отворачиваясь  от  громкоговорителей.  Но  он
запомнил  вопросы,  задаваемые отцу обо всех  предостережениях  мр.Грея  уже
спустя десять  лет после всех тех официальных  показаний  и последовавших за
ними угроз.
 Наблюдая  за  походкой  Джона  Уайна,  перешедшего  улицу, за его низко
свисающим на бедре пистолетом во время верховой езды, отец сказал:
 -  Потому что никто  не  знает, как сильны  эти организации - возможно,
сегодня  еще  больше,  чем тогда.  Никто не  знает,  как далеко может  зайти
власть.
 Адаму не очень  хотелось  использовать  это  подходящее  слово,  но  он
все-таки забегая вперед, отводя глаза в сторону от Джона Уайна спросил:
 - Это не связано с мафией, Па?
 Это  прозвучало  смешно и мелодраматично,  словно продолжением  событий
фильма на экране, а не их жизни.
 - Я  не могу сказать, кто это  или что, Адам,  для нашей же собственной
безопасности.  В любом случае Мафия  - это  только лишь  слово, используемое
людьми. Есть много разных слов, пригодных  для описания одной и той же вещи.
Много воды  утекло.  Очевидно,  меня также использовали, и не  раз. Это была
ловушка. Никто не знает, где я  выложил все сведения - все, что я знал. Есть
и  другие причины держать нас  под контролем, для  регулярных  поездок  Грея
сюда. Он взялся за проверку некоторых  сведений. Я ему  объяснил, что больше
ничем не  располагаю  и со стороны ко мне ничего не  поступает. А  он только
смотрит на меня - с холодком. Иногда мне кажется, что я даже раздражаю его в
своем замешательстве. А  иногда, когда мы встречаемся,  мы сидим как  враги,
словно играем в сумашедшую игру, когда ни один и  ни другой  из нас не верит
во что-либо, и эта бесконечная игра продолжается...

 Т: Те сведенья,  о которых говорил отец, он не рассказывал тебе  об  их
происхождении?
 А: Нет.
 Т:  Когда  тебе  это стало интересно,  после всего, когда эти  сведенья
изменили всю вашу жизнь?
 А:   Он  сказал,   что  не  может  рассказать  мне  это,  для  моей  же
безопасности, и я не настаивал.
 Т: Он сказал Грею, что никаких сведений он со стороны он не получал? Он
как-то объяснял тебе это?
 А: Я не знаю, что вы имеете ввиду.
 Т: Я имею ввиду, спрашавал ли ты его, когда он рассказывал Грею правду,
а когда, например, он уходил от разговора?
 (пауза 9 секунд)
 Т: Почему такая внезапная тишина? Ты на меня очень странно смотришь.
 А: Я думаю, что  это  взаимно.  Это вы смотрите на  меня  странно.  Это
напоминает мне то, как, из рассказов отца, они в  разговоре холодно смотрели
друг на друга, словно были  врагами. И вы также смотрели на меня минуту тому
назад. Наверное, я смотрю на вас так, когда вы спрашиваете о сведеньях.
 Т: Жаль, что ты так расстроен  выражением моего лица. Я тоже человек. У
меня тоже болит  голова,  и  иногда бывает расстроен  желудок.  Я плохо спал
последней ночью. Может быть отражение того ты видишь на моем лице.
 А:  Неплохо  иногда  обнаружить  в   вас  человека.  Иногда  я  в  этом
сомневаюсь.
 Т: Я понял. Полагаю, будет неплохо, если ты больше не будешь  сердиться
на меня.
 А: Не знаю, что вы хотите этим сказать.
 Т: Что когда мы касаемся правды, основнополагающей  правды, той, что ты
пытаешься  отрицать или  утаить, ты как-то  изворачиваешься. Но я понимаю. Я
всего лишь другая цель из досягаемых.
 А: Что вы имеете ввиду - лишь другая цель? Кто же первая?
 Т: Ты не знаешь?
 А:  Вы  имеете  ввиду меня?  Я устал  от  всего  этого.  Вы  все  время
жонглируете мыслями.
 Т:  Ты   видишь?  Снова  злость.  Только  стоит  нам  коснуться  важной
территории.
 А: Какой еще территории?
 Т: Сведенья, что были у твоего отца  - сведенья, которые, ты  говоришь,
он не давал тебе.
 (пауза 15 секунд)

