ее
кровь  и к  вечеру сожрали всю лапку. Я нашла  ее:  лежит себе, головка  под
камешком, совсем одурела, молчит и позволяет себя клевать.
     Прожорливость кур рассмешила ее. Она начала рассказывать мирным тоном о
других подобных жестокостях: о том, как у цыплят раздирали  в  клочья зады и
выклевывали внутренности, так что она находила потом лишь  шею да крылья;  о
том, как выводок котят был съеден в конюшне за несколько часов...
     --  Попробуй  им  человека  кинуть,--  продолжала  она,--  они  и   его
прикончат...  А  как  легко  они  переносят  боль!  Прекрасно  живут себе  с
переломанной лапкой. Пусть у  них  будут раны и дыры по всему  телу,--такие,
что хоть кулак засовывай,-- аппетита у них не убавится. Вот за это-то я их и
люблю;
     день, другой -- и все заживает; тело у них теплое-теплое, точно там под
перьями запасы солнышка... Чтобы  задать им пир, я иной раз бросаю им  куски
сырого мяса. А червей-то как они любят! Вот увидишь сам.
     Она подбежала к навозной куче и без всякого отвращения  вытащила оттуда
червяка. Куры бросились прямо к ней на руки. Она же высоко  подняла добычу и
забавлялась  их  жадностью. Наконец Дезире разжала  пальцы.  Куры, толкаясь,
набросились на червяка. Потом одна из них, преследуемая остальными,  убежала
с добычей в клюве. Она выронила червяка, вновь подхватила, опять выронила, и
это продолжалось до тех пор, пока другая, широко раскрыв клюв, не проглотила
его целиком.  Тогда все куры остановились--шея  набок, глаза  навыкате --  в
ожидании второго червяка. Довольная Дезире называла их по именам, обращалась
к  ним с  ласковыми словами, а аббат Муре при виде  этой шумной, прожорливой
стаи даже немного отступил.
     ---- Нет, мне от этого становится не по себе,-- сказал Серж

     сестре,  хотевшей,  чтобы  он  взвесил  на  руке  курицу,  которую  она
откармливала.--Мне неприятно, когда я дотрагиваюсь до
     животных.
     Он сделал попытку улыбнуться. Но Дезире упрекнула его
     в трусости.
     -- Вот так-так! А мои утки? А гуси? А индюшки? Что бы
     ты  делал, если бы тебе  пришлось  за всеми за ними ухаживать?.. Уж  до
чего  они  грязны,  утки!  Слышишь, как они  бьют клювами  по воде?  А когда
ныряют, виден  только  хвост,  вроде  кегли,  прямой-прямой... С  гусями  да
индюшками тоже не  так-то просто управиться. Ах, до чего забавно,  когда они
вышагивают:
     одни совсем  белые,  другие совсем черные, и у всех  длинные шеи. Точно
кавалеры и  дамы... Им пальца  в  рот  не  клади!  Отхватят,  оглянуться  не
успеешь... А мне они пальцы целуют,
     видишь?
     Ее слова были прерваны радостным блеянием козы, которая
     наконец одолела припертую дверь конюшни. Прыжок, другой --  и  животное
было  уже рядом с  Дезире, опустилось  на передние  ноги  и  ласково терлось
рогами   о   ее  платье.   Священнику  померещилось  что-то  дьявольское   в
остроконечной бородке и раскосых глазах  козы. Но Дезире обвила  шею козочки
руками, поцеловала ее в голову и побежала с ней рядом, толкуя, что станет ее
сосать.  Она,  мол, делает это частенько.  Захочется ей здесь пить --ляжет в
конюшне и сосет козье вымя.
     -- Погляди, как у нее  много молока: полным-полно!  -- И она приподняла
огромное вымя животного.
     Аббат  отвел  глаза,  точно  ему  показали   нечто   непристойное.  Ему
припомнилось, что  в Плассане, в  монастыре св. Сатюрнена, он видел на стене
каменное  изображение козы,  блудодействовавшей  с монахом. Вообще  козы, от
которых пахло козлом, капризные и упрямые, точно барышни, протягивающие свои
отвислые  сосцы  каждому  встречному   и  поперечному,   представлялись  ему
настоящими исчадиями ада, источающими похоть. Сестра его добилась позволения
держать  козу лишь после долгих, настоятельных  просьб. Когда аббат приходил
сюда,  он  старательно избегал всякого  прикосновения  к шелковистой  шерсти
животного и защищал свою рясу от его рогов.
