ему  на  десятилетие  в  его  собственность чековую
книжку, и 50 долларов  были  переведены на его  имя. Был  извлечен  еще один
конверт. Он был опечатан. Адам держал его в руках, он был почти невесом.  Он
знал, что он ничем не рискует открывая его. И он также знал,  что, вероятно,
там нет  ничего подозрительного. Факт, что содержимое этого ящика показалось
ему смешным и нелепым.
 Тихое  любопытство. Он  держал  тот  конверт  и мог видеть  на  просвет
документ  внутри.  Документ  выглядел  солидно:  голубая  печать  внизу.  Он
обнаружил, что  в конверте  лежит также свидетельство о рождении. Почему еще
одно? Кто-то родился еще, и он не знал об этом?  Может быть брат или сестра?
Сумошедше и смешно. И  как все это можно  было объяснить? И он открыл и этот
конверт. Он нашел! Он узнал!
 Он  изучал содержимое конверта. Ровный,  белый, невзрачный. Как и любой
другой из тех, что  он раньше видел  на отцовском столе. Он  осмотрел  стол,
открытые  ящики, и  перебрал стопку конвертов. Он сравнил их  с опечатанными
конвертами. Они были одинаковы. Это было легко...
 Мотор косилки внезапно умер: пустота  зависла  в воздухе. Адам  слишком
многое нашел, чтобы так просто остановиться. Но отец мог зайти  в дом, чтобы
открыть бутылку пива или просто отдохнуть. Он быстро открыл этот опечатанный
конверт  и  достал  содержимое.  Это  было  свидетельство  о рождении -  все
правильно. Подпись и печать все того же Тобиаса Симпсона, Городского Клерка,
Ревлингс, Личного Секретаря. Во первых, Адам думал, что это был дубликат его
собственого, потому что его имя  было написано на бумаге: Адам Девид Фермер.
Но вот дата была другая - 14 июля. Год был правильный, так же как и в первом
его свидетельстве. Но были два  свидетельства о рождении и два Дня Рождения.
Сумошествие, он подумал -  он  родился  дважды!  И  его пальцы задрожали. Он
просто швырнул  свидетельство туда, где лежал  конверт. Язык высох, когда он
пытался его заклеить. Его руки колотились.  Он  вложил все в ящик и повернул
ключ в  замке. Он слышал шаги отца, приближающегося к двери, когда возвращал
ключи на  стол. Он  спустился  вниз  и  спрятался в подвале после той жуткой
паузы.

 Т: И что ты с этим делал?
 А: Ничего. А что я мог. Я думал, что это ошибка, и, что когда мы уехали
из  Ревлингса, отец оформил эти свидетельства  о рождении  -  мы нуждались в
них, куда бы мы не перебрались - и  это городской клерк,  это Тобиас Симпсон
сделал ошибку. Написал неправильно дату. И очевидно отец не обнаружил это. А
потом клерк прислал ему исправленное свидетельство.

 Т: Но твоя реакция? Ты дрожал,  был  в шоке,  и у тебя  был  неприятный
осадок. Ты прятался в подвале.
 (пауза 8 секунд)
 А:  Это  моя первая реакция. После я себя контролировал и старался быть
гибким во всяких таких ситуациях. Все это легко объяснялось. Но...
 Т: Но что?
 А:  Но  я  удивился.  Почему  он  держал  свидетельство,  если  оно   с
неправильной датой? И почему оно было запечатано?
 Т: Что ты делал с этим?
 (пауза 5 секунд)
 А Я устал. Болит голова.
 Т: Что ты делал с этим?
 А: Я не могу вспомнить. Все так размыто.
 Т: Что ты делал с этим?
 (пауза 6 секунд)
 А: Ничего...