 Образно выражаясь, Адам  чувствовал  себя тряпкой, скомканной в кресле.
Конечно же, он знал, что на поверхности он был всего лишь сидящим здесь, как
обычно, смотрящим на Брайнта, который  уже не был каким-то там доктором.  Но
тогда кем  же он был? Адам исходил из возможного.  Если врагом, то наверное,
одним  из  врагов  его  отца.  Он  чувствовал,  как  в  нем  снова  начинала
пробуждаться паника, и остатки  пустоты  снова  стали напоминать  о себе. Он
старался  уйти  прочь  от паники, как всегда  рекомендовал ему Брайнт.  И он
осознавал  свою зависимость от него. Был ли он врагом  или нет, Брайнт помог
ему открыться - вспомнить, кто он, и откуда он пришел.  Он должен был помочь
ему и делал это. На этом  месте. Он знал, что он мог положиться на  Брайнта,
но  должен  был беспокоиться  о  тех сведеньях,  которые  так хотел от  него
получить Брайнт. И ему было не известно, что же на самом деле знал Брайнт, а
что не знал. Был ли он честен, в конце  концов? Он думал снова и  снова. Это
было похоже на ловлю крыс в лабиринте.

 Т: Ты болен?
 А: Нет. Я в полном порядке. Все открыто. Я вышел из равновесия.
 Т: Это понятно.
 А:  Все худшее, что  приходит мне в  память,  появляется  не целиком, а
обрывками, кусками. Полная картина не ясна.
 Т: Надо постараться взять все одним прыжком во времени.
 А: Да.
 Т: Мы говорили о твоем отце - о том, как он рассказывал тебе о  прошлом
- твой ум должен идти в одном направлении - ты и твой отец...

 В течении недели отец объяснял  все Адаму. Его вопросы были бесконечны,
и то,  что он слышал, иногда вводило его в шок. Он в удивлении тряс головой,
не понимая, как можно скрываться находясь среди людей и жить с этим двадцать
четыре  часа в сутки, непонятно зачем. Его изумляли заботы его родителей все
эти годы. Очки его отца  блестели также,  как  и  оконные  стекла окружающих
зданий  Монумента.  Отец  рассказывал,  как  каждые  два-три  года  менялось
поведение мр. Грея.
 - Это почему я избегаю Доктора  Хантли,  оптометриста, чей кабинет вниз
по улице  от моего  офиса. Однажды я сказал ему,  что мой  ближайший  друг -
оптометрист в  Нью-Йорк-Сити,  и  очки я заказываю  только у него. - говорил
отец.
 Отцовские  усы также  были  частью  маскарада. Они не  были усами  того
репортера из Блаунта. Он также бросил курить: "Это была пытка, Адам. Но Грей
настаивал, и  мать была рада видеть меня больше не курящим. Она сказала, что
это одна из хороших сторон нашей новой жизни. По сей  день мне так плохо без
сигарет..."
 Вопросы Адама продолжались.
 -  Вы с Мем на самом деле жили в Ревлингсе-Пенсильвания? - Адам спросил
рассказав о посетителе редактора.  Эмми расспрашивала его  об  этом тогда по
телефону.
 - Нет. Но мы туда ездили на неделю, чтобы  как  следует познакомиться с
этим  городком, изучить расположение улиц,  домов,  чтобы знать лондшафт. По
нашей  легенде мы встретились и познакомились в Ревлингсе. Я помню, как стою
в  стороне от  офиса газетной редакции, и  ловлю  себя  на  мысли, что  хочу
познакомиться с редактором,  побеседовать  с  ним. Но нет. Это  факт,  что я
всегда  избегал  разговоров с газетчиками, а  также и  с  отцом Эмми, боялся
того, что могу расскрыться. - в его голосе была тоска.
 - Что же о матери и о тех ее звонках женщине, коей была тетя Марта?
 Отец объяснил, что  Марта жила в  монастыре недалеко от Портланда, штат
Майн. Она приходилась его матери  сестрой  и единственной оставшейся в живых
ее  родственицей.  Грей сумел  сделать  так, что они могли разговаривать  по
телефону один раз в неделю.
 - Единственная поблажка, связанная с риском, которую позволил нам Грей,
хотя риск минимален. - говорил он. - Твоя тетя  никогда не жила в Блаунте, и
она постриглась в монахини еще подростком. Монахи скрыты от светской  жизни,
Адам, и  никогда не  встречаются с  теми, кто  в  миру.  Грей смог  оформить
специальное исключение, позволившее делать один звонок в неделю - для  твоей
матери это единственная связь с миром, и только одна Марта знает правду...

