это войти в картину, встретиться с ван
Эйком  и  вернуться  с  апельсинами.  Но  прежде чем вы отправитесь, есть ли
какие-нибудь вопросы?

92
                                 МАРЕНОВЫЙ

 Я  поднял  руку.  Всё  время,  пока говорил отец Браун, у меня было чувство
смутной тревоги, которая теперь обрела ясность.
     Я вас правильно понял - мы отправимся в Брюгге XV века?
     Совершенно  верно,  ответил  отец  Браун,  хотя  в какую именно точку в
пространственно-временном  континууме,  мы точно сказать не можем. Однако мы
можем  с  полным основанием предположить, что картина сама вас сфокусирует и
что  вы  появитесь  в  мастерской  ван  Эйка  около  того  времени, когда он
закончил лондонскую картину, в день св. Евангелиста Луки в 1434 году.
     Простите  за  любопытство,  сказал  я, но когда мы с Береникой в первый
раз  вошли  в  картину,  местность, где мы очутились, выглядела как графство
Даун  в  наши  дни,  и,  кроме  того, мы, по-видимому, утратили контроль над
своими перемещениями. Как знать, не случится ли подобное опять?
     Резонный  вопрос,  согласился  отец Браун, на который я мог бы ответить
весьма  обстоятельно,  упомянув  сравнительно  низкую  силу воздействия Чая,
который  вы  приняли  в тот вечер, вашу неосведомленность в истории картины,
тот  факт,  что  она  находилась  не  на  своем изначальном месте - здесь, в
графстве  Даун,  - а в кабинете твоего дяди Селестина, и так далее. Когда вы
вошли  в  картину,  вы  не  почувствовали,  что  одеты так же, как мужская и
женская фигуры?
     Почувствовали, сказал я.
     Этого  и  следовало  ожидать, учитывая, что на вас была одежда середины
XX  века.  Аконит  в  Чае  из  трилистника  -  известный  также  как борец -
сильнодействующий  корригент ощущаемого анахронизма. Поначалу вы решили, что
оказались  в  Брюгге  1434 года, поэтому мысленно одели себя соответствующим
образом.  Но  когда  вы  поняли,  что  на самом деле находитесь в 1959-м или
около того, все пошло вкривь и вкось, так ведь?
     Верно, согласился я.
     На  сей раз, продолжал отец Браун, наши портные приготовили для каждого
из  вас  платье,  аутентичное  в  каждой  складке,  вставке,  шве,  сборке и
плиссировке.  Материалы  сотканы вручную и вручную же сшиты нитью, свитой на
прялке  с  ножным приводом, окрашены натуральными красителями, и всё одеяние
опрыскано  настоем трилистника, содержащим тройную дозу аконита. Надеюсь, вы
останетесь  довольны своими костюмами. Даже собаки на улицах будут принимать
вас  за  жителей  Брюгге пятнадцатого столетия. Но гораздо важнее для вашего
предприятия  -  Метерлинк, третий элемент. В Брюгге 1434 года вы с Береникой
заблудились  бы,  даже  если бы вам удалось туда попасть, что без Метерлинка
вовсе  не  гарантировано,  поскольку  магическое  число  картины  -  тройка.
Метерлинк  дышал  воздухом  Фландрии,  он  говорит на ее языках. Разумеется,
французский  и  фламандский  с  тех пор несколько изменились, однако больших
трудностей    с   пониманием  у  него  не  возникнет,  а  любые  различия  в
произношении  и  словоупотреблении  ему  будет  легко  объяснить, назвавшись
сыном  голландского  торговца,  сопровождающим  своих  друзей  из  Ирландии,
которая тогда, как и сейчас, находилась с Фландрией в прекрасных отношениях.
     Нам  подумалось,  что, дабы не вызвать подозрений, Беренику лучше одеть
мальчиком,  поскольку  юной  даме не пристало появляться на людях без дуэньи
или компаньонки. Вот ее наряд, подходящего к случаю цвета синего гелиотропа,
называемого  так  за  то,  что  он поворачивается к солнцу и потому является
своего  рода  часами.  У вас с Метерлинком одежда красного маренового цвета,
ведь  лучшая  марена  неизменно  выращивалась  в  Голландии,  и  это придаст
убедительности  вашей  конспирации.  Гелиотроп  и  мареновый  -  цвета  двух
входящих  в  комнату  фигур, отражаемых в зеркале ван Эйка. Будем надеяться,
что втроем вы войдете в нее столь же легко. Что касается вашего возвращения,
то  вот  вам  три пузырька с Чаем из трилистника; примите его перед тем, как
пожелаете войти в картину с той стороны.