     --  Ладно,  я  отпущу  тебя  на  свободу,--   сказала  Дезире,  заметив
возраставшее  беспокойство  брата.--  Но  прежде мне надо  тебе  еще кое-что
показать... Обещай на  меня не сердиться, хорошо? Я тебе ничего не говорила,
ты бы не захотел... Если б ты только знал, как я рада!
     И она с умоляющим видом сложила руки и опустила голову
     брату на плечо.
     -- Еще какая-нибудь глупость?  -- пробормотал он не в силах  удержаться
от улыбки.

     -- Так ты обещаешь, скажи? -- продолжала она,  и глаза ее заблестели от
удовольствия.-- Ты не рассердишься?.. Он такой хорошенький!
     Она  побежала  и открыла низкую калиточку  под навесом. На двор выбежал
поросенок.
     -- О, мой херувимчик!--в восторге  восклицала она при виде того, как он
поскакал.
     Поросеночек   был  действительно   прелестный,   весь   розовенький,  с
мордочкой,  умытой  в  жирной  воде,  с  темными  кружками  вокруг  глаз  от
постоянного  копания в грязи.  Он бегал, расталкивая кур, поедал  то, что им
бросали,  и заполнял неширокий двор внезапными прыжками и пируэтами. Уши его
хлопали по глазам; пятачком он тыкался в землю; ножки у  него были тонкие, и
весь  он походил на  заводную  игрушку.  А висевший сзади  хвостик напоминал
обрывок бечевки, словно поросенка вешали на гвоздь.
     --  Не  хочу,  чтобы  это  животное  здесь  оставалось!  --  воскликнул
рассердившийся священник.
     -- Серж, милый Серж,-- снова начала умолять его Дезире,-- не будь таким
злым...  Погляди,  какой он  невинный, этот  малыш! Я стану его  мыть,  буду
держать его в чистоте. Тэза упросила, чтобы мне его подарили. Теперь его уже
обратно  отослать  нельзя...  Гляди,  он на тебя смотрит, он  чует тебя.  Не
бойся, он тебя не тронет...
     Вдруг  она  покатилась  со  смеху,  не  докончив  фразы.  Расшалившийся
поросенок бросился  под ноги  козе и  опрокинул ее. И снова принялся бегать,
визжа, кувыркаясь и пугая весь двор. Чтобы успокоить его,  Дезире подставила
ему  глиняную посудину  с  водой.  Он  погрузился  в чашку  вплоть  до ушей,
плескался, хрюкал, и по его розовой коже пробегала мелкая дрожь. Хвостик его
развился и обвис.
     Аббату Муре стало нестерпимо противно,  когда он услышал всплески  этой
грязной  воды. Как только  он  попал  на скотный  двор, у него  сразу сперло
дыхание, руки, грудь и  лицо запылали. Мало-помалу  у него  стала  кружиться
голова. И  сейчас он чувствовал, как вместе  с  одуряющим  запахом животного
тепла,  поднимавшегося  от  всех  этих кроликов  и пернатых,  в  ноздри  его
проникают похотливые испарения козы и  жирная приторность поросенка. Воздух,
отягощенный испарениями плоти, невыносимо давил на девственные плечи аббата.
Ему  почудилось,  что  Дезире выросла,  раздалась  в бедрах, машет огромными
руками,  и от ее юбок,  с самой земли, подымается мощный аромат, от которого
ему  стало  дурно. Он едва  успел открыть  деревянную  загородку.  Ноги  его
прилипали к  пропитанной  навозом земле, и  ему  показалось,  что  она цепко
держит его. Внезапно в памяти аббата встал Параду, с его большими

     деревьями, черными  тенями,  сильным благоуханием, И  он  никак  не мог
освободиться от этого воспоминания.
     -- Что это ты вдруг так  покраснел?--спросила Дезире, очутившись вместе
с  ним  за изгородью. -- Ты не рад, что на все это посмотрел?.. Слышишь, как
они кричат?
     Заметив,  что она  уходит,  животные  столпились  гурьбой  у  изгороди,
испуская жалобные крики. Особенно пронзительно визжал поросенок--точно пила,
которую натачивают. Дезире делала  им реверансы, посылала  кончиками пальцев
воздушные  поцелуи и  смеялась,  видя, что они все  столпились вокруг, точно
были в нее влюблены. Потом, прижавшись к брату, пошла вместе с ним в сад.
     -- Мне бы так хотелось корову,-- прошептала она ему на
     ухо, вся зардевшись.
     Он посмотрел на нее и сделал протестующий жест.
     -- Нет, не сейчас,--торопливо сказала она.--Мы еще об этом поговорим...
