их домой." Больше всего  Адам любил  чудесный  старый диск,  который
назывался: "Регтайм Двенадцатой улицы.",  где Луис Армстронг играл на трубе,
звук которой шатался посреди улицы, как пьяный.  Ох,  этот  Армстронг!  Отец
смог пробудить интерес сына к тому, что тот вытворял на трубе: "Возможно  ли
на  трубе изобразить пьяного  человека, шатающегося  по улице?"  Или он  мог
сказать:  "Я покажу тебе волшебную  новеллу,  в  которой  первые  две  буквы
первого слова в  первом же  предложении хранят секрет этой книги!" (Где, Па,
где?!) Во всяком случае, они были на пути в библиотеку к записям Армстронга.
Изгибаясь  под  имитируемую отцовским  голосом  трубу, когда  отец  внезапно
замолкал,  Адам, держа руки  на весу, терял равновесие  и  почти  падал.  Он
загадочно смотрел на отца. Отец замирал становясь похожим на статую в парке,
или на парализованного какой-нибудь страшной болезнью.
 - Надо  идти,  -  сказал  отец,  окончательно опомнившись  и  несколько
застеснявшись собственных гримас. Он дергал  Адама за руку.  Он  почти тащил
его вокруг угла, через узкую аллею между Бекер Дрегстор и Эдмедьус Фарнитур.
 - Эй, Па! - кричал Адам. - Куда мы идем? В библиотеку - это не туда!
 - Знаю, знаю, - сказал отец голосом Филдса, который в старом комическом
кино говорил не  открывая  рта.  Филдс произносил всякие  смешные, ни на что
непохожие слова. Что сейчас и делал его отец: "Нам надо прокрасться в другой
лондшафт, и  мы  обдумаем желания третьего месяца этого года,  мой мальчик."
Его  носовой  голос и щелканье его пальцев,  стяхивающих пепел  с  невидимой
сигары казались чем-то неуместным в этом непривычном месте. Он торопился сам
и тянул за собой Адама.
 Адам  оглядывался назад - они выглядели убегающими никуда, но от кого и
от чего - может быть, от самих себя?
 -  Ах,  эти слова...-  говорил  отец  в  стиле Филдса,  кивая в сторону
посадки деревьев и кустарника, которая тянулась целую  милю, почти до самого
хайвея.
 Когда  они вошли в эту посадку, Адам увидел, как отец быстро отстал. Он
окинул беглым взглядом все вокруг себя - спокойно, никого.
 - Все в порядке, Па? - спроил он дрожащими губами.
 -  Все хорошо, Адам,  - сказал  отец  своим собственным  голосом. - все
хорошо.
 Они уже шли  по этой роще, выглядывая иногда из-за  ветвей, стучащих во
время  штормовых  порывов  ветра.  Они  проламывались  через  кусты,  словно
путешествуя в африканском сафари. Адам начинал приходить в себя.
 - Эй, Па - неплохая забава. - сказал Адам.
 Отец тяжело дыша ерошил волосы на голове у Адама.
 - Неплохая прогулка, если так. - ответил отец.
 Адам почувствовал дружелюбие.  И это было, пока перед ними не предстала
собака, похожая на приведение, взявшееся  из ничего,  ужасное, неопознанное,
со свиноподобной мордой, со сверкающими глазами и желтыми зубами.
 - Какая она смешная. - сказал отец.
 Адам понял, что отец подразумевал под словом "смешная". Они не на шутку
испугались  и  были  словно  загнаны в  угол одной  лишь этой собакой  -  не
грабителем  и  не диким  животным. Адам  понимал,  что им с отцом  стоило бы
убежать  от  сюда  прочь.  Но  опасность  излучалась  от  одного  только  ее
присутствия. Она собиралась  напасть.  Смертельная  угроза изрыгалась из  ее
горла низким раскатистым рычанием.