93
                                 ГЕЛИОТРОП

 Отец Браун открыл дверь. Комнаты для переодевания здесь, сказал он.
     Нас  с Метерлинком провели в одну комнату, Беренику в другую. Мы быстро
сбросили  школьную форму и натянули непривычные наряды. Когда мы вышли, отец
Браун сделал нам знак сесть и продолжил инструктаж.
      Хотя  ваше  путешествие  в  Брюгге  XV  века  и  назад  покажется  нам
моментальным,  сказал  он, мы не знаем, сколько субъективного времени займет
выполнение  вашей миссии. Следовательно, вам понадобятся какие-то деньги; их
тоже  предоставили  наши  фальшивомонетчики. Каждому из вас выдан эквивалент
тридцати  фунтов  стерлингов  в  пересчете  на современные деньги. Ни в коем
случае  не  тратьте  всё  сразу. Вот вам план города. Дом ван Эйка обращен к
улице  заостренным под крышу каменным торцом, над дверью вырезан гелиотроп -
это  на  улице  Синт  Гиллис  Ниеей Страт, ныне Гауден Хандт Страт, напротив
Схоттинне  Поорте.  Место  мы отметили крестиком. А теперь, поторопимся! Нам
нельзя терять времени.
     И  отец  Браун  немедля  перешел  к  делу,  разлив нам по чашкам чай из
самовара  в  центре  стола  и  дав по глиняной трубке. Члены Древнего ордена
также наполнили чашки.
     Метерлинк,  Береника  и  я принялись пить и курить. Как только пьянящий
аромат  Чая  из  трилистника ударил мне в ноздри, отец Браун затянул молитву
на  латыни  -  остальные  подхватили. Слова роились у них на губах, жужжали,
разрастались  вглубь, раздавались все гулче, пока я не понял, что не в силах
отличить  гул  в  комнате от гула в голове. Мне вспомнились чаинки в кипящем
чайнике,  зернышки  шума  бьющего  в  берег прибоя, треск радио на нерабочей
частоте.
     Посмотрев  в  чашку,  я увидел, что она пуста, и вспомнил, как когда-то
чашка  казалась мне размером с супницу. Я видел все пузырьки и трещинки в ее
огромной    глазурованной  впадине.  На  дне  раскинулся  архипелаг  зеленых
побережий,  на  исследование которых ушли бы годы. Потом мне пришло в голову
поднять  глаза. Дым из моей трубки вился кольцами: одни застывали в воздухе,
как  мутные  облачка  во  льду,  другие  -  как мазки включений в стеклянном
шарике.
     Я  перехватил  взгляд  Береники, потом Метерлинка. Казалось, мы смотрим
глазами друг друга, замкнутые в одном взгляде.
     Голос отца Брауна пришел ко мне из немыслимой дали. Вы готовы?
     Мы  молча  кивнули и, как один, поднялись. Береника взяла меня за левую
руку,  а Метерлинка - за правую. Вместе мы приблизились к "Двойному портрету
Арнольфини".  Вся  комната  вдруг  стихла  и  умолкла, но в ней чувствовался
заряд  электричества,  как в воздухе перед грозой. Картина задрожала и стала
расти,  пока  не закрыла собой все поле зрения. Когда мы взглянули в зеркало
на дальней стене комнаты, две фигуры в нем расплылись и пропали. Вместо них,
замерцав, проявились четкие силуэты нас троих.
     Меня  била  дрожь. Рука Береники была холодна, как лед. Потом я ощутил,
как  сила  в  моем  теле сливается с ее силой, и через Беренику почувствовал
Метерлинка;  все наши волны и частицы вплывали друг в друга. Мы зажмурились,
все  трое;  когда  мы  открыли  глаза,  то  обнаружили, что висим в глубоком
черном космосе, а тела наши обратились в межзвездную пыль.
     Не  было  слышно ни звука, но бессчетные звезды роились вокруг нас, как
голоса. Долго ли нас так несло, сказать не могу. Может быть - миг, а может -
вечность.  Что  такое время, когда сам ты - пространство? Как бы то ни было,
не  успели  мы об этом задуматься, как пронеслись через вселенную и вылетели
с другой стороны.
     Мы очутились в пустой комнате с высоким потолком.