Место у нас в конюшне есть. Подумай только -- красивая белая корова с рыжими
пятнами. Увидишь,  какое у нас  будет  чудесное  молоко.  Козы  нам, в конце
концов, мало. А когда корова отелится!..
     Она  заплясала,  захлопала в  ладоши,  а  священнику опять  померещился
скотный  двор,  запахами которого  было пропитано  ее  платье. И он поспешил
оставить ее в саду. Дезире уселась на  земле,  перед ульем, на самом солнце;
пчелы  с  жужжанием перекатывались золотыми  шариками по ее  шее,  по  голым
рукам, по волосам, но не жалили девушку.
        "XII"
     По четвергам в доме священника обедал брат Арканжиа. Обычно он приходил
пораньше, чтобы поболтать о приходских делах. Вот уже три месяца  он  держал
аббата  в  курсе всего,  что происходило в долине  Арто. В этот  четверг,  в
ожидании, когда Тэза пригласит их к обеду, они медленно  прогуливались перед
церковью.  Рассказав  о  своем  разговоре с Бамбусом, священник  был  весьма
удивлен, когда монах нашел ответ крестьянина совершенно естественным.
     -- Этот человек прав,-- говорил брат Арканжиа. -- Даром своего добра не
отдают...  Розали  не  бог  весть что;  но все-таки тяжело выдавать дочь  за
нищего.
     --  Однако,--  возразил аббат  Муре,--  только  свадьбой  можно  замять
скандал.
     Монах пожал своими крепкими плечами и зло рассмеялся.
     ----  Неужели вы  воображаете,--  воскликнул  он,-- что можно исправить
местные нравы этой свадьбой?.. Через каких-нибудь

     два года Катрина тоже станет брюхатой; а за ней и другие;
     все  пройдут  через это.  А  как только выйдут  замуж,  наплевать им на
всех... Здесь, в Арто, все плодятся от незаконных браков;
     им это -- что родной навоз. Я уже говорил вам, есть лишь одно средство:
свернуть  шею всем  этим девкам;  только таким путем можно избавить край  от
заразы...  Не  замуж  их надо  выдавать, а пороть, слышите,  господин  кюре,
пороть! Успокоившись, он добавил:
     -- Пусть каждый распоряжается своим добром, как находит нужным.
     И он заговорил о том,  что надо упорядочить уроки катехизиса.  По аббат
Муре отвечал рассеянно. Он смотрел на  селение, раскинувшееся внизу, в лучах
заходящего солнца. Крестьяне возвращались домой, мужчины шагали молча, точно
утомленные  быки,  медленно бредущие в хлев. Перед  лачугами стояли женщины,
оживленно болтая  друг  с  другом и  время  от времени окликая мужей;  толпы
ребятишек  заполняли  всю улицу топанием  грубых башмаков, дракой,  возней и
барахтанием. От кучи покосившихся хижин доносился запах человеческого жилья.
И священнику  показалось, что он все еще находится на скотном  дворе Дезире,
где, беспрестанно множась, копошились животные.  Снизу поднимался все тот же
душный  запах плоти и непрерывного размножения, от которого ему  становилось
не  по себе. Только и  слыша с раннего утра разговоры о беременности Розали,
он  в  конце концов начал  размышлять  о грязи существования, о  требованиях
плоти,  о  роковом  воспроизведении человеческого рода, сеющем  людей, точно
хлебные зерна. Все  жители Арто были  одним  стадом,  расположившимся  между
четырьмя холмами,  замыкавшими горизонт. Они плодились  и размножались,  все
шире распространяясь по долине с каждым новым поколением.
     -- Посмотрите,-- закричал брат Арканжиа и показал на высокую девушку за
кустом, которую целовал ее возлюбленный,--вот еще одна негодяйка!
     Он так  яростно  замахал  своими длинными черными  руками, что  обратил
парочку в  бегство. Вдали, над красной землей, над голыми скалами, в пламени
последней вспышки пожара умирало солнце. Мало-помалу спускалась ночь. Теплый
запах  лаванды стал  ощущаться сильнее:  его приносил теперь с  полей легкий
ветерок.  Порою раздавался  точно глубокий  вздох:  казалось,  грозная,  вся
сожженная страстью  земля наконец  успокоилась  под  серой  влажной  пеленою
сумерек. Аббат Муре, со шляпой в руках, радовался прохладе и чувствовал, как
темнота обволакивает его душу покоем.
     -- Господин кюре! Брат Арканжиа! -- позвала Тэза.-- Скорее! Суп подан!

