ери. Король взял себе в голову, что должен
жениться на собственной дочери. Она же отвергала все его ухаживания.
     День  и  ночь  он изводил ее. В отчаянии Димпна обратилась за помощью к
своему    исповеднику,    преподобному    Герберену.   Энергичный  священник
организовал  ей  побег,  взяв  в попутчики королевского шута и его жену. Под
видом  бродячих актеров эти четверо сели на корабль и спустя некоторое время
достигли  берегов  Фландрии.  Там  они  странствовали,  пока  не оказались в
селении  Гел, неподалеку от Антверпена. Ночь они провели на постоялом дворе.
На    следующий  день,  углубившись  в  лес,  беглецы  обнаружили  молельню,
посвященную  св.  Мартину.  Они  построили  скит  и  жили  себе  счастливо в
служении Господу.
     Но  король  не прекратил преследовать дочь. Спустя один год и один день
люди  из  его  окружения прибыли в Гел и остановились в той самой гостинице.
Когда  на  следующий  день они расплачивались за постой, хозяин заметил, что
как-то  раз уже видел похожие монеты у прекрасной дамы с попутчиками. Вскоре
Димпну выследили. Слуги короля послали за королем.
     Когда  он прибыл, то распорядился обезглавить Герберена. Затем он снова
предложил  Димпне  брачные  узы,  и  она  снова отказала ему. Поэтому король
приказал  своим  людям  обезглавить  и  ее.  Когда  же  они заколебались, он
отрубил  ей  голову  собственноручно.  Свидетелями этой двойной мученической
смерти,   которая  случилась  30  мая  600  года,  стали  шут  и  его  жена,
спрятавшиеся  в  чаще,  где  они  занимались собирательством диких трав. Шут
сочинил о жизни Димпны балладу, которая и донесла до нас эту историю.
     Несколько  столетий  спустя некий дровосек прилег поспать под дубом. Во
сне  ему  явилась  Димпна  и  сказала, что он спит на ее могиле. Когда землю
раскопали,  то  обнаружились  два  саркофага  из  белого  мрамора, в которых
покоились останки Димпны и Герберена.
     Мощи  перенесли  в  Гел.  Вскоре  случилось  и  первое  чудо:  плотник,
сооружавший  кровлю  церкви  Св.  Димпны,  по  нерасторопности  отрубил себе
большой  палец;  но  стоило  ему  произнести  имя святой, и палец немедленно
прирос обратно. На руке не осталось даже следа от раны.
     На  другой  день перед мощами святой положили женщину, одержимую бесом.
В  течение  последующего часа она изрыгнула несколько пуговиц, бусин, гнутых
булавок, клубков волос и сгустков крови. К полуночи конвульсии прекратились,
все  увидели,  что  теперь  женщину можно освободить от оков, и вскоре к ней
вернулись  ее  прежние  способности.  И  с  тех самых пор всякий пришедший к
усыпальнице  Димпны  с  душевным расстройством, как правило, исцелялся; ведь
мученическая  смерть  Димпны  стала  триумфом  над  безумной  похотью  отца,
которую олицетворяет демон на ее образе.
     Любопытно,  что  чудотворная  картина,  найденная  мной   на   кровати,
изображает Димпну белокурой. В моих "Житиях" у нее черные волосы.

17
                               ГУСТО-КРАСНЫЙ

 Вопрос  о цвете волос св. Димпны сразу же напомнил мне о причудливом деле "
Союза  рыжих",  и я взял из своего прикроватного книжного ящика "Приключения
Шерлока  Холмса",  чтобы  освежить  в памяти некоторые из наиболее красочных
мест  повествования.  Просматривая  его страницы, я вновь увидел центральный
персонаж  рассказа  -  разорившегося ростовщика Джабеза Уилсона, облаченного
в  "мешковатые серые брюки в клетку, не слишком опрятный расстегнутый черный
сюртук  и  темный  жилет  с  массивной цепью накладного золота, на которой в
качестве  брелока  болтался  просверленный  насквозь четырехугольный кусочек
какого-то  металла". Я отметил "поношенный цилиндр и выцветшее бурое пальто,
тут  же на стуле" и "пламенно-рыжие волосы" этого человека. И когда я заново
переживал  наслаждение  от  изощренности  преступного  рассудка,  создавшего
фиктивный  "Союз"  из этой, капалось бы, не особенно примечательной черты, в
дверь спальни постучали.
     Вошел дядя Селестин. На нем был безукоризненный костюм-тройка из темно-
зеленого,  в лиловую крапинку, твида, белая, в едва заметную красную полоску
рубашка  из  смешанной  ткани,  темно-бордовый  галстук,  заколотый  золотой
булавкой,  и  рыжевато-коричневые  ботинки.  В  руке  у  него был чемоданчик
густого  красного  цвета. Все выглядело так, будто он пришел по делу, ведь я
привык  видеть  его  в рубашке с мягким воротником и в вязаной жилетке "фэр-
айл"[16].
     Дядя  присел  на кровать и изучающе посмотрел на меня. Он надеется, что
я  вполне  поправился  и  не  слишком пострадал от недавно пережитого. Ему и
самому  доводилось  как-то раз пережить пищевое отравление, и он в курсе его
порой  необычных  последствий.  Важно,  говорил дядя, извлечь из этого урок.