 --------------------------------

 Но  он все-таки  что-то  делал. Он  стал шпионом,  секретным  агентом в
собственном  доме, подслушивающим из-за  двери телефонные разговоры и беседы
родителей. Он стал наблюдательным и подозревающим.
 - Что-то не так  - ты не чувствуешь себя хорошо? - спрашивала мать. Она
всегда заботилась о нем, беспокоилась  и волновалась. Она была внимательна к
нему и ни в чем ему не отказывала.
 - Я в порядке, Мем. - отвечал он.
 Но он изучал мать. Она  была так сладка  и невинна,  что  он чувствовал
вину  за все свои сомнения. Его удивляло, что  все,  что она знала,  она так
глубоко прятала в темных  глубинах своего  сознания - все  то, что делало ее
печальной, что держало ее  в  ее комноте на протяжении дня, заточало ее дома
чуть ли не навсегда. Она редко могла рискнуть появиться где-либо на людях. А
его отец - что об отце? О его повседневной одежде, его  костюме и плаще, его
утренней газете. Что за секреты  таились в нем? "Или я все  драматизирую?" -
удивлялся Адам. Он хотел быть писателем, наносить драму на бумагу. Мог ли он
реально  произвести волшебство, удовлетворив свою литературную  жажду, найти
его там, где оно, может быть, и не существовало?
 Хотя Эмми была наиболее главной персоной  в  его жизни, он не делился с
ней теми сомнениями, что будоражили его. Он сожалел, о том, что она смеялась
над ним, также  как и  над  всем  тем,  что ее окружало.  Ему  было  нелегко
унижаться в ее глазах. Но она была шумом, блеском и весельем, вошедшим в его
жизнь,  и  он  не хотел  потерять  все  это. Вот  почему он так покорялся ей
участвуя  в  "Номере",  сопровождая  ее  в  их  забавных, но  иногда  жутких
прогулках в "A", и в День Святого  Инна. Когда он думал о разговоре с ней,
о чем-то  волнующем  для него и вызывающем  ее бурную  реакцию  - Эмми,  она
никогда не говорила что-либо серьозное - он уводил тему разговора в  сторону
и  сохранял  спокойствие.  И  он,  просто,   пытал  спокойствием,  продолжая
шпионить, следить, наблюдать...

 Т: И что ты нашел, наконец?
 А: Много и, вместе с тем, ничего.
 Т:  Ты  действительно  веришь  этому, или  ты просто  строишь  из  себя
"умника"?
 (пауза 5 секунд)
 Т:  Мне жаль, что  я такой тупой. Пожалуйста объясни  мне,  как ты  это
понимаешь.
 А: Никакого "умника" я из себя не строю. Я рассказал правду. Например о
телефонных звонках матери в вечер каждого четверга. Тогда я обнаружил, о чем
были все эти звонки.  Меня действительно  все это так сильно взволновало,  и
вместе с тем я узнал еще  не все. Пожалуй, это было  худшим  из того,  что я
узнал, касаясь свидетельства о рождении.
 Т: Расскажи мне об этих звонках.
 (пауза 10 секунд)
 А: Я чувствовал, что я  уже знаю об этом  что-то, а может быть и все...
Все это похоже на мои пустотные пятна.
 Т:  Вот, почему  же  я заставляю тебя пройти  через все  это?  Почему я
хлопочу вокруг всех этих загадкок?
 А: Я не знаю.
 Т: Ты путаешь меня. Ведь,  не можешь же ты думать лишь о том, кто будет
тебе полезен.
 (пауза 5 секунд)
 А:  Мне.  Мне.  Мне.  То, что вы  говорили  вначале. Но  я  никогда  не
спрашивал об этом. Я никогда не думал ни о какой пользе.
 (пауза 4 секунды)
 А: У меня болит голова.
 Т: Не отступать. Не отступать. Рассказывай, о чем  по телефону говорила
мать?
 (пауза 5 секунд)
 А: По правде, я не многое могу рассказать.

