отступил и
продолжал стоять. Когда же она пригласила его во второй раз, он опустился на
колени в нескольких шагах от нее и зашептал:
     -- Нет, у меня жар больше твоего. Я обожгу тебя...  Послушай, если бы я
не  боялся  сделать тебе больно, я бы  обнял тебя крепко-крепко, так крепко,
что мы перестали бы страдать.
     Он подполз на коленях немного ближе к ней.
     -- О! Заключить тебя в объятия, прижаться к тебе всем телом!.. Я только
об этом  и  думаю. Ночью  я  просыпаюсь  и сжимаю  в руках пустоту,  грезу о
тебе... Сначала я  хотел бы взять тебя только за кончик мизинца; а потом  --
взять  тебя всю, медленно, понемногу, пока от тебя не останется ничего, пока
ты вся не станешь моей, вся -- от ног и до ресниц, вся целиком. И я сохранил
бы тебя навсегда! О, как, должно быть, сладко  обладать тем, что любишь! Мое
сердце растаяло бы в твоем!
     Он  еще  приблизился к  ней.  Теперь ему стоило только  протянуть руку,
чтобы коснуться ее платья.
     -- Но, сам не знаю почему, я чувствую себя так далеко от  тебя... Между
нами какая-то  стена, и я не могу сокрушить ее даже кулаками. Однако сегодня
я силен. Я мог  бы обвить тебя руками, вскинуть на плечо и унести,  как свою
вещь.  Но это  не то. Этого  мне  мало.  Когда мои  руки  держат тебя, в них
оказывается только ничтожная  часть твоего существа...  А где же ты вся, как
мне отыскать тебя всю, как?
     Серж  упал  на  землю,  оперся  на  локти  и  растянулся  так,  в  позе
восторженного обожания. Он поцеловал  край платья  Альбины. Тогда, точно  он
поцеловал ее самое, Альбина внезапно

     встала  и выпрямилась.  Приложив  руки к  вискам,  она  залепетала, как
безумная:
     -- Нет, умоляю тебя, пойдем дальше!
     Она не убежала. Она позволила Сержу следовать за собой, а сама медленно
и  растерянно  шла,  спотыкаясь о корни деревьев,  обхватив  голову  руками,
заглушая подкатывавшийся к горлу вопль. Когда они вышли из рощи, им пришлось
сделать  несколько  шагов  по скалистым уступам, где  громоздилась  огромная
поросль горячих и сочных  растений.  Казалось,  тут собралось  целое скопище
безыменных животных,  которые могут  привидеться  разве  только  в  кошмаре:
чудовища вроде пауков, гусениц, мокриц чрезвычайно увеличенных размеров;
     у одних кожа была гладкая и  слизистая;  у других -- шершавая, покрытая
безобразной  шерстью; у  всех волочились  больные  конечности,  вывороченные
ноги, сломанные руки... У одних  уродливо раздувалось  мерзостное  брюхо;  у
других позвоночники  разбухали бесчисленными горбами; третьи,  разорванные в
клочья, походили  на  скелеты с  вывернутыми  суставами.  Бугристые  кактусы
нагромождали живучие прыщи,  похожие  на  зеленоватых  черепах  со страшными
длинными волосами, более жесткими, чем стальные иглы. Еще более сморщенные и
кожистые иглистые  кактусы напоминали гнезда свившихся клубком гадюк. Каждый
эхинопсис  казался  горбом, наростом на  красноватой  шкуре -- чем-то  вроде
гигантского  свернувшегося шаром насекомого. Опунтии, как настоящие деревья,
возносили  вверх   мясистые   листья,  усеянные   красноватыми   иглами,   и
напоминавшие  собой  ульи  микроскопических  пчел,  кишащие   насекомыми,  с
прорванными  клетками  сот. У гастерий,  словно у  длинноногих,  опрокинутых
навзничь пауков, во все стороны тянулись лапки с черноватыми, изборожденными
пятнами и узорами  суставами. Цереусы  расцветали каким-то  позорным ростом,
точно огромные полипы, точно болезненные опухоли этой слишком горячей земли,
появившиеся  на свет  от  отравленных соков. Но  особенно  густо раскидывали
сердцевидные   свои  цветы  на   каких-то  судорожно  запрокинутых   стеблях
столетники. Все оттенки зеленого цвета -- нежного и глубокого, желтоватого и
сероватого,  ржаво-коричневого и темного с  бледно-золотым  бордюром -- были
тут налицо. Здесь были растения всех форм: с широкими листьями в виде сердца
и  с  листьями узкими, как лезвие меча,  покрытые кружевом  шипов и гладкие,
словно подрубленные  искусной  рукою.  Были  тут и  громадные  экземпляры  с
цветами на высоких стеблях, откуда словно свисали ожерелья розового коралла;
были и маленькие, теснившиеся  по  несколько  штук на одном  стебельке; были
здесь и мясистые растения, словно выпускавшие во все стороны змеиные жала.