 А: Мне любопытно вот что...
 Т: Что?
 А:  Вы никогда не спрашивали о матери,  только  об отце, словно вас она
ничем не интересует.
 Т: Ты ошибаешься. Это ты ничего о  ней не рассказываешь. Я говорил тебе
раньше - я только проводник. Я не веду тебя, а всего лишь сопровождаю.
 (пауза 15 секунд)
 А:  Я хочу  рассказать о матери. Я полагаю, что  хочу найти ее во всем,
что я открыл.
 Т: Во всех смыслах. Вперед.
 (пауза 10 секунд)
 Т: Что случилось? Почему задержка? Расслабься, возьми себя в руки.
 (пауза 5 секунд)
 А: Ничего - просто в данный момент я не могу вспомнить ее лицо.
 Т: Используй свое время. Она есть, она часть твоей жизни. Она придет...

 И она конечно же была.

 ---------------------------------------

 А:  О  моей  матери. Всю  свою  жизнь,  с самого младенчества  она  мне
казалась очень печальной. Мне казалось, что иногда попадаются люди худые или
толстые, или с отвислой кожей. Отец всегда выглядел одним из сильных, словно
он был окрашен в яркие краски, а она - в блеклые. Бред, конечно.
 Т: Не совсем.
 А: Но позже, когда я узнал правду о нашей жизни, я нашел, что печальной
она была всегда. Но к тому времени как-то странно. Не тускло, как раньше. Не
было  той  глубокой  печали, как когда-то - это  можно было объяснить такими
словами, как "Никогда не знаешь..."
 Т: Что это значит - "Никогда не знаешь"?
 А: Что-то она говорила мне один раз, в полдень, когда я пришел домой из
школы...