 Он мог  рассказать очень много,  но не  хотел выкладыть  все, а  только
минимум  -  только  то,  что могло  удовлетворить Брайнта  и  позволить  ему
закончить этот разговор, уйти в свою комноту, отдохнуть и восстановиться. Он
не хотел  поднимать всю  ношу  воспоминаний.  Он хотел иногда  всплыть,  как
поплавок,  и плыть по  течению неважно  куда. Какое-то  время  он  ненавидел
Брайнта. За его непрерывные, никогда нескончаемые вопросы.

 Т: Рассказывай все, что есть - много или мало.
 А: Не знаю, хочу ли я рассказать что-либо вам об этих звонках.

 В  этих беседах все-таки  была какая-то  польза.  Он осознал,  что если
разговор был  открыт, слова  сами собой приходили на язык, и он не знал, где
ложь ждет его. Факты его жизни могли проявиться в любой момент его рассказа.
Космическая пустота заполнялась. Страшный вакуум неясности, что  нависал над
ним  ночью,  отступал.  Тот,  в который  он  попадал просыпаясь в темноте, в
полной неясности, кто он или где он. В разговоре пятна пустоты заполнялись.

 Т: Что о твоей матери и ее телефонных разговорах?
 А: Эти звонки были каждый четверг вечером...