Ведь  даже  из  зла  можно  извлечь  добро,  и,  хотя  обжегшееся  дитя огня
страшится,  не  стоит  забывать,  что  дитя - это будущий отец... и проч., и
проч.
     Дядя  Селестин  говорит,  что,  пока  я из-за постельного режима не мог
посещать  занятия,  он  думал  о моем дальнейшем образовании. Заметив, что я
делаю  исключительные  успехи  в  искусствоведении,  он,  чтобы поощрить это
начинание,    принес    мне    подарок,  который,  как  он  надеется,  будет
способствовать  моему  выздоровлению, поскольку ему кажется, что это пример,
которому я должен следовать изо всех сил.
     Живопись,  сказал  он,  это  искусство  делать  вещи настоящими, ибо ты
видел  их,  как они есть. Чтобы нарисовать ветку, ты должен увидеть ветку, а
чтобы  нарисовать дерево, ты должен увидеть... и проч., и проч. И лишь потом
ты  соединяешь  их.  Но нельзя забывать и предписание Ченнино, гласящее, что
занятие,  называемое  живописью,  требует  выявлять невидимое и представлять
его взору как реально существующее.
     Вижу,  ты  читаешь  Конан  Дойла,  продолжал  Селестин.  Стало быть, ты
помнишь  бюст Холмса работы Оскара Менье из Гренобля, который Холмс поместил
у  окна  своей  комнаты  на  Бейкер-стрит  2216,  чтобы  обмануть  коварного
полковника  Морана,  ранее  служившего в Первом саперном бангалурском полку,
автора  книги  "Охота  на  крупного  зверя  в  Западных  Гималаях"  и  члена
карточного  клуба  "Бэгетель", который в рассказе под названием "Пустой дом"
вознамерился  застрелить  Холмса  из окна напротив жилища великого сыщика из
духового  ружья,  сконструированного слепым немецким механиком фон Хердером.
Разумеется,  Моран  прострелил  бюст Холмса вместо него самого. Это - пример
искусства,    имитирующего   жизнь,  или  жизни,  имитирующей  искусство,  в
зависимости от... и проч., и проч.
     Тут  дядя  Селестин  открыл  чемоданчик  и  вынул  из  него  книгу. Она
называлась "Братья ван Эйк".