94
                            ИМПЕРАТОРСКАЯ ЛАЗУРЬ

 Прямо  перед  нами,  над  богато  украшенным  мраморным камином, висели два
идентичных  экземпляра  "Двойного  портрета  Арнольфини". В кресле у пустого
очага  спал  одноногий  курносый  человек  лет сорока, одетый по моде времен
регентства.  На  столике  перед  ним  стояли наполовину опорожненная бутылка
бренди    и  стакан.  Свет  шел  из  единственного  высокого  окна.  За  ним
безошибочно узнавались очертания Морнских гор.
     Вздрогнув,  мужчина проснулся. Увидев нас, он побледнел, и в глазах его
появилось странное выражение.
     Вы те самые трое? спросил он. Меня освободят?
     Ну,  нас,  конечно,  трое,  ответила  Береника.  Но,  честно говоря, мы
понятия  не  имеем,  что  мы здесь делаем, где именно оказались и даже какой
сейчас год. Может быть, вы нас просветите?
     Дрожащей рукой мужчина налил себе бренди и выпил одним махом.
     Посмотрите  на эти два портрета, сказал он. Вы не находите в них ничего
примечательного?
     Ну, они, разумеется, одинаковые, ответила Береника.
     Мужчина  достал  из  кармашка  жилетки  зеркальце,  посмотрелся в него,
потом взглянул на портреты и печально покачал головой.
     Вы  так думаете? Возможно, вам следует выслушать мой рассказ. Не угодно
ли?
     Мы кивнули в знак согласия. Мужчина налил себе еще бренди и начал.

     Я  -  полковник  Джеймс  Хей  и  до  недавнего  времени командовал 16-м
Драгунским  полком  армии  Веллингтона.  Сегодня  праздник Богоявления, лета
Господня  1817-го,  мы  находимся  в  графстве Даун, в Каслморне, резиденции
леди  Морн,  которой  я  глубоко  благодарен  за  предоставленную  квартиру.
История  моя  берет  начало  21  июня  1813  года, в день, когда в битве при
Витории,  что  в  области Наварра, наши войска наголову разбили армию Жозефа
Бонапарта,  бывшего  тогда  королем  неаполитанским и испанским. 23-го числа
несколько  солдат  моего  полка перехватили повозку, синяя имперская окраска
которой  выдавала  в  ней  транспорт  самого  Жозефа.  К  тому  времени  как
подоспели  я  и несколько моих офицеров, наши люди слишком увлеклись ящиками
со  спиртным,  чтобы  обращать  внимание на прочее ее содержимое. Главным их
трофеем оказался попугай в клетке, которого они окрестили Виторией. Попугай,
надо  заметить,  попался  сметливый,  поскольку  уже пытался выговорить свое
новое имя, к полному восторгу собравшихся.
     Мы  реквизировали  три  больших сундука разного добра и тем же вечером,
став  на  постой  в разрушенном аббатстве, разыграли добычу в карты. Я помню
пару  дуэльных  пистолетов,  украшенных серебряной чеканкой, четыре или пять
великолепных  сабель,  золотой обеденный сервиз, шкатулки с драгоценностями,
походную  библиотечку  (большую  часть которой мы спалили) и несколько икон,
чьи  сюжеты  мне  ни  о  чем  не говорили, но щедро украшенные оклады стоили
целое  состояние.  Кроме  них  было  еще  несколько  картин разного размера,
завернутых в красный шелк.
     Я  не слишком хорошо разбираюсь в папских распорядках, но был среди нас
один  чудной ирландец, лейтенант Патрик О'Флаэрти, он-то и сообщил компании,
что  нынче  канун  дня  Иоанна Предтечи - чрезвычайно благоприятная дата. Он
принялся  рассказывать,  как голову Иоанна Крестителя по требованию плясуньи
Саломеи  преподнесли ей на блюде. По ходу рассказа он представлял в лицах то
Ирода, то Саломею, выделывая замечательные курбеты, a piece de resistance[6
9]  был,  когда  он  ухитрился  с помощью большого золотого блюда изобразить
голову Иоанна.
     У  их  народа,  как  он  сказал,  есть  обычай  отмечать  вечер 23 июня
курением  некоей смеси под названием Чай из трилистника; не окажем ли мы ему
честь раскурить ее с ним, исключительно в медицинских целях?