 Адам замечал  эти  звонки и, в то же время, не замечал их. Он знал, что
четверга были  лучшими  днями для  его матери.  Она обычно ждала  его внизу,
когда  он возвращался  из  школы. Запахи  запекающегося  печенья или  кексов
наполняли кухню - обязательно что-нибудь шоколадное. Адам любил шоколад, и в
четверг  мать  что-нибудь готовила  на  кухне, возбуждая его  апетит. Она  с
большим  удовольствием  наблюдала,  как он поглощал все,  что  она  испекла.
Иногда  она  мурлыкала  под нос  или  напевала, когда  стирала или мыла пол.
Ранним  вечером  она могла уйти  в ванную,  закрыв за собой дверь.  Адам  не
должен  был  пользоваться  телефоном в  это  время.  "Телефонный  час  твоей
матери."  -  когда-то  давно  объяснил отец. Адам безоговорочно  принял  это
условие, и  телефонный час всегда был частью домашнего быта. Он полагал, что
мать специально  выделила себе  время для  разговора  по телефону  со  всеми
своими  друзьями (но что это были  за друзья?),  с родственниками  (у них не
было живых родственников, отец  был информирован регентом очень давно), с ее
женским  комитетом (она  была  слишком стеснительной, чтобы  быть  в  активе
социальных  или  гражданских  организаций).  И  еще, этот телефонный час был
заведен так давно, что Адам и не мог вспомнить, с каких времен. У него и  не
могли возникнуть  какие-либо вопросы  или  сомнения. Тогда  это принадлежало
миру  взрослых,  они  никогда  не  задумывались  о  том, что иногда это было
смешно, а иногда за  гранью понимания,  но они позволяли себе все это просто
потому, что они были взрослыми. Они не нуждались в каких-либо поводах.
 Он  кое-что подозревал  о  реальном происхождении  двух  свидетельств о
рождении и о  возможных  проблемах,  которые  они  представляют.  Адам начал
по-дружески расспрашивать  родителей,  о каждом  дне его  жизни, о прошлом и
настоящем. Он видел  предательские нити, другие признаки  или действия того,
что   не   объяснено.   Он   слушал   внимательно  некоторые  упоминания   о
Ревлингсе-Пенсильвания. Ничего. Рутина их жизни продолжалась без инцидентов,
и  Адам говорил себе,  что он волновался о том, что не существовало, и еще о
том, что оба свидетельства о  рождении  и  их странный переезд из  Ревлингса
все-таки могут быть объяснены.
 В  один из тех вечеров мать извинилась, как  обычно,  и  ушла  наверх в
спальню,  закрыв  за  собой  дверь.  Отец  спустился  в  подвал он когда-то
оборудовал там  что-то  среднее  между комнотой  и  рабочим  кабинетом -  со
стенами, покрытыми вагонкой, с офисными атрибутами, также со столом для игры
в пинг-понг, и телевизором. Они с отцом постоянно играли там в пинг-понг, но
большую часть  времени отец использовал эту комноту для деловых целей, писал
рапорта и полисы, а также встречался с некоторыми из бизнесменов и людьми из
его страховой  компании.  В  тот четверг, когда мать  была наверху,  а  отец
внизу, Адам заметил, что  телефонные звонки  участились. Он набирал  воздух,
задерживал  его  и  ходил  по комноте  как  лунатик.  Он прикладывал  руку к
телефону, холодно излучавшему реальность, реальность того, что  он  собрался
сделать - подслушать мать. Он с вредностью подумал о доверии Эмми, затем  не
спеша выпустил воздух через губы, когда медленно и аккуратно поднес трубку к
уху.
 Он  слышал голос,  который был ему  незнаком. Мягкий  и вежливый голос,
даже  более чем,  спокойный,  словно  говорящий  из  далека,  отделяемый  не
расстоянием, а чем-то еще. Женский голос:
 - ...здесь замечательно, Луиза, это любимое время года.
 И голос его матери:
 - Должно быть, так спокойно, Марта, и так безопасно.
 - Но  это не восстановит мир, - отвечал голос вежлевое внушение в этих
словах.  -  Это  не  просто  укрытие, Луиза. Ты знаешь  это.  Иначе свет  не
прольется сюда.
 - Конечно,  конечно же, - отвечала его мать. - Только я  завидую  тебе,
Марта, когда я думаю обо всем, что случилось.
 - Хватит об этом,  достаточно. - вежливый упрек  последовал снова. Хотя
женский  голос не обнаруживал каких-либо признаков прекрасного возроста, она
говорила с матерью  Адама,  словно  она  была  намного старше,  а  его  мать
ребенком.
 -  А  сейчас расскажи  мне, Луиза, об Адаме. Как мой  племянник? Что он
делал на этой неделе?
 Это слово повисло в воздухе оторвавшись от всего остального. Племянник.
И наложилось на  голос отца, когда-то сказавшего:  "Мы одни на  этом  свете,
Адам  -  ты,  твоя  мать  и я. Вот почему ты должен  стать сильным, смелым и
добрым.  Ты  последний  в линии  нашего  рода,  и  ты  должен  держаться..."
Племянник. Он слушал и не верил  голосу  матери, перечислявшему  все, что он
делал  в  прошлые выходные и  еще  когда-либо.  Она  рассказывала обо многих
тестах,  за  которые  он  получил  В+  а сочинение по английскому мр.Паркер
просил прочитать перед всем классом, что принесло ему смущение и триумф она
сказала  ей, что он ел, что пил, и что за новые ботинки она ему купила - все
происходящее в  его жизни, не упоминая важного: Эмми или стихи, что он писал
поздно ночью, его желания и надежды...
 - ...он хороший парень. Мне жаль обо всем, что случилось...
 - Луиза, ты не в лучшем настроении. Пожалуйста, взбодрись немного...
 - Я знаю, знаю. Мы так благодарны - у меня  есть  так много -  Давид  и
Адам и, конечно же, ты, милая Марта...
 Шум переключил внимание  Адама: шаги отца. Он убрал трубку  от уха,  но
понимал, что он  не мог положить ее на аппарат  -  обязательно последовал бы
предательский  щелчек,  который  мог его  выдать.  Шаги  проследовали.  Отец
спустился по ступенькам. Адам посмотрел на руку, с трубкой в ней, касающейся
аппарата. Он положил ее на аппарат - аккуратно, мягко и нежно. Отец  вошел в
подвал. Хорошо, что его глаза были в одном из страховых договоров, что был у
него в руках,  и он прошел мимо не замечая  Адама, виновато  стоящего  возле
телефона. И более того, он не  видел того жуткого  удивления тому,  что Адам
услышал своими ушами.
 Они врали мне, думал я с ужасом. Всю мою жизнь, они врали мне...

