карты, склонился  над столом и громко шепнул ей
в лицо:
     -- Мерзавка приходила.
     -- Знаю,--ответила Тэза.--Я видела, как она с барышней прошла во двор.
     Он грозно взглянул на нее и погрозил кулаком.
     --  Вы  ее видели, вы ее  впустили! Надо было  позвать меня,-- мы бы ее
подвесили за ноги к гвоздю, у вас на кухне.
     Но тут  Тэза  взорвалась.  Впрочем, опасаясь разбудить аббата Муре, она
сдерживала голос.
     --  Вот еще,--  пробурчала  она,-- какой вы добрый! Суньтесь-ка только,
повесьте кого у меня на  кухне!.. Понятно,  я ее  видела. И даже повернулась
спиной, когда она пошла в церковь к  господину кюре, после урока катехизиса.
Они могли  делать там все, что хотели. Меня это не  касается! Мне  за  своим
делом  надо смотреть, у меня фасоль на огне стояла... Я терпеть не могу этой
девчонки.  Но  коли  от  нее  зависит  здоровье господина кюре... Она  может
приходить сюда и днем, и ночью, когда захочет. Если они пожелают, я запру их
вместе.
     -- Если вы это сделаете,  Тэза,-- прохрипел монах с холодной яростью,--
я вас задушу.
     Она засмеялась и сама заговорила с монахом на "ты".

     -- Не  говори глупостей, милок!.. Бабы тебе  заказаны, как  ослу  "Отче
наш". Попробуй-ка до меня дотронуться,  увидишь что, я с тобой сделаю... Ну,
хватит дурака валять, кончим партию. Ага, вот и еще король.
     Но монах, держа карту на весу, продолжал ворчать:
     -- Черт знает,  какой дорогой она прошла:  ускользнула все-таки от меня
сегодня. Ведь я каждый день караулю возле Параду. Если я еще раз  застану их
вместе, я уж познакомлю мерзавку с моей кизиловой дубинкой: нарочно  для нее
срезал... Ну, теперь я буду сторожить и церковь.
     Монах опустил карту, и Тэза забрала его валета. Затем он опрокинулся на
стул  и опять  захохотал во всю мочь. В  этот вечер  он не мог по-настоящему
сердиться. Он бормотал:
     -- Нужды  нет, что  она его  видела. Все-таки она  здорово  шлепнулась,
прямо  носом!.. Я  вам, так  и быть, расскажу, как  все произошло, Тэза!  Вы
знаете,  шел дождь. Я  стоял в дверях  школы и  увидел, что  она выходит  из
церкви. Она держалась  прямо  и  шла со своим заносчивым, видом, хотя ливень
так я хлестал ее.  А как вышла на дорогу, тут же и растянулась во весь рост:
земля-то была  скользкая! Ну,  и  хохотал же я! И хлопал в ладоши!..  Встала
она, а кровь из руки так и бежит. Мне теперь веселья на целую неделю хватит!
Только вспомню, как она шлепнулась, так и пробегает по брюху щекотка и
     хочется хохотать.
     Тут  он надул щеки и  уже  окончательно углубился  в игру, затянув  "De
profundis"1.  Потом  повторил  псалом  с  самого  начала.  Партия
закончилась под аккомпанемент его жалобного воя, который порою усиливался до
степени настоящего рева;
     должно  быть, в эти минуты монах особенно наслаждался своим  пением. Он
проиграл партию,  но не выказал  ни малейшей досады. Когда же Тэза выставила
его за дверь,  предварительно разбудив аббата Муре, монах затерялся во мраке
ночи,  но  слышно  было,  как  он, бесконечно ликуя,  на все  лады  повторял
последний  стих  псалма: "Et  ipse redimet  Israel ex  omnibus iniquitatibus
ejus" 2.
