той любви, он ужасался  земных страстей.  Так, в
сладостном изнеможении,  отвернувшись  от  света,  он  готов  был дожидаться
полного  освобождения от  суетности бытия и слияния с  ослепительно  светлым
миром  духа.  Небо,  казалось  ему,  сверкало  лучезарной  белизною,  словно
затканное белоснежными лилиями, будто  вся  чистота, вся  непорочность,  все
целомудрие  мира  горели  белым  огнем.  Духовник  бранил  Муре,  когда  тот
рассказывал  ему  о  своей  жажде  уединения,  о  своем  стремлении  достичь
божественной   чистоты.  Он  призывал  его  к  борьбе  за  дело  церкви,   к
обязанностям священнического сана.  Позже, после посвящения, юный пастырь по
собственному выбору прибыл в

     Арто. Здесь  намеревался он осуществить мечту  о полном  уничтожении  в
себе  всего земного. Здесь, среди нищеты, на этой бесплодной почве  надеялся
он  уйти  от  мирской  суеты  и забыться  сном  праведника. И действительно,
несколько  месяцев   Муре  пребывал  в  безмятежности;  лишь  порою  к  нему
доносился,  слегка  смущая его,  деревенский шум, да  иной  раз его  затылок
обжигал  горячий луч солнца, когда  он шел по тропинке, весь  устремленный в
небеса, глубоко чуждый зарождающейся жизни, которая кишела вокруг.
     Большой черный  пес, стороживший Арто, решил  вскарабкаться  наверх,  к
аббату. Он уселся на задние лапы у самых  ног священника. Но тот по-прежнему
ничего не  замечал,  погруженный в  нежную сладость утра. Накануне он  начал
службу  в честь девы  Марии и ту великую радость, что объяла его, приписывал
предстательству  мадонны за  него  пред  своим  божеств венным  сыном. Сколь
презренными казались ему  земные  блага! С какой  радостью сознавал  он себя
бедняком! Потеряв в один и тот же  день отца и мать вследствие  драмы, всего
ужаса  конторой  он так  и не  постиг, Серж Муре, приняв священнический сан,
предоставил  все  состояние старшему брату. Единственной связью его с  миром
была сестра. Он взял ее  к  себе,  проникнувшись  чем-то вроде  религиозного
умиления  к ней за ее  слабоумие. Бедная  простушка была  ребячлива,  словно
малое  дитя,  и казалась  ему чистой, как те нищие духом,  которым евангелие
обещает царствие небесное. И,  однако, с  некоторых пор  Дезире  начала  его
тревожить. Она становилась как-то уж слишком крепкой и сильной; от нее так и
веяло здоровьем. Впрочем, пока это было лишь  легкое беспокойство, не более.
Аббат  Муре по-прежнему  был весь погружен в тот внутренний мир, который  он
сам  себе создал,  отрешившись от  всего остального. Он замкнул свои чувства
для  внешнего  мира  и, стараясь  освободиться  от  всех  потребностей тела,
целиком отдался жизни  духа,  охваченный восторгом созерцания.  В природе он
видел лишь соблазн  и грязь. Славу свою  он полагал в  том, чтобы попирать и
презирать природу, освобождаться от земной скверны. Истинно праведный должен
быть в глазах мира  сего безумцем.  И он смотрел на себя точно на изгнанника
на земле,  помышляя  лишь о  благах небесных, не в  силах  понять, как можно
класть  на  одну чашу  весов короткие часы преходящих  наслаждений, когда на
другой -- вечное блаженство. Разум обманывает, чувства лгут! Его преуспеяние
в добродетели было исключительно плодом послушания и смирения. Он желал быть
последним среди людей, находиться в  подчинении у всех, дабы на  сердце его,
как на  бесплодный  песок, пала божья роса. Он  считал, что живет в позоре и
заблуждении,  что  недостоин  отпущения  грехов  и  вечного  спасения.  Быть
смиренным -- значит

     веровать и  любить. Умертвив  свою плоть, слепой и глухой ко  всему, он
уже не зависел более от себя самого. Он чувствовал себя просто вещью бога. И
тогда молитва  возносила его  из  самоуничижения,  в  какое  он  погружался,
превыше владык и счастливцев, к сиянию блаженства без предела.