     -- Возвратимся  в тень! -- умолял Серж.--  Ты сядешь, как сидела только
что, а я опущусь на колени и буду с тобой разговаривать.
     Крупные  капли  солнца падали  дождем.  Торжествующее светило  обнимало
нагую землю, прижимало ее к своей палящей груди. Изнемогая от  жары, Альбина
зашаталась и повернулась к Сержу.
     --  Возьми  меня...--  прошептала  она  замирающим  голосом.  Едва  они
дотронулись друг до  друга, как оба упали, слившись губами в долгом поцелуе,
даже не крикнув.  И им  казалось, что  они проваливаются  все глубже,  будто
скала  бесконечно опускается под  ними. Оба скользили  блуждающими руками по
лицу, по  затылку, по платью друг друга. Но такая близость была им тягостна,
и они почти тотчас  же поднялись  в ужасе, не смея  идти  дальше  в утолении
своих желаний. Они убежали по разным тропинкам. Серж кинулся к павильону;
     придя  домой,  он  бросился  на кровать;  голова у  него пылала, сердце
сжималось от отчаяния.  Альбина  же  возвратилась только ночью, только после
того,  как выплакала все свои слезы в  уголке сада. То было первый  раз, что
они вернулись не вместе, утомленные радостью долгой прогулки. Дня три подряд
они дулись друг на друга. Оба были очень, очень несчастны.
        "XIII"
     Между  тем  в эту  пору весь парк принадлежал им. Они завладели  им  по
праву  владык  и  хозяев. Не  было  такого  угла,  который  не  стал  бы  их
собственностью.  Для  них цвела  розовая роща;  для  них  цветник  благоухал
томными,  нежными благовониями,  проникавшими  к  ним через открытые окна  и
усыплявшими  их по ночам. Плодовый --сад кормил их, наполнял  фруктами  подол
платья  Альбины,  освежал  мускусной  тенью своих ветвей,  под которыми  так
хорошо было  завтракать после восхода солнца. На  лугах  к  их услугам  были
травы и воды:
     травы, беспредельно расширявшие их королевство,  то и  дело  раскидывая
под  их ногами шелковистые  ковры; воды,  которые  были высшей их  радостью,
великою  их чистотою и  невинностью,  прохладным потоком, в который  им  так
нравилось окунать молодые свои  тела. Они владели всем лесом -- от громадных
дубов  в  десять  обхватов до тех тонких березок,  из которых любую  мог без
труда  сломать даже ребенок; они владели всем лесом, со всеми его деревьями,
со  всей  его  тенью,  со  всеми  аллеями,  полянками,  зелеными  тайниками,
неизвестными даже птицам; они располагали всем лесом по своему желанию, и он
служил для них гигантским шатром, в который они заби-

     рались  в полдень,  укрывая в нем нежность друг  к другу, рождавшуюся в
них  поутру. Они царили  повсюду,  даже  на скалах,  даже у  источников,  на
страшной этой почве  с чудовищами-растениями, дрожавшей под тяжестью их тел;
ее они любили больше  мягких садовых газонов, любили за тот странный трепет,
который ощутили, лежа на ней. И вот теперь  на всем его протяжении -- прямо,
направо, налево  -- они были хозяевами сада;  они завоевали свое владение  и
могли  теперь  шествовать среди дружественной  им  природы,  узнававшей  их,
приветствовавшей их смехом, когда они проходили, готовой, как покорная раба,
служить  их  наслаждениям.  И еще  восхищались  они небом,  широкой  голубою
твердью,  расстилавшейся  над их  головами;  стены не  замыкали его, и  небо
принадлежало  их  взорам  все  целиком,  оно  входило  в счастье  их  жизни:
днем--своим торжествующим  солнцем,  ночью -- теплым звездным дождем. Во все
часы дня оно  восхищало их, изменчивое,  точно живая плоть: утром  оно  было
белее  просыпающейся девы, в полдень золотилось  жаждой плодородия,  вечером
замирало  в сладостной,  блаженной истоме. Облик  неба  никогда не оставался
одним и тем же. Особенно изумляло оно их по  вечерам, в час разлуки. Скользя
за  горизонт, солнце каждый раз улыбалось по-новому. Иногда оно закатывалось
в  прозрачном,  спокойном, безоблачном  небе, медленно погружаясь в  золотой
водоем. В другой раз оно все горело пурпурными лучами, прорывая свой плащ из
газа  и  пара, и  исчезало  в  волнах  пламени,  бороздивших  небо  хвостами
гигантских  комет, от  чьих волос загорались  верхушки  высоких рощ. А порою
дневное светило закатывалось  тихо и нежно, гася один за другим свои лучи на
красных песчаных отмелях,  на продолговатом ложе из розового коралла. Бывали
и скромные закаты  за каким-нибудь большим облаком, точно  за серым шелковым
занавесом  алькова, из-за  которого виднелся  в  глубине растущих теней лишь
красный язычок ночника. А то закат был, напротив, страстным:
     будто запрокинутая белизна  чьей-то  плоти  мало-помалу кровенилась под
пламенным диском, ранившим, кусавшим эту  плоть.  А затем все скатывалось за
горизонт,  и  в   последних  лучах   света  нагромождался   хаос  скрюченных
конечностей.