95
                                КРАСНЫЙ ШЕЛК

 Все  мы  были уже навеселе, усидев бутылку-другую бонапартовского бренди, и
с  радостью  приняли  его  предложение.  Без  лишних  слов  ирландец  достал
жестяную  лакированную  табакерочку  и глиняную трубку и раскурил ее. Сделав
несколько  глубоких затяжек, он передал трубку своему соседу, который в свою
очередь сделал то же самое.
     К  тому  времени мы развернули картины и поставили их рядком, прислонив
к  стене,  чтобы  лучше  рассмотреть, хотя, положа руку на сердце, для таких
ценителей,  как  мы с однополчанами, картина с лошадью красивей, чем картина
без  лошади.  Среди  них была и одна из тех, что вы видите здесь. Поначалу я
едва  взглянул  на  нее,  но  когда  пришла моя очередь затянуться зельем О'
Флаэрти,  она  полностью захватила мое внимание. И чем дольше я смотрел, тем
явственнее  чувствовал,  что  могу  войти  внутрь; меня завораживало то, что
может открыться за окном.
     Мы  начали  играть. Не буду утомлять вас тонкостями экарте, но это была
лучшая  игра  в  моей  жизни, я и сейчас словно вижу каждую карту, пришедшую
мне  в  руки в ту ночь. И могу поклясться, я видел карты всех остальных - по
отражениям  в  глазах.  Право  первого выбора выпало мне: вместо драгоценных
камней    или    оружия   я  выбрал  картину.  Поставив  ее  в  ногах  своей
импровизированной постели, я лег и закрыл глаза.
     Какое-то  время  я  колебался  на  границе  сна  и яви. Мне по-прежнему
слышались    выстрелы  и  взрывы,  вопли  раненых,  и  виделся  дым  орудий,
застилающий  красную  землю Испании. В мозгу возник образ человека, лежащего
головой  на куче яблок, подтянув колени к подбородку и широко раскрыв глаза,
и  словно  изучающего голову француза, которая, оторванная начисто, валялась
у того на коленях.
     Я  открыл  глаза, чтобы прогнать это неприятное видение. Оказалось, что
я  смотрю  прямо  в  картину. Ее краски сияли, как самоцветы, и мысль, что я
заполучил  ценнейшую  добычу  из  сокровищницы  короля Жозефа, доставила мне
удовлетворение.  Здесь  были  довольство  и  достаток.  Я  видел, как лежу в
огромной  алой  постели  или  рву спелые вишни в саду за окном. Потом я буду
гулять  по  рыночным  площадям  тихого городка, а после - возвращаться в эту
спальню, где всё принадлежит мне.
     И  тогда  сама  душа  моя  вошла в картину, я стал мужчиной с картины и
глядел  с нее на себя. И пока я смотрел, черты того, кто лежал на соломенном
тюфяке  в разрушенном испанском аббатстве, стали меняться. Лицо удлинилось и
побледнело,  ноздри  расширились, как у лошади, веки опустились. Передо мной
была голова мужчины с картины.
     Заиграли  побудку,  и  я  проснулся.  Когда я посмотрел на картину, мне
почудилось,  что  выражение  лица  мужчины  едва  заметно изменилось. Тем же
утром,  когда  я  брился,  мое  собственное  лицо  показалось  мне  необычно
вытянутым  и  бледным. Рука моя дрогнула, и я порезал верхнюю губу. Взглянув
на картину, я явственно увидел на соответствующем месте струйку крови.
     О'Флаэрти, крикнул я, иди посмотри!
     Пришел О'Флаэрти и поглядел на картину.
     Что тут у тебя? спросил он.
     Смотри! Кровь!
     О'Флаэрти взглянул на меня с насмешкой.
     Кровь,  как  же!  воскликнул  он, послюнил палец и снял с картины нитку
красного шелка.
     Чая из трилистника больше не получишь, сказал он и вышел, посмеиваясь.