 В тот  день он  оказался дома наедине  с  матерью. Она сидела  у  окна,
смотрела наружу, как-то отреченно, с тоской в глазах. Он не  рисовался перед
ней  с того времени, как  открыл для себя правду о  прошлом.  Она  будто  бы
сторонилась его, отказываясь смотреть ему в глаза, и  делая вид,  что  очень
занята, если  он  приближался. Но тогда он  вошел в обеденную и стал нежно и
пристально наблюдать за вниманием матери к нему. В нем  поселилась  какая-то
новая нежность, которую ранее он не знал .  Он хотел подойти и обнять  ее, и
он не уточнил для себя желания признаться ей или себе в этой нежности.
 Она отвлеклась от наблюдения  в тот момент, когда Адам вошел в дом. Она
отвернулась от окна, взглянула на него и начала:
 - Ты рано.
 - Встреча  в литературном клубе не состоялась... - доложил Адам. Вранье
- он не заметил, как с языка соскочило про несуществующую встречу.
 - Я  приготовлю что-нибудь поесть.  - сказала она вскочив со стула. Она
двигалась быстро, словно не хотела оставаться в этой комноте с ним наедине.
 - Подожди, Мем. - сказал он, коснувшись ее руки.
 Она смотрела на него, невинно и вопросительно.
 - Надо поговорить, Мем, - сказал он. - Мы очень давно не говорили.
 - О,  Адам. - сказала  она,  слезы  собирались  в ее глазах, на ее лице
проступила печаль.
 И он не  сразу заметил, как обнял мать, пытаясь взять ее поудобней. Она
внезапно стала  ребенком  в его руках. В ее рассказе какой-то необыкновенный
ужас звучал в словах: "Никогда не знаешь..."
 - Смотри, Адам, никогда не знаешь, что может случиться, и это худшее. Я
всегда гордилась  твоим отцом,  и его  решительностью держаться в стороне от
всего. В любом случае хуже всего то, что он  так любил работу  журналиста, а
мр.Грей сказал, что ему  опасно  оставаться  в  газете даже с новыми личными
данными, с  новым именем. Тогда мы приехали сюда  - оба, и пытались  создать
лучшее. Мы даже следили за собой. Были в постоянной заботе, чтобы, например,
никогда не пользоваться нашими настоящими именами и  быть уверенными  в том,
что нас никто не подозревает.  Мне не  понятны все эти уловки. Главное, все,
что действительно важно для нас,  было сохранено. Я всегда  была католичкой,
ходила в  церковь  и  соблюдала  обряды,  и хотела  остаться в  Католицизме.
Мр.Грей оформил нам бумаги,  в которых показано, что мы совершили переход из
другой  веры. И мы согласились с ним. Ведь суть осталась. Мы не меняли своих
религиозных убеждений и остались единой семьей.
 Мать продолжала смотреть в окно, словно наблюдая за чем-то.
 - И так, мы с отцом знали и знаем, что у нас нет гарантий. Я сижу здесь
у окна и вижу машину, что стала внизу на улице, и я догадываюсь, кто в  ней,
и что  они  хотят? И позже эта машина уедет, и я вздохну. Даже когда  машина
уехала, я догадываюсь, что они изучают соседей, следят за их планами...
 - Но кто это может быть, Мем? - спросил Адам. - Не сидящие же в тюрьме,
против кого отец давал показания? И как они могли выследить его?
 - Это страшно, Адам. Может быть, ты  сойдешь с ума,  подозревая всех  и
вся,   без   причин.  Но  причины   есть,   Адам.   Люди,   против   которых
свидетельствовал твой отец  - члены  преступной организации,  которая  может
быть связана с  другой  такой же организацией и  даже не одной. Зло растет и
размножается:  отрезаешь  одну  часть, а  другая  отростает. Показания  отца
уничтожили  одну часть,  но кто знает про другую? И мр.Грей или  мр.Томпсон,
или  как  еще  там он  будет себя называть, у себя  в  органах, оказывается,
обозначен  Личным  Номером  2222. Он сказал, что  если  нам  будет  угрожать
опасность, то нужно будет к  нему обратиться официально в  Вашингтон на этот
номер.  Вся  наша  жизнь находится в его  руках, Адам. Мы вынуждены доверять
ему. По сути, он  наш создатель. Он создал  нашу  жизнь, которой мы  сегодня
живем.  Он  дал нам имена,  решил, чем твой отец должен заниматься. Он также
решил,  должны  ли мы  остаться католиками  или нет. Я  часто  поражаюсь, на
сколько велико его милосердие, у этого Номера 2222? Ведь  в нашей жизни он в
роли Бога, Адам. И это меня вгоняет в дрожь.
 Она отвернулась от окна.
 - Именно  теперь, мы  не  должны  сидеть здесь и разговаривать обо всем
этом. Хотя только здесь безопасно о чем-либо говорить. Грей говорит внизу, в
панелированной  комноте,  или  снаружи,  подальше  от  мест,  прослушиваемых
"жучками". И здесь снова, Адам, мы делаем все, что  нам велел Грей. Иногда я
ненавижу  его лютой ненавистью. Хотя  это  грех.  И  я думаю, мы  верим  ему
сполна. Если  однажды что-либо  случится, мы его  позовем?  - она  удрученно
встряхнула головой. - И уже приходилось, раз или два...
 - Расскажи об этом, Мем.
 - Однажды  летом, мы решили взять отпуск. Втроем.  Без тебя мы, конечно
же, никогда  и  никуда не ездили. Я всегда хотела  съездить в Нью-Орленан  -
Мерди Грес, родина джаза, который так любит твой отец - колоритный старинный
город.  Но Грей запретил. Он сказал,  что в тот  год для нас Нью-Орлнеан был
закрыт.
 - Но почему?
 -  Потому  что  люди,  против которых твой отец  давал показания, имеют
крепкие  связи в Нью-Орлеане. Мы  доверяли Грею  и,  конечно же, не поехали,
потому что многое пришлось бы поставить  на карту. В другой раз мы собрались
поехать в Европу.  Но Грей  сказал,  что может  возникнуть  много проблем  с
оформлением паспортов. Он считал,  что это  опасно. У  нас опустились  руки,
Адам. Что я думаю о Грее - он вертит нашей жизнью во все стороны. По мелочам
я ему бросаю вызов,  хоть  в чем-нибудь, ведя разговор не  в  панелированной
комноте, а здесь. Потом переживаю, потому что думаю, что подвергаю опасности
тебя и отца. О себе я как-то не волнуюсь...
 Адам внезапно почувствовал, что его засасывает в глубокую тоску.
 - И  всегда, Адам,  висит эта  нескончаемая  неизвестность.  Никогда не
известно, кому можно верить. Никогда неизвестно, кто чужой может оказаться в
городе.  Телефон звонит, а  я думаю: вдруг это тот звонок,  я  всегда  боюсь
этого? Обнаружили ли нас? Женщина, которую я видела впервые, пристала ко мне
в супермаркете. А  я переживаю.  Потому  что  никто  никогда не знает - даже
Грей. Иногда  я  боюсь смотреть  на  него. Факт, что  обхожу  его  двадцатой
дорогой. Потому что мы зависим от его милости. Он щелкнет завтра пальцами, и
наша жизнь снова может перевернуться с ног на голову.
 Адам был поражен собственным "Никогда не знаешь". Он был в безопасности
дома или в школе, но почувствовал себя неловко,  когда проходил через нижний
город или гулял по улице.  Он стал  остерегаться людей, которых он  не видел
раньше. Внезапно он  стал ощущать остроту их взглядов, ранивших его изнутри.
Кто был тот идущий  впереди него? Может он скрыто следил за Адамом? Стоял ли
он перед ним в  очереди у газетного киоска на Беккер-Дрегстор, или появился,
чтобы наблюдать  за ним? "Сумосбродство, - сказал себе Адам. - Я тот же, что
и все пятнадцать лет."  Разница была лишь в том, что Адам никогда не замечал
его раньше. В Монументе живет 33000 человек, говорил он себе, он хорошо знал
социум города  на  уровне сверстников его класса в  школе,  а  знать в  лицо
каждого он и не мог. Какие-то лица были посторонними.
 Внезапно,  жизнь стала для него невыносимо сладкой. Было забавно, когда
он  счел  свою жизнь  подарком  на длительный  срок. Рутина  дней  и  ночей,
повторяющаяся  как заевшая пластинка, с осознанием угрозы его жизни внезапно
стала сиюминутной, и каждый час приобрел особую ценность. Еда никогда раньше
не казалась ему такой вкусной. После школы  он  зашел в  кондитерскую купить
"Мистера Гудбера" или "Трех Мушкетеров". Леденцы показались ему вкуснее, чем
когда-либо были. Он также  сильнее  полюбил  отца и мать, и старался быть  с
ними. Когда они обедали все вместе, он ощущал близость с ними, словно он был
более,  чем просто  сын,  за кем нужно было убирать  постель или выбрасывать
мусор. Он был частью их. Опасность укрепила его любовь к ним.