     Крепкий запах  капусты наполнял столовую церковного  дома. Монах  сел и
медленно  принялся опоражнивать огромную миску, которую Тэза поставила перед
ним.  Он  ел  много, и по бульканью  супа в его горле было слышно,  как пища
переходит в желудок. Он ел молча, не поднимая глаз.
     -- Мой  суп, должно  быть,  нехорош, господин кюре?  -- спросила старая
служанка-- Вы только болтаете ложкой, а не
     едите.
     -- Я совсем не голоден, добрая моя Тэза,-- ответил аббат
     и улыбнулся.
     -- Еще бы!.. И не удивительно после ваших  похождении... Вам бы  теперь
уже хотелось есть, если бы вы завтракали не в третьем часу.
     Брат Арканжиа, перелив на  ложку остаток супа из тарелки, наставительно
проговорил:
     -- Надо трапезовать  в  положенные часы,  господин  кюре!  В  это время
Дезире, также евшая свой суп сосредоточенно и безмолвно, поднялась с места и
пошла за  Тэзою  в  кухню.  Монах,  оставшись  вдвоем с аббатом, резал  хлеб
длинными ломтями и отправлял их в рот в ожидании следующего блюда.
     --  Значит,  вы  далеко ходили?  --  спросил  он.  Священник  не  успел
ответить.  В коридоре,  со стороны  двора,  послышались  шаги,  восклицания,
громкий смех, торопливые голоса. Казалось, кто-то спорил и горячился. Аббата
смутил звучный, как флейта, голос, заглушавшийся взрывами веселого смеха.
     -- Что там такое? -- спросил он, вставая со стула. Дезире одним прыжком
влетела в столовую. Она что-то прятала в подоле юбки и быстро повторяла:
     -- Вот смешная. Ни за что не хотела  войти! Я держала ее за  платье, но
она очень сильная и вырвалась.
     --О ком  она говорит?--спросила Тэза,  прибежавшая  из кухни; в руках у
нее было блюдо с картофелем, на котором плавал кусок сала.
     Девушка  села.  С бесконечными предосторожностями она  извлекла из юбок
гнездо  черных  дроздов с  тремя  дремавшими  птенцами. Она  положила его на
тарелку.  Птенчики,  увидев свет, вытянули хрупкие  шейки и стали раскрывать
красные клювы, прося есть. Дезире в восторге захлопала в  ладоши, охваченная
необыкновенным волнением при виде неведомых ей существ.
     -- Ах, это девушка из Параду! -- воскликнул аббат и вдруг все вспомнил.
     Тэза подошла к окну.
     -- Верно,--сказала  она,--как  это  я не  узнала  этой  стрекозы?.. Ах,
цыганка! Смотрите, она еще тут, шпионит за нами.

     Аббат Муре также подошел к окну.  Ему действительно показалось, что  за
кустом можжевельника  мелькнула  оранжевая юбка Альбины.  Но  брат  Арканжиа
грозно  вырос  за  ним, вытянул  кулак  и, потрясая своей огромной  головой,
проревел:
     --  Дьявол тебя возьми, разбойничья  дочь! Погоди, вот я тебя за волосы
протащу  вокруг церкви, коли  поймаю! Посмей еще  являться  сюда  со  своими
мерзостями!
     Свежий, как  дыхание  ночи, смех долетел с тропинки.  Потом послышались
быстрые, легкие шаги, шуршание платья по траве, будто проскользнул уж. Аббат
Муре, стоя возле окна,  следил, как мелькало вдали  белое пятно, скользившее
между  сосен,  подобно лунному  лучу.  Дуновение налетавшего  снизу  ветерка
доносило до него сильный запах  зелени; этот аромат диких  цветов, казалось,
струился с голых рук, гибкого стана и распущенных волос Альбины.
     -- У, проклятая, дочь погибели! --глухо рычал брат Арканжиа, усаживаясь
за стол.
     Он с жадностью съел сало,  проглатывая вместо  хлеба целые картофелины.
Но  Тэза никак не  могла убедить Дезире окончить обед: это  большое  дитя  в
восторге глядело  на гнездышко дроздов. Дезире расспрашивала,  что они едят,
несут ли яйца и как у этих птиц распознают петуха.
     Внезапно старую служанку будто осенило. Она оперлась на здоровую ногу и
подозрительно посмотрела молодому священнику прямо в глаза.
     -- Вы, оказывается,  знакомы  с  теми,  кто живет в Параду? -- спросила
она.
     Тогда  он попросту рассказал все,  как  было,  и описал  свое посещение
старика Жанберна. Тэза обменялась с братом Арканжиа возмущенными  взглядами.