 - Надо осторожно уйти. - сказал отец.
 Но  с  этой их попыткой рычание  только усилилось. Сердце Адама  сильно
заколотилось.
 - Смотри, Адам. Мы что-нибудь должны с ней сделать.
 - Но что, Па? - спросил Адам ощущая всем телом дрожь.
 - Сначала я хочу, чтоб ты ушел отсюда.
 - Я хочу остаться с тобой, Па.
 - Смотри, она, вероятно, решит  напасть на кого-нибудь одного из нас, и
нет выхода. Я маленькими шагами продвигаюсь вперед  - а ты должен отстать. Я
попробую увести ее от тебя. Но двигайся  медленно и сильно не расстраивайся.
Только иди обратно и держи расстояние...
 - Куда мне идти?
 -  Я слышу движение машин позади. Хайвей проходит  слева от нас. - отец
говорил   мягко,  еле  шевеля  губами.   -  Двигайся  к  хайвею  и  останови
какую-нибудь машину.
 - Но что ты, Па?
 - Я думаю, что справлюсь с ней сам. Я попытаюсь уйти в сторону.
 - Я хочу быть  с  тобой, Па. - ему,  конечно  же, хотелось уйти, он был
сильно напуган, но понимал, что предаст отца, если уйдет.
 - Ты мне больше поможешь, если уйдешь, Адам. - категорично заявил отец.
- А теперь медленно...
 Адам неохотно  отошел, медленно  посторонился, не осмеливаясь взглянуть
на собаку, уткнув глаза в  землю, надеясь на  то, что  он никуда  не пойдет,
упадет на землю, собака  нападет именно на него.  Он слышал бормотание отца:
"Собака... уйди прочь..." Собака не шевелилась. Адам оглянулся - ее свирепые
глаза уставились на отца.
 Адам сделал шаг побольше - она бросилась, рычание перешло в вой сирены.
Она  метнулась  прямо  к  отцу. Он отступил  в  сторону, отмахнувшись рукой,
собачьи зубы  вцепились в рукав  отцовской куртки. Он с размаху швырнул ее в
сторону.  На мнгновение обернувшись, он кричал Адаму, чтобы тот бежал прочь,
но Адам застыл от ужаса на месте. Отец пригнулся  низко  к  земле,  почти до
уровня собаки. Его правая рука что-нибудь  искала - палку или камень. Собака
также пригнулась, ее тело почти лежало  на  земле. Отец медлено поднялся, он
держал  в  руке кленовую ветку,  толщиной примерно  с дюйм. Он  подсунул  ее
собаке, как  бы преподнося  ей букет  цветов.  В  первый же  момент животное
бзбеленилось, ужасные глаза засверкали  еще сильнее.  Оно без предупреждения
прыгнуло уже на ветку, схватив ее зубами. Отец схватил ветку с обоими руками
и поднял ее,  собака  повисла на ней.  Ее челюсти  держали  крепко. Вращаясь
вокруг своей оси  отец отпустил ветку.  Собака с веткой в зубах  отлетела на
несколько метров  в  сторону неловко  упав на землю, взвыла,  спеша стать на
лапы. Отец взял по ветке в каждую руку. Он выглядел как дресировщик львов  в
работе.
 - Иди ко мне, ты... гнусный ублюдок... уродина. - кричал отец собаке.
 Адам никогда не слышал от отца таких слов, хотя он  иногда  слышал "ад"
или "проклятье". Звуки, исходящие от собаки, уже были не  рычащие, а  скорее
кричащие, стонущие - она уже была ранена. И не смотря на  это она  старалась
внезапно напасть, отскакивала в сторону, опять нападала  гребя лапами землю.
В какой-то момент она с визгом исчезла, прыгая через кусты и чащу.
 Отец  повернулся.  Он  хватал  возрух огромными глотками  через  широко
открытый  рот.  Щеки были в поту  и грязи, куртка - порвана. Адам бросился к
нему и обнял. Он никогда не любил отца так сильно, как тогда.