     Таким-то  образом аббат Муре обрел в Арто восторги монастырской  жизни,
которых  он в  былое время  столь пламенно  жаждал  всякий  раз, когда читал
"Подражание  Христу".-- Ему была еще неведома борьба с самим  собою. С самого
первого  коленопреклонения, будто пораженный  молнией благодати, без борьбы,
без содроганий, в  полном  забвении плоти, сподобился  он душевного мира. То
были  первые восторги слияния с  богом, ведомые иным молодым священникам, та
блаженная пора,  когда все в человеке  умолкает и  желания его обращаются  в
безмерную  потребность  чистоты.  Ни  в  одном  живом существе не  искал  он
утешения. Когда веришь, что нечто есть все, не знаешь колебаний. А он верил,
что бог есть все, что его собственное смирение, послушание и целомудрие суть
все.  Он вспоминал,  как  ему  говорили  об  искушениях,  о  страшных  муках
соблазна, которым подвержены  даже самые  праведные. И улыбался.  Бог еще ни
разу не покидал его, и он шествовал под  защитой  своей веры,  служившей ему
панцирем,  предохранявшим от малейшего дуновения зла. Аббат Муре припоминал:
ему было всего  восемь лет, а он уже изливался в  слезах от  любви,  прячась
где-нибудь  по углам;  кого он любил,  он  не  знал; он плакал  от  любви  к
кому-то,  очень  далекому. И с  тех  пор он  неизменно  пребывал  в каком-то
умилении.  Позднее  он  захотел  стать  аббатом,  чтобы  удовлетворить  свою
потребность в сверхчеловеческой любви: только  она одна и мучила его. Он  не
представлял себе  призвания,  требующего  от человека  более самоотверженной
любви.  Оно  отвечало  устремлениям его  натуры,  его врожденным инстинктам,
мечтам мужающего подростка, первым мужским желаниям. И если ему суждено было
подвергнуться соблазну, он  ожидал  этого  часа с безмятежностью  неопытного
семинариста. Он чувствовал, что мужчина в нем убит;
     ему доставляло радость сознавать, что  он не такой, как все, что он  на
ином пути, на пути безбрачия, и отмечен тонзурой, как овца Господня.
        "V"
     Солнце  все еще продолжало нагревать церковные двери.  Золотистые мушки
жужжали  вокруг большого цветка,  пробившегося  меж  двух  ступеней паперти.
Аббат Муре  собирался уже  уйти -- у  него немного закружилась голова,-- как
вдруг большой черный пес с громким лаем бросился к кладбищенской ре

     шетке, по левую руку от церкви. В это же время послышался
     резкий голос:
     -- Ага,  негодяй!  В школу  не  являешься, а на  кладбище  торчишь!.. Не
отнекивайся! Я за тобой уже четверть часа "слежу"
     Священник  сделал несколько шагов. Он  узнал Венсана.  Монах из  ордена
христианских  школ  крепко держал мальчишку за ухо, и тот словно  повис  над
тянувшимся  вдоль  кладбища  оврагом,   по  дну  которого  бежал  Маскль  --
прозрачный ручей, впадавший в двух лье от селения в Вьорну.
     -- Брат Арканжиа!  -- негромко молвил  аббат, призывая грозного монаха к
снисходительности.
     Но тот не выпускал уха мальчишки.
     -- А, это вы,  господин кюре! -- проворчал он.-- Представьте себе, этот
негодяй вечно околачивается здесь, на кладбище! Какие пакости он тут делает,
желал бы  я  знать?..  Мне бы  следовало выпустить его,  пусть себе разобьет
голову там, внизу. Это было бы ему поделом.
     Ребенок  не  проронил ни  звука;  он  уцепился за  кустарник  и  лукаво
зажмурил глаза.
     --  Осторожнее,  брат  Арканжиа,--  заметил   священник,--   он   может
соскользнуть в овраг.
     И он сам помог Венсану выкарабкаться.
     -- Скажи-ка, дружок, что ты там делал? Кладбище -- не место для игр.
     Плутишка раскрыл глаза и  испуганно шарахнулся от монаха, ища  защиты у
аббата.
     -- Сейчас скажу,--пролепетал он, поднимая  хитрую  мордашку.-- Здесь, в
терновнике, под  этой  вот  скалой,--  гнездо малиновки. Я  его  дней десять
сторожу... А нынче утром птенцы вывелись, я и  пришел сюда, отслужив с  вами
обедню...
     -- Ах так, гнездо  малиновки? -- завопил брат Арканжиа.-- Ну погоди же,
погоди!
     Он отошел, поднял с какой-то могилы ком  земли, вернулся и бросил его в
кусты.  Но  в гнездо не  попал. Вторым,  более  метким  ударом он  опрокинул
хрупкую колыбельку пташек, и они свалились прямо в поток.