     Но не  только  растения  подчинялись  Альбине  и  Сержу.  Молодые  люди
царственно шествовали и среди животных, а те оказывали им знаки  подданства.
В  цветнике для  услады их  глаз  вспархивали  бабочки,  овевали  их  своими
трепещущими крылышками и следовали за ними, будто дрожание  солнечных лучей,
будто летучие цветы, отрясающие аромат. В плодовом саду на вершинах деревьев
они  встречались с  лакомками-птичками:  воробьи,  зяблики, иволги,  снегири
указывали им на созревшие плоды, все исклеванные ими. Там стоял гам, словно

     в  школе  во  время  перемены. Нахальные стаи грабителей таскали  вишни
прямо у них  из-под носу, когда они  завтракали, сидя верхом  на ветках. Еще
больше  забавлялась  Альбина  в  лугах;  она  ловила  там маленьких  зеленых
лягушек,  которые  сидели на  корточках в тростниках,  глядя  вокруг  своими
золотыми  выпученными глазами. В  это время Серж с  помощью  сухой соломинки
выгонял из норок  сверчков и  щекотал стрекозам  брюшко, словно приглашая их
петь, или же собирал синих, розовых, желтых насекомых и насаживал их себе на
рукава,  как  сапфировые,  рубиновые и  топазовые  запонки.  А  где-то рядом
медленно текла  таинственная жизнь рек. Рыбы с темными спинками  шныряли .на
поверхности  воды, а в глубине  по легкому  волнению  водорослей угадывались
угри. Мелкая рыбешка разбегалась во все стороны  при малейшем шуме, поднимая
со дна черный песок.  Водяные паучки на  высоких  ножках рябили безжизненную
водную гладь, и она расходилась широкими серебристыми кругами. Все это немое
кишение притягивало  Альбину  и  Сержа  к  берегам.  Как  часто хотелось  им
разуться и погрузить  ноги в самую середину потока, чтобы ощутить скользящую
жизнь всех этих бесконечных миллионов существ! А в другие дни, в  дни нежной
истомы, они  отправлялись  под  звонкую  тень  лесных дерев слушать серенады
своих музыкантов -- кристальные  флейты  соловьев,  серебряные  рожки синиц,
отдаленный  аккомпанемент  кукушек.  Тут   они  дивились  внезапным  взлетам
фазанов,  чьи   хвосты  прорезали  гущу  ветвей   солнечными  полосами,  или
останавливались и  с улыбкой пропускали в нескольких  шагах от  себя игривую
стаю диких  козочек  или пару  важных  оленей,  замедлявших свой бег,  чтобы
посмотреть  на людей. А порою,  когда жгло солнце, они взбирались на скалы и
забавлялись  тучами кузнечиков, сгоняя их ногами  с поросших тимианом полей;
улетая,  кузнечики трещали, как затухающий  костер. Тут лежали, растянувшись
возле  порыжевших  от  солнца  кустарников, ужи; ящерицы, расположившиеся на
раскаленных  добела камнях,  следили за  людьми  дружелюбным  оком.  Розовые
фламинго, мочившие  лапы в воде источников,  не улетали при  их приближении,
успокаивая  своей  доверчивой торжественностью  дремавших  посреди  водоемов
водяных курочек.