 Т: И это ключ?
 А:  Я думаю  да. Вы просили  рассказать, как  все  это начиналось, если
возможно. И это было начало.
 Т: Что для тебя было самым решающим в этом случае?
 А: Что вы полагаете?
 Т:  Я полагаю  - встреча  с  той  собакой в лесу? Или было  что-то еще,
подтолкнувшее вас с отцом войти в лес?
 (пауза 5 секунд)
 А: Мы с отцом не разговаривали, когда мы вышли из лесу. Мы  ни о чем не
говорили матери - мы сделали из этого секрет. У меня не было ничего страшнее
встречи с  той  собакой.  Но  вроде  бы  для меня все это  не  имело никаких
последствий. Отец рассказывал матери о том,  как мы гуляли по лесу, и о том,
как приятно там в первое воскресенье Марта. А все, что было потом - отец был
очень сильно искусан той собакой и нуждался в медицинской помощи - я забыл о
причине, по которой мы вошли в лес.
 Т:  Как  ты  думаешь - твой  отец видел на улице  что-то, что могло его
ввести в панику?
 А: Да.
 Т: Что, ты полагаешь, он видел?
 А: Я не знаю... я не знаю...
 (пауза 5 секунд)
 А: Если можно, то мы прервемся?  Я  устал...  это был водосток и  лужа,
которую не обойти.
 Т: Конечно прервемся. Ты был молодцом. Постарайся отдохнуть.
 А: Спасибо.