     -- Ну, теперь  ты,  пожалуй,  перестанешь  слоняться по  кладбищу,  как
язычник,--  продолжал он,  отряхивая руки  от  земли...--  Вот  ночью придут
мертвецы и потянут тебя за ноги, коли ты будешь шагать по их могилам.
     При  виде кувыркавшегося  в  воздухе  гнезда  Венсан засмеялся.  Затем,
оглянувшись на монаха, он пожал плечами, как человек, далекий от суеверий.
     --  О, я не боюсь! --  сказал он.--Мертвецы ходить не могут. И в  самом
деле, кладбище не казалось страшным. Это было

     пустое, оголенное место; узкие  тропинки  почти совсем заросли  травой.
Местами земля, казалось, горбилась и  пучилась. На всем кладбище один только
новый  надгробный  камень  над  могилой  аббата   Каффена   выделялся  белым
прямоугольником  среди  обломанных  крестов,  сухого  кустарника  да  старых
разбитых плит, поросших мхом. В Арто хоронили раза два в  год, не чаще. Этот
пустырь мало походил на  обиталище смерти. Тэза каждый вечер  приходила сюда
за  травой  для  кроликов  Дезире и  набивала  полный  передник.  Гигантский
кипарис, высившийся  у  входа, один  бросал свою тень на пустынное кладбище.
Кипарис этот  был виден за три лье отовсюду,  и  все  в  округе называли его
"Пустынником".
     --   Тут   полным-полно  ящериц,--   продолжал  Венсан,  поглядывая  на
растрескавшиеся стены храма.-- Можно было бы на славу позабавиться...
     Он разом отскочил,  заметив, что  монах  шагнул по  направлению к нему.
Брат Арканжиа обратил внимание  священника на жалкое состояние кладбищенской
решетки. Она вся была изъедена  ржавчиной, с калитки соскочила петля, затвор
сломался.
     -- Не худо бы все это исправить,-- заметил монах. Аббат Муре не отвечал
и  только улыбался. А  затем  обратился  к  Венсану, который  уже  возился с
собакой:
     -- Скажи мне, малыш, не  знаешь ли ты, где нынче утром работает дядюшка
Бамбус?
     Мальчик окинул взором горизонт.
     -- Должно быть, на своем поле  в Оливет,--  ответил он,  указывая рукой
влево.-- Коли хотите, Ворио вас туда  сведет, господин кюре! Он-то уж знает,
где его хозяин.
     Венсан захлопал в ладоши и крикнул:
     -- Эй! Ворио! Эй!
     Большой  черный пес  с  минуту колебался, шевеля хвостом и будто силясь
прочесть в глазах  мальчишки, что от него требуется. Потом залаял от радости
и  понесся  к  селу.  Священник  и монах, беседуя, следовали  за собакой.  А
Венсан, пройдя за ними  сотню  шагов, потихоньку отстал и снова направился к
церкви; поминутно  оглядываясь, он готов был  скрыться в кустарнике, если бы
кто-нибудь из них повернул голову. С гибкостью ужа он  опять проскользнул на
кладбище, в этот рай, полный гнезд, ящериц и цветов.
     Ворио  бежал  вперед  по  пыльной  дороге; брат  Арканжиа между  тем  с
раздражением говорил священнику:
     -- Оставьте,  господин кюре!  Вот  уж  поистине чертово  семя эти жабьи
дети! Тот, кто перебьет им ребра, сотворит угодное богу дело. Все они растут
в  неверии, как и отцы  их росли. Пятнадцать лет я здесь, и ни одного из них
христианином не  сделал. Как только ускользнут из  моих рук.-- поминай,  как
звали!

     Они душой и телом преданы своей земле, своим виноградникам да маслинам!
В  церковь  никто  ни  ногой!  Точно животные  --  вся  их жизнь в борьбе  с
каменистой почвой!.. Дубиной бы их,  господин кюре, здоровенной дубиной!  И,
переведя дух, он прибавил с угрожающим жестом:
     -- Видите  ли, все они здесь, в Арто,  вроде как чертополох, что гложет
скалы! С  одного  корня пошел  весь яд  по  округе.  Так  и цепляются, так и
плодятся, так и живут, наперекор  всему! Хоть бы огонь с небес сошел, как на
Гоморру, дабы поразить этих окаянных!
     -- Никогда не  следует  отчаиваться  в  спасении  грешников,-- возразил
аббат Муре, шествовавший мелкими шажками, сохраняя душевное спокойствие.