96
                                  БОРДОВЫЙ

 В  скором времени картина начала представать в своем истинном цвете. 1 июля
-  это  был,  как  сообщил  мне О'Флаэрти, день памяти Оливера Планкета, чья
бальзамированная  голова  хранится  в  папистской  церкви  в  Дрозде,  - нас
посетил  Веллингтон,  желавший  обсудить  с  нами  дальнейшее  преследование
отступавших  французов.  Наша  квартира  располагалась  в  винном  погребе в
Памплоне, и картину я поставил, прислонив к импровизированному столу.
     Поразительное сходство, Хей, сказал герцог. Фамильная реликвия?
     Я пролепетал, что приобрел картину совсем недавно.
     Веллингтон приподнял бровь и ушел разрабатывать стратегию.
     3  июля  я  снова порезался при бритье; и вновь на подбородке мужчины с
картины  появилась  царапина. Я тщательно осмотрел ее, прежде чем позвать О'
Флаэрти,  который  попытался снять очередную, по его мнению, шелковую нитку.
Но    едва  коснувшись  пятнышка,  он  отшатнулся,  как  ужаленный,  зажимая
указательный палец. Палец сильно кровоточил. Увидев это, ирландец побледнел.
     Сегодня  праздник  св.  Фомы, прошептал он, того, что усомнился в ранах
Христовых.
     На  следующий день я сложил вещи в прочную холщовую сумку, спрятав туда
же  и  картину.  Несмотря  на  это,  она  неотступно занимала мои мысли; при
каждом  взгляде на нее, мужчина, казалось, походил на меня всё больше. После
одной  особенно  неприятной ночи, когда собачка с картины вылезла из сумки и
попыталась  укусить  меня  за  ногу,  я  решил избавиться от своего с трудом
добытого  трофея.  В  то  утро  мы  уходили  из Памплоны. Сумку с картиной я
оставил в нише винного погреба.
     Прибыв  к  месту  назначения,  в  Сан-Эставан,  мы  встали  на постой в
ризнице  церкви,  посвященной  Иоанну Крестителю. В углу уже стояла холщовая
сумка.  Я  знал  и  не  открывая,  что  картина внутри. Как бы то ни было, я
открыл  ее.  На  лице мужчины, который был мной, и всё же не мной, казалось,
застыла  сардоническая  усмешка.  Я попросил у О'Флаэрти совета. Он мог лишь
предположить,  что если молитва св. Антонию Падуанскому хорошо действует при
поиске  утраченного,  то,  возможно,  в  моем случае поможет кощунство в его
адрес. Я пытался, но безуспешно; очевидно, мне не хватало должной веры.
     Испробовал  я  и  другие  способы.  Набив  сумку камнями, я утопил ее в
речке    Бидассоа.    Мы    прошли  маршем  до  местечка  Лесака,  где  были
расквартированы   в  крипте  разрушенного  монастыря.  Картину  я  нашел  на

надгробии  одного  испанского графа. Какое-то время я лелеял мечту привязать
ее  к  жерлу  пушки  и  разнести  вдребезги,  но  испугался,  что,  исполнив
задуманное, убью и себя. Так я смирился с ее неизменным присутствием.
     Шло  время.  Постепенно я стал думать о картине, как о спутнице жизни в
нежеланном, но сносном браке. Нередко я нарочно оставлял ее, зная наверняка,
что  она  встретит  меня на следующей квартире. Более того, я смотрел на это
как  на гарантию своего успешного командования и залог будущей жизни: где бы
ни была картина, там непременно окажусь и я.
         Мы    перешли   Пиренеи  близ  славного  городка  Сен-Жан-де-Люз  и
расквартировались  в  замке  Арканг.  9  ноября,  в день Феодора Новобранца,
покровителя  военных,  мы  вступили  в  бой  с французами. Схватка ничего не
решила,  и  все  же  война  была фактически закончена. В наступившем году мы
продвинулись   до  Тулузы,  Пьяченцы  и  Бордо,  откуда  отплыли  наконец  к
английским берегам в день памяти Оливера Планкета, 1 июля 1814 года.

97
                                 БЕЛЫЙ ЛЕН

 Обосновавшись  в казармах Дувра, наши люди быстро забыли тяготы Пиренейской
кампании.  Мир  им наскучил, они рвались к новым подвигам; томиться им долго
не  пришлось.  В  марте  1815  года  до  Лондона  дошли  вести, что Наполеон
освободился    из    заточения   на  Эльбе  и  дерзко  вошел  в  Париж,  где
перегруппировал  свои  силы. 4 мая, в праздник св. Флориана Австрийского, мы
получили  приказ  отплыть  в  Остенде,  до  которого благополучно добрались.
Оттуда  мы  направились  в  Брюгге  и вошли в город 7 мая, в день памяти св.
Домициана Маастрихтского, призываемого против драконов.
     Брюгге  -  город теней. Во все часы здесь угрюмо звонят колокола, и эхо
дрожью  отзывается  в  стоячих  каналах.  В  этом городе отражений в высоких
окнах    бюргерских   домов  видится  прошлое.  Нам  с  О'Флаэрти  достались
превосходные  комнаты  на рю де ла Мэн д'Ор. Я уже довольно давно не смотрел
на  картину. Вынув из чехла, я разглядывал ее - как давнего знакомого, и все
же  с  трепетом  -  и  тут  консьерж,  помогавший  нам  вносить  вещи, вдруг
задохнулся от удивления.
     Так  я  узнал,  что  картина  вернулась домой, поскольку подписавший ее
Йоханнес  де  Эйк,  по  словам консьержа, в 1434 году проживал на этой самой
улице.
     В  ту  ночь  в  мои  сны  впервые  вошла  дама  с  картины. Я проснулся
совершенно  обессилевший.  На  следующее  утро мы отб