        "XI"
     Аббат   Муре  заснул  тяжелым,  свинцовым  сном.  Открыв   глаза  позже
обыкновенного, он увидел,  что лицо его и руки омочены слезами.  Всю ночь он
проплакал во сне. В это утро он не служил обедни. Несмотря на долгий  отдых,
вчерашняя уста-
     ' "Из бездны"  (лат.) -- начало одного из псалмов, входящего  в молитву
об усопших.
     2 "И сам избавит Израиля от всех бедствий его" (лаг.).

     лость  до такой  степени возросла, что  он до полудня просидел в  своей
комнате, на  стуле, стоявшем возле кровати. Его охватывал  все усиливавшийся
столбняк, который  отнимал у  него даже  ощущение  страдания.  Он чувствовал
только полную  опустошенность;  ему  полегчало, точно  у  него ампутировали,
отняли  наболевшую  конечность.  Чтение  молитвенника  потребовало  от  него
необычайных усилий: латинские стихи были, казалось ему, написаны на каком-то
варварском наречии, на котором он  не  умел читать даже  по  складам. Бросив
книгу на кровать, он несколько часов подряд смотрел в открытое окно на поля,
не   имея   силы  подойти  и  опереться   на  подоконник.  Вдали  перед  ним
вырисовывалась белая стена Параду--бледная, тонкая линия, бегущая по гребням
холмов  среди темных пятен сосновых  рощиц. Налево,  позади  одной  из  рощ,
находилось отверстие;  не  видя  его,  он знал, что  оно там. Он  припоминал
малейшие пучки терновника, разбросанные  среди  камней. Еще  накануне он  не
посмел  бы  и взглянуть на  этот  страшный горизонт. Но сейчас  он  до  того
забылся, что совершенно спокойно следил  глазами за полоской стены,  которая
то  и дело  прерывалась  купами  зелени; она  походила  на  каемку от  юбки,
зацепившуюся  за кустарник.  И  даже кровь в его  жилах  не стучала от этого
сильнее.  Искушение,  по-видимому,  оставило  его  слабую плоть, пренебрегая
скудостью  его сил. К  борьбе он  стал неспособен, благодати тоже  лишился и
даже запретных страстей не испытывал. Он так оцепенел, что готов был принять
и совершить все то, что так яростно отвергал накануне.
     Внезапно  он  поймал  себя на том,  что  говорит  вслух.  Отверстие  не
заделано,  и на закате он  пойдет к Альбине. При этом решении ему стало даже
как-то не  по себе. Но иначе поступить он, видно, не мог.  Альбина ждет его,
она  --  его  жена.  Он захотел  вызвать  в  памяти черты  ее лица,  но  они
представлялись  ему как-то  бледно,  словно на далеком расстоянии. Потом  он
забеспокоился о том, как они будут дальше жить с Альбиной. Оставаться в этих
краях было  бы  неудобно; придется тайно бежать. Ну,  а позднее,  когда  они
где-нибудь укроются, им  для  счастья  понадобится много денег. Раз двадцать
аббат принимался за план побега и устройства  их  жизни  -- жизни счастливых
любовников.  Но толком  он  ничего не мог  придумать.  Теперь,  когда дурман
страсти прошел, практическая сторона дела приводила  его в ужас, она ставила
его,  обладателя таких хилых  рук, перед  лицом  сложной  задачи, к  решению
которой он даже не умел приступить. Где им взять лошадей для побега? А  если
они отправятся пешком, не задержат  ли их, как бродяг?  Затем, будет ли он в
состоянии  приискать себе какое-нибудь занятие,  которое могло бы обеспечить
его жене хлеб насущный? Ведь он никогда не учился таким вещам, он не знал

     жизни;  роясь  в  памяти,  он  натыкался  лишь  на обрывки  молитв,  на
подробности всяких  обрядов  да на страницы  когда-то заученного наизусть  в
семинарии  "Руководства  по  богословию"  Бувье. Все,  даже мелочи,  страшно
затрудняло его. Так, он  спрашивал  себя,  посмеет ли он показаться на улице
под руку с  женой? Понятно,--  он  не сумеет идти с женщиной как  следует. У
него будет  такой неуклюжий вид, что  все станут оглядываться, все тотчас же
признают в нем священника и будут  оскорблять  Альбину. Напрасно старался бы