     Альбина  и Серж заметили, как бурлила вокруг  них вся эта  жизнь парка,
только в  тот  день,  когда они  почувствовали, что  сами  ожили, слившись в
поцелуе. Теперь эта жизнь минутами оглушала их, говорила  с  ними  на языке,
которого они  не  понимали, обращалась  к ним, с  бесконечной настойчивостью
упрашивала  о  чем-то.  Вся  эта  жизнь,  все  голоса,  все  животное тепло,
одуряющие запахи, силуэты  растений -- все это до того волновало влюбленных,
что они даже раздражались друг на

     друга.  А  между тем  в парке  они  встречали  только ласковый привет и
ничего  более.  Каждая  травка, каждый зверек  становились их друзьями. Весь
Параду  был как бы одной сплошною лаской. До их прихода здесь больше ста лет
подряд свободным властелином царствовало только  солнце, дарившее свой блеск
каждой ветке. И  до сих пор сад  знал одно только солнце. Каждое утро солнце
пробиралось в парк,  преодолевая глухую  его стену своими косыми  лучами, 'в
полдень лило отвесный свет на истомленную землю, а вечером уходило на другой
конец,  лаская листву прощальным своим поцелуем. Потому-то сад и не стыдился
теперь принимать Альбину и Сержа, что он так долго принимал солнце; он видел
в них добрых приятелей, которых незачем стесняться. Животные, деревья, воды,
камни  вели себя с восхитительной непосредственностью, громко разговаривали,
жили  нараспашку, ни из  чего  не  делая  тайны,  и с невинным  бесстыдством
выставляли напоказ  первозданную свою красоту.  Природа  исподтишка смеялась
над  страхами  Альбины  и  Сержа;  она  старалась  быть  как  можно  нежнее,
расстилала им под ноги самые мягкие газоны,  сдвигала кусты для того,  чтобы
оставлять для них тропинки поуже.  И если до  сих пор она еще не бросила  их
друг другу в объятия, то только потому,  что ей нравилось наблюдать, как они
тянутся один  к другому, забавляться их неловкими  поцелуями,  звучавшими  в
тени  дерев,  точно  тревожное  воркование  голубей. Они же проклинали  сад,
страдая от великого вожделения, окружавшего их со всех сторон. В день, когда
Альбина так  много  плакала после прогулки по скалам,  она  крикнула прямо в
лицо Параду, окружавшему ее такой опаляющей жизнью:
     -- Если ты наш друг, за что ты так мучишь нас?
        "XIV"
     На следующий день Серж заперся у себя  в комнате. Его раздражали запахи
цветника. Он задернул коленкоровые занавеси,  чтобы  больше не видеть парка,
не давать ему врываться  в дом. Быть может,  когда  он  будет вдали  от этой
зелени,   самая  тень  которой  раздражала   его  кожу,   к  нему   вернется
умиротворенное спокойствие  детства?  Теперь,  в долгие часы своих  одиноких
бесед,  ни  Альбина?  ни  он не заговаривали ни о  скалах, ни  о водах, ни о
деревьях,  ни о  небе.  Параду для  них больше как  бы  не существовал.  Они
пытались забыть  о нем. И все-таки ощущали его  присутствие,  чувствовали за
тонкими занавесками  дыхание  огромного, могущественного  сада.  Запах  трав
проникал  сквозь  щели деревянных  стен;  протяжные голоса  парка  звенели в
стеклах; вся эта внешняя жизнь

     будто  смеялась и шепталась,  притаившись у  них под  окнами, Тогда они
бледнели,  начинали  говорить  громче, желая как-нибудь  отвлечься, чтобы не
слышать этих голосов.
     --  Ты  видела?--с   каким-то  беспокойством   спросил  однажды   утром
Серж.--Там над дверью нарисована женщина. Она похожа на тебя.
     И  он шумно засмеялся.  Оба  вернулись к картинам и затем снова,  чтобы
хоть чем-нибудь заняться, стали передвигать стол вдоль стен комнаты.
     -- О, нет! -- пробормотала Альбина.-- Она гораздо толще меня.  А  кроме
того, ее и не разглядишь хорошенько; она так смешно лежит: головою вниз!
     Оба  замолчали.  Внезапно  из  поблекшей,  изъеденной временем живописи
перед ними стала  возникать картина, которую они до тех пор еще не замечали.