 Т: Ну не все же было таким кошмаром?
 А: Нет. Это были не худшие времена,  когда  наша семья была  вместе. Но
иногда я смотрелся в зеркало, изучая себя, пытался найти в  себе  что-нибудь
итальянское. "Сумошествие, - смеялся  я  над этим.  - никакого  сходства  со
шпагетти." Я смотрелся в зеркало и произносил свое имя, то с которым родился
-  Пол Делмонт. Только шепотом. Вообще, я не изменил своего отношения к роли
отца или  мр.Грея. Иногда  мне казалось,  что я стою на крыше  и  стреляю  в
окружающий мир:  "Я -  Пол Делмонт. Я не умер в той аварии в  Нью-Йорке... -
Бедный Пол."  -  думал я. Словно он  был не  мной,  а  кем-то  другим.  Отец
говорил, что мы получили жизнь в подарок - свыше. И  мать - она держала меня
в стороне от всего этого.
 Т: Расскажи о том времени.
 А: Это был только момент, только проблеск...

 В то  время, когда для него  открылись  тайны прошлого, Адам обнаружил,
что  вопреки ее деликатности и мечтательности,  его мать, в отличии от отца,
могла бросить вызов  их ситуации. Отец окончательно  вошел в роль страхового
агента,  члена Ротари Клуба, члена комитета Преуспевающих Коммерсантов. Адам
удивлялся спектаклю, зная, что это был всего лишь спектакль. Отец всегда был
в характере трудно было поверить, что он когда-то был газетчиком, борющимся
за правду. ("Хорошо, не совсем борьба - журналистское расследование, слишком
монотонная работа, нужно  было выкопать из  тысячи слов одно - то, что несет
неправду).
 Его мать на самом деле была мятежницей. Позже она возмущенно говорила с
презрением к мр.Грею: "Я  иногда думаю, что мы так легко повиновались, Адам,
и были так наивны. Действительно ли твой отец  бросил работу в газете? И так
уж и не было никаких альтернатив?" Ее вызов восхишал  Адама. Он  понял,  что
она уже не была той  гибкой и  деликатной  женщиной, которую он знал раньше.
Даже когда она просто  улыбалась, горчинка  грусти  никогда не сходила с  ее
лица, при  этом  она  была способна на гнев и хитрость.  Однажды, она  долго
наблюдала за тем, как Адам пытался очередной раз вникнуть в ее душу стараясь
докопаться  до  чего-либо еще. В  конце  концов она махнула рукой и сказала:
"Иди за мной, Адам."
 Она повела его  вниз, но не в панелированную комноту, а в  другой конец
подвала, заваленный  старой  мебелью  и  прочим хламом.  Адам узнавал старые
плетенные кресла, которыми они пользовались давным давно - летом, во  дворе.
Мать пробиралась  через  все  эти дебри  прошлых  лет, очищая площадь  около
ящика,  замотанного  старой  веревкой,  и  табуретки,  стоящей  в углу.  Она
аккуратно  развязала  веревку  и открыла ящик, внутри  которого  были плотно
уложены одеяла -  голубые и  белые,  и сшитые  из  лоскутков. Мать доставала
одеяла, словно переворачивая страницы книги.
 - Смотри, - сказала она, развернув военную куртку комуфляжной  окраски.
- Твой отец нос