 Т:  И так, впервые,  ты фактически  получил прямое доказательство того,
что кое-что было неверно.
 (пауза 5 секунд)
 Т: Ты себя чувствуешь хорошо?
 А: Я не уверен. Я себя чувствую как-то растерянно.
 Т: Беспокойная реакция, не более. О, растерянность очевидна.  Я понимаю
тебя. Но причина беспокойства - внезапное обострение памяти.
 А: Могу ли я отдохнуть? Я устал.
 Т: Ты отступаешь?
 А:  Нет. Действительно.  Но я растерян и устал, и в желудке  тошнота. Я
чувствую, что я тут был, в этой комноте, снова.
 Т: Я согласен, у нас  была длинная  беседа, даже очень. Более чем час -
даже два. Надо прерваться.
 А: Спасибо.

 ED TAE OZK006

 -------------------------------------------------------------


 Их трое.
 Они скучились вокруг  стола  в углу около музыкального  автомата - едят
попкорн. Они подбрасывают хлопья в воздух и ловят их губами, словно на сцене
и ждут от публики аплодисментов. Старый и дряхлый музыкальный автомат, что в
углу, не освещен изнутри и не  внушает никаких фантазий о звучащей музыке. Я
готов удивиться, если в  нем есть песенка "Отец в долине.", но осознаю,  что
это, конечно же, невозможно. Не должно быть  таких песен в этом автомате.  Я
побаиваюсь этих  троих, что едят попкорн.  Они посматривают  в мою сторону и
перешептываются между собой.
 Маленький  ресторан, скорее  закусочная. Внутри  только я  и эти  трое.
Бармен  -  маленький худенький парнишка с зубочистками, торчащими наружу изо
рта.  Он  всегда у телефона. Неторопливо  кладет  трубку, но телефон  звонит
снова, и зубочистки прыгают у него рту, когда он говорит.
 Горячая  тушеная устрица  обжигает десна во  рту, и я запиваю ее водой.
Ёжик  содовых пузырьков  покалывает  мне язык. Еда укладывается  в желудке и
расстворяется качаясь внутри него.
 Я смотрю  на  этих троих, и  рад, что оставил велосипед  в  полицейском
участке. Когда я прибыл в Карвер за четверть часа до того, то первое здание,
которое я  увидел на Майн  Стрит, было  одновременно  полицейским  участком,
полицейским  управлением  и  пожарной  командой. Я вошел во внутрь и спросил
полицейского  за  столом,  могу ли я оставить свой байк под  их  присмотром,
чтобы  ненадолго  удалиться  поесть. Он читал  газету  и  не смотрел  в  мою
сторону: "Конечно,  малыш, - сказал он. - мы здесь." Странная мысль посетила
меня о том, что он не смотрел на меня, и все.  У меня могло быть  две головы
или винтовка, или еще  что-нибудь такое,  и  он бы  не заметил. Я не оставил
отцовский портфель в козине байка и взял его с собой. На улице я увидел, что
Карвер -  это  маленький городок, и что тут нет даже парковочной разметки. Я
заглянул  в обеденную комноту - бледная  табличка гласила: "Еда"  и все. Для
меня подходит такой способ мышления, также как и для Эмми - ничего не звучит
и не пробуждает никакую фантазию.
 Бармен зачерпнул  тушеную устрицу, когда  говорил  по  телефону. Трубка
покоилась между  его подбородком и  плечем. И мне показалось, что неплохо бы
подкрепиться чем-либо  тушеным  в моем  долгом  путешествии, или  чем-нибудь
молочным, но сытным. Он вложил огромный кусок масла в  жаркое  и скривил мне