В первую минуту она  не проронила ни слова.  Она только ходила вокруг стола,
яростно хромая и стуча каблуками с такой силой, что половицы трещали.
     --  За три месяца, что я здесь живу, вы бы могли объяснить мне, что это
за люди,-- закончил свой рассказ священник.-- Я бы по  крайней мере знал,  с
кем буду иметь дело.
     Тэза остановилась, как будто у нее подкосились ноги.
     -- Не кривите душой, господин кюре,--  проговорила она, заикаясь,--  не
кривите душой,  это  усилит  ваш  грех... Как  вы можете говорить, что  я не
рассказывала вам  про этого философа, этого язычника, что  служит притчей во
языцех для всей округи! Все дело в том, что вы никогда не  слушаете, когда я
с вами говорю. У вас в одно ухо входит, в другое выходит... Да, кабы вы меня
слушали, вы избежали бы многих неприятностей.

     -- Я вам тоже кое-что говорил об этом нечестивце,-- подтвердил со своей
стороны монах.
     Аббат Муре слегка пожал плечами.
     -- Возможно, я мог и забыть,-- возразил он.-- Когда я уже был в Параду,
мне  и  вправду  показалось, что  я  что-то  слышал,  какие-то  разговоры...
Впрочем, я все равно не мог бы не поехать к  этому несчастному, полагая, что
он при смерти.
     Брат Арканжиа, не переставая жевать, хватил ножом по столу и завопил:
     -- Жанберна -- собака!  Пусть и околевает, как пес. Видя, что священник
собирается возразить, он перебил его:
     -- Нет и нет! Для него нет ни бога, ни покаяния, ни милосердия!.. Лучше
бросить причастие свиньям, чем войти с ним в дом к этому мерзавцу.
     Он снова  принялся  за картофель,  положив  локти на  стол,  уткнувшись
подбородком в  тарелку и  яростно  двигая челюстями.  Тэза,  закусив  губу и
побледнев от гнева, сухо произнесла:
     -- Оставьте, господин кюре хочет жить только своим умом;
     у господина кюре завелись теперь тайны от нас.
     Воцарилось тяжелое молчание. В течение  некоторого  времени слышно было
только  громкое  чавканье  монаха да  его тяжелое  сопение. Дезире,  охватив
голыми руками гнездышко  дроздов на  тарелке, улыбалась,  наклонясь  лицом к
птенчикам,  и долго  тихонько шепталась  с ними каким-то особым  щебетанием,
которое они, казалось, понимали.
     -- Люди рассказывают, что делают, коли им  нечего скрывать! -- внезапно
закричала Тэза.
     Опять  возобновилось молчание. Старую служанку больше всего выводило из
себя то обстоятельство,  что  священник  как будто хотел  сохранить от нее в
тайне свое посещение Параду. Она считала себя недостойно обманутой женщиной.
Ее терзало любопытство. Она все ходила вокруг стола, не глядя на  аббата, и,
ни к кому не обращаясь, отводила душу, разговаривая сама с собой:
     -- Теперь  понятно, почему обедают так  поздно!..  Не  сказав никому ни
слова, рыщут где-то до двух часов  пополудни, заходят в дома  с такой дурной
славой, что после и рассказать об этом  не смеют. А потом говорят  неправду,
обманывают весь дом...
     -- Но ведь меня никто не спрашивал,  ходил ли  я в  Параду,--  тихонько
проговорил  аббат  Муре,  заставлявший  себя  есть,  чтобы   еще  больше  не
рассердить Тэзу,-- мне незачем было лгать.
     Тэза продолжала, будто ничего не слыша:
     -- Подметают своей рясой пыль, домой возвращаются тай-

     ком. А если особа, принимающая в вас участие, расспрашивает ради вашего
же блага,  с ней обращаются,  точно  со  вздорной  бабой,  не  заслуживающей
никакого  доверия. Прячутся, хитрят, скорее лопнут,  чем  полслова вымолвят;
даже не подумают поразвлечь домашних рассказом о том, что видели!
     Она повернулась к священнику и взглянула ему прямо в лицо.
     -- Да, это про вас, все про вас... Вы скрытный, вы недобрый человек!
     И она принялась плакать. Аббату пришлось ее утешать.
     -- Господин Каффен все мне  рассказывал,-- причитала она. Понемногу она
успокаивалась. Брат  Арканжиа приканчивал огромный  кусок сыра, по-видимому,
нисколько не  смущаясь  происходившей  сценой.  По  его мнению, аббата  Муре
необходимо  было держать в узде, и Тэза правильно делала, читая ему время от
времени  наставлен