     --  Нет,  эти-то  уж  добыча  дьявола!  --  с  еще большим ожесточением
продолжал монах.-- Я  и  сам был крестьянин,  как они. Копался  в  земле  до
восемнадцати  лет.  А  потом,  в  монастыре, подметал  полы,  чистил  овощи,
исполнял самую черную работу. Ведь не за тяжкий труд упрекаю я их. Напротив,
господь милостивее взирает на тех, чья  доля низка... Но эти, в Арто,  ведут
себя,  как скоты, в  этом все  дело! Они подобны псам:  к  обедне  не ходят,
потешаются  над  заповедями   божьими  и   над   святой  церковью  и  готовы
блудодействовать со своими полосками земли -- так они к ним привержены!
     Ворио остановился и вновь  побежал, помахивая хвостом, когда  убедился,
что люди следуют за ним,
     --  Действительно,  в Арто  происходят плачевные  вещи,--  сказал аббат
Муре.-- Мой предшественник, аббат Каффен...
     -- Жалкий человек! -- перебил его монах.-- Он  прибыл сюда из Нормандии
после  какой-то  скверной  истории.  Ну,  а  здесь он  старался жить в  свое
удовольствие и ни на что не обращал внимания.
     -- Да нет же, аббат  Каффен, без сомнения, делал все,  что мог, но надо
признать, что усилия его  оказались почти бесплодными. Да  и мои  чаще всего
остаются всуе...
     Брат Арканжиа пожал плечами. На минуту он замолчал и шел,  раскачиваясь
своим большим  телом,  худым, угловатым и  топорным.  Солнце  припекало  его
дубленый затылок, оставляя в тени грубое и заостренное мужицкое лицо.
     --  Послушайте, господин кюре,-- начал он  снова,-- не мне, ничтожному,
делать вам замечания. Но  я почти вдвое  старше  вас и  хорошо знаю край,  а
посему считаю себя  вправе  сказать вам: кротостью да  лаской  вы ничего  не
добьетесь... Здесь  надо  держаться катехизиса,  понимаете? Бог  не  прощает
нечестивых. Он их испепеляет. Помните это!
     Аббат Муре не поднимал головы и не раскрывал рта. Монах продолжал:

     -- Религия уходит  из деревень,-- слишком уж добренькой ее сделали.  Ее
почитали, пока она была сурова и беспощадна... Уж не  знаю,  чему только вас
учат  в семинариях. Нынешние священники  плачут, как дети, вместе  со своими
прихожанами. Бога точно подменили... Готов поклясться, господин кюре, что вы
и катехизиса наизусть не знаете!
     Священник, возмущенный этой  грубой  попыткой  воздействовать  на него,
поднял голову и довольно сухо произнес:
     -- Ну что ж, рвение ваше похвально... Но вы, кажется, хотели мне что-то
сообщить. Вы ведь сегодня утром приходили ко мне, не правда ли?
     Брат Арканжиа грубо ответил:
     -- Я хотел вам сказать то,  что сейчас сказал... Жители Арто живут, как
свиньи.  Только  вчера я узнал, что Розали, старшая дочь  Бамбуса,  брюхата.
Здешние девки только и ждут этого, чтоб выйти замуж. За пятнадцать лет я  не
видывал  ни  одной, которая не валялась  бы  во ржи до  того, как  идти  под
венец... Да еще смеются и утверждают, что таков-де местный обычай.
     -- Да, да,--пробормотал аббат Муре,--сущий срам... Я именно затем и ищу
дядюшку  Бамбуса: хочу  поговорить  с ним  об  этом  деле.  Теперь  было  бы
желательно  поспешить со свадьбой... Отец ребенка, кажется, Фортюне, старший
сын Брише. По несчастью, Брише бедны.
     -- Уж  эта Розали! -- продолжал монах.--Ей  сейчас восемнадцать. А  они
все  еще на школьной скамье  развращаются. И четырех  лет не прошло, как она
ходила в школу. Уже тогда была порочна... А теперь у меня учится ее сестрица
Катрина, девчонка одиннадцати  лет. Она  обещает  быть  еще  бесстыднее, чем
старшая. Ее застаешь  во  всех  углах с негодником  Венсаном... Да, хоть  до
крови дери им уши,-- в девчонках с  малых лет проявляется женщина. В юбках у
них погибель живет. Кинуть бы этих тварей, эту  нечисть ядовитую в  помойную
яму! То-то было бы знатно, кабы всех девчонок душили, едва они родятся!..
     Полный отвращения  и  ненависти к женщинам,  он  ругался, как извозчик.
Аббат  Муре слушал его с  невозмутимым видом  и под  конец  улыбнулся ярости
монаха. Он подозвал Ворио, который отбежал было в сторону от дороги.