он смыть с себя следы духовного звания, нет, сан его вечно останется при нем
--  в  грустной бледности  лица, в  запахе  ладана... А вдруг у них  появятся
дети?  При  этой  неожиданной мысли  он  весь  задрожал. Какое-то непонятное
отвращение овладело им. Он подумал, что не стал бы любить этих детей. Но вот
их уже двое:
     мальчик и девочка. Он сбрасывал их со своих колен: ему мучительно  было
ощущать прикосновение этих ручек даже  к его  платью; никакой радости в том,
чтобы прыгать и играть с  ними, как делают другие  отцы, он не видел. К этой
плоти от плоти  своей он никогда не привыкнет: ему всегда будет мерещиться в
детях  нечистое  напоминание о  его грехе.  Особенно  смущала  его  девочка,
ребенок  с большими  глазами, в  глубине  которых  уже  загоралась  нежность
женщины.  Но нет, у него не будет детей! Он избавит себя от этого ужаса, ибо
при  одной  мысли о том, что  тело его может возродиться, продолжать жизнь в
новых поколениях, его охватывал подлинный ужас. Его  утешила сладкая надежда
на  свое  бессилие.  Без  сомнения, его мужская  сила ушла  вследствие столь
затянувшейся юности. Вот это-то и определило его решение. Сегодня вечером он
бежит с Альбиной.
     Однако  вечером  аббат  Муре почувствовал себя настолько  усталым,  что
отложил  побег на следующий день. А наутро нашел новый предлог:  он не может
покинуть сестру на одну Тэзу. Надо оставить письмо, чтобы Дезире отправили к
дяде Паскалю. Дня три он каждодневно собирался  написать это письмо.  Листок
бумаги, чернила и перо  были приготовлены и лежали на столе в его комнате. А
на третий день он взял и ушел, так  и не написав письма. Вдруг  взял шляпу и
отправился в Параду, так, по-дурацки, точно одержимый, из покорности судьбе,
как  будто шел на барщину, от которой не знал, как отделаться. Образ Альбины
еще более  стерся  в его памяти; теперь он его даже совсем  не видел, а лишь
подчинялся прежней своей воле, желаниям, которые ныне  уже умерли в нем,  но
все еще  продолжали двигать им. И он повиновался им всем  своим замолчавшим,
опустошенным существом.
     Он вышел на дорогу, не таясь и не  принимая никаких  предосторожностей.
Остановился на краю селения и поговорил с

     Розали, которая сообщила  ему, что у ее ребенка  конвульсии рассказывая
об  этом, она  все  смеялась обычным  своим смехом, кривившим уголки ее губ.
Затем  он углубился в  скалы  и  направился  прямо  к  отверстию в стене. По
привычке он захватил с собой требник. Путь был долгий, он соскучился, открыл
книгу и стал  читать установленные молитвы.  А затем сунул  молитвенник  под
мышку и вовсе забыл про Параду. Шел себе все вперед да вперед, думая о новой
ризе, которую собирался купить взамен  золотой  парчовой,  расползавшейся по
швам. С некоторых пор он стал откладывать деньги, монетами по двадцать су, в
расчете, что  месяцев через семь у него наберется  на ризу. Он  поднялся уже
довольно высоко, когда до  него издали донеслось пение, напомнившее ему один
из когда-то выученных  им в семинарии гимнов. Пел какой-то крестьянин. Аббат
Муре  захотел вспомнить  начало гимна, но не  мог. Ему стало досадно, что  у
него так ослабела память. Когда же, в конце концов, он вспомнил гимн и  стал
вполголоса  напевать понемногу встававшие в памяти слова,  на душе его стало
как-то сладостно. То  был акафист богородице. Священник улыбнулся, как будто
в лицо ему  повеяло свежим  дыханием  его юности. Как он был счастлив  в  ту
пору! Конечно, он еще и теперь мог  быть счастлив:  ведь  он вовсе  не  стал
взрослым, не  вышел из отрочества.  И он просил себе  все тех  же  радостей:
покоя  и мира,  какого-нибудь уголка  в  часовне,  где бы  под  коленями его
вдавился  пол, да уединенной жизни, с милыми детскими  забавами. Он  забирал
все выше  и  уже стал было  петь тоненьким, как флейта,  голоском, как вдруг
увидел прямо перед собой брешь в стене.