 ЕD ТАРЕ ОZК004

 -----------------------------------

 Телефонная будка  стоит  в стороне от  Ховард-Джонсонса  на перекрестке
магистралей Роут 99 и Роут 119.  Солнце слепит  отражаясь  от  ее  стекол. Я
слезаю с байка и иду к ней. Ботинок трет, и на  пятке правой ноги вздувается
пузырь. Я гнусь  под ветром и шарюсь по карманам,  ища  заблудшие  в закутки
монеты. Я  должен поговорить с Эмми Херц. Ее голос поддержит  меня.  Я хотел
позвонить  ей  этим  утром, когда  покидал  Монумент.  Мне  вообще то  нужны
лекарства.  Можно было  бы  остановиться  в  Файрфелде,  отдохнуть и немного
перекусить, разве что только в Херши-баре. Сейчас я где-то  между Файрфелдом
и  Карвелом,  как раз  между  теми местами,  через  которые  я  проезжаю.  Я
растерян,  и поэтому нуждаюсь  в разговоре  с  Эмми.  Она поднимет  мой дух,
рассмешит меня. Я люблю ее.
 Я дошел до телефонной  будки  после бесконечной ходьбы, похожей на сон,
когда идешь и никак  не можешь дойти до места назначения. Я смотрю на часы -
на них только лишь час пятнадцать. Уроки закончатся только в два пятнадцать,
и еще  пятнадцать минут ей идти  домой, если, конечно же, она где-нибудь  не
задержится. Я смотрю на телефон в будке с отвращением - не к  телефону, а  к
себе.  Я  потерял  счет  времени  и  никогда  не доеду  до  Белтон-Фолса  до
наступления темноты.  Я мельком взглянул  на Ховард-Джонсонс. Я не голодный,
но  знаю, что телу  нужна энергия, для всего моего  путешествия в Ротербург.
Мать всегда говорит, что я не  ем достаточно,  и всегда  пытается впихнуть в
меня побольше или приносит домой  самые новые витамины в  виде сладостей или
жевательной резинки. Моя бедная мама.
 Я качу  свой  байк  по  дороге  на  Ховард-Джонсонс. Когда  я  еще  был
маленьким,  то назвал  его "Опельсиновым  Джонсоном". Мы  проезжали  его  на
машине -  мать,  отец и я. Я был между  ними  на переднем сидении, и когда я
сказал  "Опельсиновый  Джонсон",  они засмеялись,  и  я почувствовал себя  в
безопасности  в окружении их любви.  Иногда и по сей день я могу  где-нибудь
ночью прошептать: "Опельсиновый  Джонсон", и снова мне становится лучше, и я
защищен от всех бед.
 Мне обязательно надо  отдохнуть.  Я знаю, что  в  Ховард-Джонсонсе есть
комнота отдыха, но, по меньшей мере, у меня две проблемы. Прежде всего - это
что  мне  делать  с  байком?  Он без  замка, и я не могу  оставить  его  без
присмотра, и я застряну тут, если что-нибудь с ним случится. Другая проблема
в  том,  что ванные  комноты обычно  не имеют  окон. Это  создает  множество
сложностей, потому что  я не могу находиться один в закрытых  помещениях без
окон. Мне надо будет сидеть в ванне с закрытой дверью и не иметь возможности
наблюдать  за  байком.  Вторая  проблема  решается,  если  я  беру  комноту,
выходящую окнами на площадь, быстро моюсь и наблюдаю за байком через окно.
 И вот я на центральной площади Ховард-Джонсонса, я очень хочу отдохнуть
и спешу через улицу.