     -- Да вот, смотрите! --  закричал  брат Арканжиа,  указывая пальцем  на
кучку  детей,  игравших  на дне оврага.-- Вот  мои шалопаи! В  школу они  не
ходят, говорят, что помогают родителям  в виноградниках!.. Будьте уверены, и
эта бесстыдница Катрина здесь. Ей нравится скатываться вниз. Она, верно,  уж
задрала свои  юбки выше  головы.  Что я  вам говорил!..  До вечера, господин
кюре... Постойте, негодяи! Погодите!
     И он пустился бежать, его грязные брыжжи съехали набок,

     широкая засаленная  ряса  то и  дело цеплялась за репейник. Аббат  Муре
видел,  как  он  набросился  на  ребят,  а те пустились  наутек, будто  стая
испуганных  воробьев. Однако  монаху  удалось  поймать  Катрину  и какого-то
мальчишку; крепко ухватив  детей  волосатыми толстыми  пальцами  за уши,  он
потащил их в село, осыпая ругательствами.
     Священник  продолжал  свой  путь.  Брат  Арканжиа  приводил его порой в
немалое смущение. Грубость и жестокость его представлялись аббату свойствами
подлинно  божьего  человека,  лишенного  земных  привязанностей,  беззаветно
предавшегося воле божьей.  Он был одновременно смирен  и  жесток и с пеной у
рта  бушевал,  воюя с  грехом.  Кюре  приходил  в  отчаяние,  что  не  может
окончательно   отделаться  от  гнета  плоти,  стать  уродливым  и  нечистым,
источающим гной, как святые праведники. Если же иной раз  монах возмущал его
каким-нибудь  слишком резким  словом  или  чрезмерной грубостью, он  начинал
тотчас же  казнить себя за  излишнюю щепетильность и  гордыню,  усматривая в
этом  чуть ли не преступление. Разве не должен был он беспощадно умертвить в
себе мирские слабости?  Так  и  на этот  раз  он только  грустно  улыбнулся,
размышляя о  том,  что  чуть  было не  разгневался на  урок, преподанный ему
монахом. "Это гордыня,-- думал он,-- а гордыня ведет нас к гибели, заставляя
презирать малых сих". И все же аббат невольно почувствовал облегчение, когда
остался один и пошел дальше тихим шагом, углубившись в чтение требника  и не
слыша больше резкого голоса, смущавшего нежные и чистые мечты его.
        "VI"
     Дорога вилась среди обломков скал, у которых крестьянам удалось здесь и
там отвоевать  четыре-пять метров меловой почвы и засадить ее маслинами. Под
ногами священника пыль  в колеях хрустела, как снег. Порою  ему в  лицо дула
струя  особенно  теплого  воздуха,  и  тогда он  поднимал глаза от  книги  и
озирался. Но взор его при этом блуждал: он не  видел ни пылавшего горизонта,
ни извилистых очертаний сухой, опаленной солнцем и словно сжигаемой страстью
местности, походившей на пылкую, но бесплодную женщину.  Священник  надвинул
шляпу на лоб, чтобы избежать горячих прикосновений ветра;
     он старался  спокойно  продолжать  чтение;  ряса  позади него  подымала
облако пыли, катившееся вдоль дороги.
     -- Здравствуйте,  господин  кюре,--  приветствовал его проходивший мимо
крестьянин.
     Стук заступов, слышавшийся  с ближних участков, вновь вывел аббата Муре
из сосредоточенного настроения. Он по-

     вернул  голову и заметил среди виноградников несколько высоких жилистых
стариков; они ему поклонились. Жители Арто среди бела дня прелюбодействовали
с землею, как выражался  брат Арканжиа. Из-за кустарника  появлялись  потные
лица;
     медленно распрямлялись,  переводя  дыхание,  люди  --  вся  эта горячая
оплодотворяющая сила, мимо которой он проходил спокойной поступью, ничего не
замечая в своей невинности.  Плоть его нисколько не смущалась картиной этого
великого труда, исполненного страсти, которой дышало сверкающее утро.
     -- Эй, Ворио, людей кусать не годится! -- весело крикнул чей-то сильный
голос. Оглушительно лаявшая собака умолкла. Аббат Муре поднял голову.
     -- А, Фортюне,  это вы! --  сказал он, подходя к краю поля, где работал
молодой крестьянин.-- Я как раз хотел с вами поговорить.
     Фортюне был  одних лет с аббатом. То был высокий, наглый с виду малый с
уже огрубевшей кожей. Он расчищал участок каменистой пустоши.
     -- О чем это, господин кюре? -- спросил он.
     -- О том, что произошло между Розали и вами,--отвечал священник.
     Фортюне  расхохота