На серой стене воскресало нежное тело, живопись точно оживала под  действием
летнего зноя, и  детали  ее одна за другой проступали  наружу. Распростертая
женщина  запрокинулась  в  объятиях  козлоногого  фавна. Отчетливо виднелись
закинутые  назад  руки,  обессиленный  стан и  округлая талия  высокой нагой
девушки, застигнутой фавном на ложе из цветов, нарезанных малютками-амурами,
которые  с серпами в руках  беспрестанно подкидывали новые пригоршни роз. На
картине  можно было различить даже усилия фавна, его тяжело дышащую грудь. А
на другом  конце была  видна только  пара женских ног, поднявшихся в воздух,
точно две розовые голубки.
     --  Нет,-- еще  раз  сказала  Альбина,-- она  на меня не  похожа... Она
безобразна.
     Серж не произнес ни слова. Он смотрел на женщину, смотрел на Альбину и,
по-видимому,  сравнивал их.  Альбина  до самого  плеча засучила рукав, чтобы
показать, что  рука ее белее.  И оба  опять замолчали, глядя  на картину.  У
обоих на губах  вертелись какие-то  вопросы, но вслух они их не высказывали.
Огромные синие глаза Альбины с минуту глядели в серые глаза Сержа, в которых
сверкало пламя.
     -- Ты, должно быть, подновил роспись  на  стенах?  -- закричала  она  и
соскочила со стола.-- Можно подумать, что все эти фигуры вот-вот оживут!
     Оба  рассмеялись, но рассмеялись как-то тревожно, то и дело посматривая
на резвившихся амуров  и на два крупных, распростертых  в своей наготе тела.
Затем с каким-то вызовом они  принялись вновь разглядывать все панно, причем
поминутно  приходили  в  изумление  и  показывали  друг  другу  те  или иные
подробности,  которых, как им казалось, не было здесь месяц назад.  Их взору
представали гибкие талии, сжатые жилистыми Руками, вырисовывавшиеся до бедер
женские ноги в объятиях

     мужчин; там,  где прежде протянутые руки сжимали только пустоту, теперь
выступали очертания каких-то женских тел. Даже  гипсовые амуры над альковом,
и  те теперь наклонялись  с каким-то  невиданным  ранее бесстыдством. Теперь
Альбина уже не говорила  ничего об  играющих детях,  а Серж  тоже не решался
громко высказывать  свои  предположения.  Они  сделались серьезны и  подолгу
задерживались перед  разными сценами,  желая, должно быть,  чтобы к живописи
разом вернулся весь ее прежний блеск; их томили и смущали последние покровы,
скрывавшие наиболее откровенные подробности на картинах. Они постигали науку
любви, взирая на эти призраки сладострастия.
     Но  Альбина  вдруг  испугалась.  Она отбежала  от Сержа;  его  дыхание,
которое она  ощущала на своей шее, показалось ей  горячее,  чем прежде.  Она
уселась в углу дивана и лепетала:
     -- Они просто пугают меня. Все мужчины похожи здесь на разбойников, а у
женщин -- умирающие глаза, как будто их убивают.
     Серж  уселся неподалеку от нее в кресло и заговорил о другом. Оба очень
устали, словно после долгой  прогулки. Им было  не по  себе при  мысли,  что
фигуры на картинах глядят на них. Группа амуров точно  выскакивала из обоев,
целая шайка влюбленных,  нагих, бесстыжих мальчишек будто кидала им цветы  и
лукаво  грозила связать их друг  с другом  теми  узкими  голубыми  шелковыми
лентами,  которыми они уже  крепко  связали  двух любовников где-то  в  углу
потолка. Картины словно оживали и как бы развертывали перед ними всю историю
той  высокой нагой девушки,  которую обнимал фавн,  так что Альбина  и  Серж
могли бы восстановить  эту историю, начиная с той минуты, как фавн притаился
за розовым кустом, и вплоть до того мгновения, когда она  отдалась ему среди
осыпающихся роз. Уж не собираются ли все эти фигуры сойти со стен? Уж не они
ли это вздыхают, наполняя комнату ароматом сладострастия давних времен?
     --  Здесь  душно, не  правда  ли?--заметила  Альбина.--  Сколько  я  ни
проветривала эту комнату, в ней все еще пахнет стариною.
     --  Прошлой ночью,-- сказал  Серж,--  я проснулся  от  такого  сильного
аромата,  что окликнул тебя, думая, что это ты только  что вошла  в комнату.
Так пряно пахнут твои волосы, когда ты втыкаешь в них цветок гелиотропа... В
первые дни  запах доносился  издали,  точно то был не  самый  запах, а  лишь
воспоминание о нем. Теперь же  я не могу спать: запах  усилился до того, что
просто душит  меня. По