     Казалось,  он  на  одно  мгновение  изумился  этому.  А затем  перестал
улыбаться и пробормотал:
     -- Альбина, должно быть, ждет меня. Солнце уже садится.
     Но когда он стал отодвигать камни в стене, чтобы освободить проход, его
испугало  чье-то  громкое  дыхание. Священник попятился:  он  чуть  было  не
наступил прямо  на голову  брату Арканжиа,  который  распластался на  земле,
охваченный  глубоким сном. Этот  сон, несомненно, настиг его в то время, как
он  охранял  вход в Параду. Монах загородил отверстие,  растянувшись  во всю
длину поперек  бреши в стене, разбросав руки и  ноги в непристойной позе. За
голову  его  была закинута  правая рука,  не выпускавшая кизиловой  дубинки;
казалось, он все еще размахивает  ею, словно пылающим мечом. Он храпел, лежа
лицом вверх, среди терновника,  на самом солнцепеке.  Солнце, как видно,  на
его дубленую кожу не действовало. Крупные мухи роем летали над его разинутым
ртом.
     Аббат Муре  с минуту глядел на него. Он завидовал этому сну праведника,
распростертого во прахе. Ему хотелось ото

     гнать от него мух, но они упрямо возвращались и вновь прилипали к сизым
губам монаха, а тот и не чувствовал их. Тогда священник перешагнул через его
крупное тело. Он вступил в Параду.
        "XII"
     В  нескольких шагах  от стены  на зеленом ковре сидела Альбина. Завидев
Сержа, она встала.
     -- Это ты! -- воскликнула она, вся задрожав.
     -- Да,-- сказал он спокойно,-- я пришел.
     Она бросилась  к  нему  на шею. Но не поцеловала его. Своей голой рукой
она  ощутила  холодок  от  жемчуга, которым  были  расшиты  его  брыжжи.  И,
беспокойно глядя на него, она заговорила:
     --  Что с тобой? Ты  не  поцеловал  меня  в  щеку,  как в былое  время,
помнишь, когда твои губы пели... Слушай, если ты болен, я опять вылечу тебя.
Теперь, когда  ты  пришел сюда, наше  счастье воротится. Печали  больше  нет
места... Ты видишь, я улыбаюсь. Улыбнись же и ты, Серж.
     Но Серж оставался серьезным, и она продолжала:
     -- Ну, конечно, я тоже сильно горевала. И до сих  пор еще очень бледна,
не правда ли? Вот уж неделя,  как я живу тут,  на  траве, где ты нашел меня.
Мне хотелось только одного:
     увидеть, как ты  входишь сквозь это отверстие в стене. При каждом звуке
я вскакивала и бежала навстречу тебе. Однако то был не ты, только ветер  все
шуршал листьями...  Но я отлично знала, что ты придешь. Я прождала  бы здесь
целые годы.
     Потом она спросила:
     -- Ты меня еще любишь?
     -- Да,--отвечал он,-- я еще люблю тебя.
     Смущенные, стояли они  друг перед  другом.  Наступило долгое  молчание.
Серж был совершенно спокоен и не пытался прервать его. Альбина  же  раза два
открывала рот, но тотчас же закрывала его, дивясь тому, что навертывалось ей
на язык. А навертывались ей одни только горькие слова. Она чувствовала,  что
глаза  ее  мокры  от слез.  Что с ней происходит?  Почему она не  испытывает
счастья? Ведь к ней возвратился ее любимый.
     -- Слушай,-- проговорила она наконец,-- нам не следует
     здесь оставатьс