 ------------------------------

 Я  стою в  телефонной будке, в трубке все гудит и гудит.  Я знаю -  это
дальний  выстрел,  и, скорее  всего,  Эмми Херц  осталась  в школе, но гудки
следуют один за другим, и я потерял счет их количеству.
 Мой желудок тянет и напрягает. Гамбургер, что я съел в Ховард-Джонсонсе
переворачивается камнем в животе. Можно было бы заказать что-нибудь полегче,
например, суп или жаркое с рыбой. И мне  бы врача. Мои руки липнут от пота к
поручням будки, а пальцы как чужие. В отличии от меня они привыкли к изгибам
велосипедного  руля. Головная  боль наступает железными  прутьями под костью
лба. Я разбит, но Эмми Херц может все вылечить.
 В трубке по прежнему гудки, без конца.
 Грузовики несутся на север  по Роут  99  и  их  моторы ревут и стонут в
непрерывном гуле.
 - Извините. Ваш абонент не отвечает. -  коротко  отрезает мужской голос
оператора в линии.
 - Вы можете попытаться еще раз?  - спрашиваю я, хотя знаю, что зря. Еще
как-то нахожу утешение в том, что телефон звонит у Эмми дома, отзываясь эхом
в стенах комнот, где Эмми ест и спит, читает книги и смотрит телевизор.
 Но на зло всему, оператор холодно произносит:
 - Извините, сир, ваш абонент не отвечает.
 - Спасибо, - отвечаю я. - спасибо за попытку.
 Монеты  выпадают  в  желобок под номеронабирателем,  и  я  выгребаю  их
окаченевшими пальцами.  Толкаю  дверь будки. Она не поддается.  Пинаю ее изо
всех сил  ногой. Она  со скрежетом  смещается,  я открываю  ее  и иду прочь.
Солнце скрывается под низкими облаками, которые давят и становятся все ниже,
нагнетая клаустрофобию.  Ротербург  кажется  все  дальше и  недосягаемее.  В
желудке покачивается тошнота,  а в  голове пульсирует. Я иду к байку. Пузырь
на пятке лопается. Если бы все это рассказать Эмми...
 Моя  следующая  остановка в Карвере, и я сверяю путь по  карте. Масштаб
карты - десять миль  на один дюйм. Карвер только в полудюйме от точки, где я
сейчас  нахожусь.  Когда я прибуду в Карвер,  Эмми, наверно, придет из школы
домой. И,  может быть, я смогу  найти  аптеку и  купить аспирин от  головной
боли. Я проверяю байк и кладу подарок для отца в корзину. Натягиваю шапку на
уши  - это  удержит  тепло  и прикроет их  от сильного  шума,  исходящего от
грузовиков, несущихся по девяносто девятой магистрали. Оглядываюсь - никого.
В Карвере я могу очевидно найти ресторан и заказать немного супа или тушеных
моллюсков.
 Я еду  на велосипеде и  говорю  своим ногам: "Жмите,  жмите."  Словно я
возвращаюсь. Я напеваю для поддержки духа:

 Отец в долине,
 Отец в долине...