рожу.  Мне показалось,  что  гримаса больше подходит ему,  чем улыбка. Масло
начало таять.  Я не любитель  растопленного масла  в жаркое, но  я  выглядел
задумчиво. Он любезно  кивнул  мне,  я  улыбнулся  и сказал ему "Спасибо." Я
отошел в сторону,  а  он  все продолжал говорить по телефону, у него  низкий
голос, я никогда не слышал такого.
 Что-то стукается  о мою руку. Я ем и смотрю вниз,  и вижу, как  комочек
попкорна падает  на пол. Другой комочек чуть ли  не попадает мне  в тарелку.
Похоже  на школу, когда старшие подсаны плюются из трубочек.  Я не смотрю на
хулиганов и сосредотачиваюсь на еде. Я дую в тарелку,  чтобы как-то остудить
все, что в ней. Перекладываю портфель со стула, на который я его положил, на
стол и ставлю  его перед тарелкой,  чтобы закрыться. Попкорн-парни хихикают.
Можно  бы сказать  им мечтательно, что они хулиганы.  Я осознаю это  и,  как
можно быстрее, меняю место. Они  везде - в школах и офисах,  в театрах и  на
заводах, в магазинах и больницах.
 Один из  них встает и  идет ко  мне. Ему шестнадцать или семнадцать. Он
конопатый  и  с  белыми прямыми зубами.  У  него взгляд такой  же, как  и  у
миллиона других его возроста, с той лишь неразличимой разницей, что он несет
какую-то незримую отметку, напоминающую о том, что он существует.
 - Никогда не видел тебя здесь, парень. - он говорит остановившись около
моего стола. Нависнув надо мной.
 Я беру вилку  с жаркое. Оно уже остыло, и я могу не обжигаясь отправить
его в рот.
 - Я только проездом. - говорю я.
 - Откуда ты?
 - Из Монумента, штат Массачутес.
 - И куда направляешься?
 Он спрашивает, но  ответ видимо не интересует его. Вопросы - это только
прелюдия к тому, что может произойти: нечто страшное.
 - Ротербург, Ротербург-Вермонт.
 - Ты автостопом?
 - Нет. Я на байке.
 Все время я говорю. Я глотаю жаркое, жую устрицу и крекеры.
 - Хорошо, а где байк?
 Он подходит к окну и смотрит на улицу. Оглядывается на  друзей, на тех,
что остались за столом и подкидывают себе в рот попкорн. Он тянет время:
 - Не вижу никакого байка.
 - Он в полиции, - говорю я. - Я оставил его под присмотром.
 Я тут же понимаю, что делаю ошибку говоря это. Он отходит от окна прямо
к  моему  столу, и прекращает  двигаться. Он трясет головой,  словно страшно
удивлен. Он  смотрит на друзей: "В полицейском  участке?" - спрашивает он, в
насмешку изумляясь. "Держать байк под присмотром?". Я знаю, что последует. И
это: "Я полагаю, он не доверяет нам." - говорит он, тряся головой, его голос
звучит сурово. "Я  полагаю,  парень  из  Массачутеса  не  доверяет  людям из
Карвера - Нью-Хемпшир."
 Я  проглатываю последний  кусочек  тушеного  картофеля и  пихаю  в  рот
крекеры.  Руки дрожат.  Я откладываю  ложку. Было бы  неплохо утром  принять
пилюли. Я смотрю на кассу, на человека с телефоном, и на острые зубочистки у
него в зубах.
 Хулиган крутится вокруг меня: "Резонно оставить байк у полицейских. Это
потому, что ты не доверяешь нам?"
 -  Смотри, -  говорю я, отодвигая тарелку  с жаркое.  -  Я  на  пути  в
Ротербург,  и  байк  -  единственный способ моего передвижения.  И  если  он
пропадет, то я погиб.
 - Ты не можешь ехат