 Но я  пою тихо, даже не вслух. Я устал, и мне нужна поддержка,  пока не
доберусь до Карвера.

 ---------------------------------------


 ТАРЕ ОZК005 1350 date deleted T-A.

 Т: Можем ли мы поговорить об Эмми Херц?
 А: Если вы хотите.
 (пауза 5 секунд)
 Т: Ты можешь описать ее, как лучшего друга, или больше?

 Больше. Ему снилось этой ночью, что он и Эмми
 вдвоем на футбольных трибунах, поле было пустым, дул зимний ветер, и их
губы соприкасались и открывались, их языки искали друг друга, и в момент  их
соприкосновения он дрожал - не от холода, а от наслаждения. Он чувствовал ее
дыхание, сам дышал быстро и глубоко, и его  сердце сильно билось. Он  так ее
любит.

 А: Больше чем друга.
 Т: Расскажи мне об этом.

 Эмми. Эмми Херц. Она любила пакости и всегда на них подстрекала других.
Эмми говорила,  что каждый  относится к  жизни слишком  серьозно.  Когда  он
первый раз встретился с ней, она  сказала: "Знаешь, что характерно для тебя,
Асс? Ты  недостаточно  смеешься.  Твое лицо спрятано в большой  книге.  Но я
надеюсь, Асс, что можно услышать смех в твоем детском блюзе."
 Она говорила примерно так. Но  у нее были  свои серьозные моменты.  Она
могла  надолго закрыться дома  с книгой. И если так, то именно  книги  их  и
познакомили. Она заходила в Монументскую Публичную библиотеку, а  он выходил
от туда,  и они столкнулись  в дверях.  Книги, которые были у  них  в руках,
посыпались на пол и завалили весь проход.
 Когда они собирали их, Эмми сказала: "Знаешь,  что  мне это напоминает?
Одну  старую  голевудскую  комедию, ты ее видел по телевизору,  где  герой и
героиня смешно встречаются. Я полагаю, ты можешь представить себе писателей,
сидящих в студии и говорящих: "Подумать только - они сейчас встречаются?"  И
кто-нибудь  говорит:  "А что,  если  она входит в библиотеку со всеми своими
книгами, а он в это же время выходит, и у него тоже книги..."
 Они  оба  стояли  на коленях в проеме  входной  двери библиотеки. Люди,
входящие и выходящие, шагали через них,  и она говорила больше минуты, а он,
забыв все на свете, слушал. Она была  той  чокнутой девчонкой, от которой он
смог сойти с ума. Они собирали книги: "Не путай свое с моим, - говорила она.
- Это  будет стоить  тебе мятной жевачки,  потому что  я все это должна была
вернуть еще месяц  назад." - они  тогда учились в разных  школах. Он по  уши
влюбился в нее. Она сказала, что  ее зовут Эмми Херц ("Пожалуйста, не путать
с  фирмой по прокату  автомобилей."). Она  была  невысокого  роста, крепкого
сложения и вся в веснушках.  Один из ее передних зубов был кривой, но у  нее
были  очень красивые глаза - голубые, чем-то напоминающие китайскую вазу его
матери,  из фарфора,  эмалированного  небесной  глазурью.  У  нее также были
большие объемные груди -  позже она говорила ему, что сильно их стесняется -
таких больших ("Попытайся таскать все это через весь город целый день."), но
он был  влюблен в нее и не смеялся, когда она объявляла это. Он любил ее еще
и за то,  что она не смеялась, когда он рассказал ей, что хочет когда-нибудь
стать  знаменитым  писателем,  таким  как Томас Вольф, и  за то, что она  не
спрашивала, кто был такой Томас Вольф и не сравнивала  его с этим писателем.
Позже, конечно, она призналась, что ей не легко понять его книги.
 -  Похоже,  ты самый подходящий кандидат для "Номера.",  - Эмми сказала
это  в  первый же день  их знакомства, рассмотрев его щуря  глаза. Она  была
близорукой, но ненавидела очки.  - Застенчивый, может быть, но я думаю,  что
ты тип, не теряющий хладнокровия. А хладнокровие нуждается в "Номере."
 -  Что  такое  "Номер"? - спросил  он,  доверчево и наслаждаясь,  он не
встречал раньше никого, подобного Эмми Херц.
 - Ты  узнаешь потом, Асс. Завтра - после школы. А  сейчас,  жди меня  у
главной двери, и если будешь покладист - зажжется свет.
 Он буквально плясал около библиотеки с книгами в руках. Он заглядывал в
окна, чтобы не упустить момент, когда подойдет очередь Эмми  к библиотекарю,
и когда она вернет книги. Он ощущал внутри себя взлет энергии, переходящей в
буйность.  Ему хотелось  петь,  даже не  петь, а  кричать. Свойственная  ему
застенчивость исчезла.  Ему  нужно  было  говорить,  чтобы  больше  не  быть
посторонним  для нее, и сказать ей, что день чудесный, как  прекрасно светит
солнце,  и как  оно заливает Майн Стрит,  ослепляя все в безветрии, вращаясь
вокруг всего этого золотого мира.
 На следующий день, он ждал ее, когда она возвращалась из школы. "Я рада
тебя видеть, Асс." - сказала она, и он жадно слушал ее, когда она говорила о
своей школе и своем классе, и об ужасной контрольной  по алгебре, которую, в
чем она была уверена, запустила.
 Она внезапно  остановилась  и повернулась к нему: "Ты стесняешься? Ведь
ты почти ничего не говоришь. Или это потому, что мой рот не закрывается?"  -
Ее глаза были, словно синие цветы.
 "Я  стесняюсь..." - сказал он, удивляясь тому, что он действительно  не
чувствовал  стеснения в ее присутствии. Обычно он стеснялся  постороних. Его
отметки в  школе часто страдали  потому, что  он  был  ужасен и  косноязык в
устных ответах, речах и еще  где-либо, где всеобщее внимание  фокусировалось
на нем, хотя он и блистал в письменных тестах и контрольных по композиции.
 - Почему  я раньше  не видела тебя здесь вокруг? - спросила она,  когда
они медлено прохаживались.
 - Не знаю. - отрезал он. Он и  не знал, конечно. Он был просто "здесь и
вокруг".  Обычно, после школы он сразу же возвращался домой. Мать была дома,
ждала его, сидя  в своей  комноте она расстраивалась, если  он  приходил на
пять  минут позже говорила напряженно и нервозно, если  она не  знала о его
местонахождении. Ему иногда хотелось знать, что должно было произойти с ней,
и что  превратило  его  мать из веселой и нежной  женщины, чей аромат сирени
заполнял  все  вокруг, в  бледную, подавленную и ворчливую  старуху, которая
просто уходила из дому  или затаивалась у оконной  занавески. Но он не хотел
рассказывать  Эмми   Херц  о  своей  матери.  С  его  стороны  это  было  бы
предательством  Эмми  и  ее  потерей.  Во   всяком   случае,   его   ужасная
застенчивость или неспособность воспринимать  взгляды людей со  стороны были
ничем  по сравнению с эмоциями  и поведением его матери. Он  чувствовал, что
его  застенчивость лежит в основе его характера он предпочитал читать книги
или слушать  старый  джаз  в своей  комноте  походам на танцы и  тусовкам со
сверстниками в нижнем городе, или играм в "классики", когда он был помладше.
Во всяком случае он всегда без сожаления уходил  от всех прочь - это был его
выбор. Быть очевидцем, наблюдать, присутствовать в  очаге развития  событий,
записывать внутри себя на как