18
                                  МОЛОЧНЫЙ

 На  обложке  книги  была  репродукция  картины,  в  которую  входили  мы  с
Береникой. Я с восхищением залюбовался ею.
     А,  "Арнольфини",  сказал  Селестин.  Поскольку  гипотеза о том, что на
этом    полотне  представлено  заключение  брака,  остается  спорной,  будем
называть  его  не  "Свадьба  Арнольфини",  а  "Двойной  портрет Арнольфини".
Шедевр иллюзорности, правда? Взгляни, как ван Эйк представил главные фигуры.
Заметь  плотность  текстуры  подбитого соболем плаща-накидки, или heuque, на
мужчине,  поверх атласного камзола, расшитого мотивом из арабесок и листьев,
серых  на  черном,  завершающихся манжетами из серебристой тесьмы на лиловой
основе,  причем правая схвачена алым шнурком с серебряными кончиками. На нем
лиловые  чулки  и  башмаки.  Обрати  внимание  на шляпу: лучшие в мире шляпы
делались в Брюгге.
     Что  касается  дамы, на ней тщательно уложенный головной убор из белого
льна-гофре,   на  шее  -  тонкая  золотая  цепочка;  поверх  нижней  сорочки
гиацинтового  дамаста,  рукава которой схвачены на запястьях лентами розово-
золотой  тесьмы,  -  отороченное горностаем платье изумрудно-зеленого сукна,
собранное  в  складки  и  облегающее  округлившийся  живот, так что ее можно
принять   за  беременную,  но  это  совершенно  исключено,  поскольку  на  "
Дрезденском  триптихе"  1437  года  ван  Эйк  сходным  же образом изображает
непорочную деву св. Екатерину.
     Селестин  стремительно зашелестел страницами "Братьев ван Эйк", пока не
дошел  до  соответствующей  вклейки.  Никаких  сомнений  не  оставалось. Оба
образа  были  списаны  с  одной  натурщицы  либо  с близнецов-двойняшек; они
стояли  в  одинаковых  позах,  и даже их одеяния, ниспадая на пол, застыли в
идентичных  складках.  В  работах ван Эйка, сказал Селестин, ничто не бывает
случайно.  Поэтому мы должны заключить, что, когда художник рисовал "Двойной
портрет Арнольфини", его мысли были заняты Екатериной Александрийской.
     Я  и  сам  очень трепетно отношусь к св. Екатерине, признался Селестин,
ведь  она  -  святая-покровительница книг. Говорят, что, когда св. Екатерина
занималась  философскими  штудиями в легендарной Александрийской библиотеке,
ей  было  явлено  видение  Богоматери  с  Младенцем,  направившей  ее руку к
священной   книге,  которую  она  сама  никогда  бы  не  раскрыла.  Так  она
обратилась  в  христианство и стала его самым образованным защитником. Когда
император  Максенций  начал  свои  гонения,  Екатерина,  которой  было всего
восемнадцать, бросила ему в лицо обвинение в тирании.
     Не  в  силах  ответить  на доводы Екатерины против его богов, Максенций
призвал  ей  в  оппоненты  пятьдесят  философов.  После  семидневных дебатов
ученые  мужи  признали  ее  логику  неопровержимой.  Все они были немедленно
сожжены    заживо    разъяренным  императором.  Затем,  опьяненный  красотой
Екатерины,  тиран  предложил ей корону императрицы, которую она с презрением
отвергла,  поскольку  не  принадлежала  ни  единому  земному царю. Максенций
приказал  растерзать  ее  на  шипованном  колесе; но благодаря вмешательству
ангелов  это  орудие  разорвалось на части, пронзив многих присутствовавших.
Когда  в  конце  концов  ее  обезглавили,  из  разрубленных вен вместо крови
хлынуло молоко.
     На  картине  ван  Эйка  св.  Екатерина  в одной руке держит меч; другая
сжимает книгу, на которой покоится корона.
     "Дрезденский  триптих",  продолжал  Селестин,  был написан тремя годами
позже  "Двойного  портрета  Арнольфини".  И  всё же, когда я смотрю на даму,
рука  об  руку  с  Арнольфини,  мне  упорно  мерещится призрак меча, книги и
короны.  Время  меня  смущает. Ведь время, по выражению Бл. Августина, всего
лишь  растяжение;  чего - он не знает, пока не отвечает себе сам: растяжение
самой души.

19
                                  ГИАЦИНТ

 Такова,  насколько  мне  помнится, была прелюдия Селестина в день, когда он
познакомил  меня  с ван Эйком. Помню я и точную дату, потому что передо мной
лежит  письмо,  датированное  14  сентября 1959 года, праздником Воздвижения
Креста  Господня,  которое  я  получил  на  следующее  утро.  Письмо было от
Береники.

     "Здравствуй,   братишка,  -  говорилось  в   нем.   -   Ты,   наверное,
беспокоишься, почему это от меня ничего не слышно, ведь я о тебе беспокоюсь,
и,  думаю,  ты  обо  мне  тоже.  Что  до меня, то я совсем здорова, так что,
надеюсь,  и  ты  тоже  здоров.  По  крайней  мере, буду так думать. Не знаю,
винишь  ли  ты  меня  в  том, что случилось. Не знаю, виню ли я себя сама. В
любом  случае,  Селестин  уже,  наверное, сказал тебе, что отправляет меня в
монастырскую  школу  -  вообще-то,  оттуда я сейчас и пишу, она называется "
школа  св.  Димпны",  и  содержат  ее  бенедиктинки. Находится она в ужасной
глуши,  в  графстве  Монахан,  это  в Республике. Я тут всего неделю, но уже
столько  всего  наслушалась.  Это  старая  дыра с кучей коридоров и лестниц,
дортуары  совершенно  голые, а окна без занавесок. Девчонки говорят, что тут
водится  призрак  старой  монахини,  его можно увидеть ночью, если выйти сам
знаешь    куда,    и   она  появляется  в  конце  коридора,  на  фоне  этого
незанавешенного  окна,  гремит цепями и смотрит на тебя из-под апостольника.
Говорят,  лица  ее  совсем не видно, и вот это-то самое страшное. Но если ты
ее  вообще увидела, значит, сама станешь монахиней, и тогда тебя посылают на
постриг в одну старую обитель в местечке под названием Гел, под Антверпеном,
в  Бельгии.  В  Монахане  сыро  даже  в сентябре, а над болотами стоят такие
туманы. Девчонки из школы называют местных девчонок кикиморами болотными[17
].  Как  они  называют ребят, я говорить не буду. Вообще-то, мальчишек тут и
вовсе не видишь, не считая сына поварихи, да и тот полоумный. Еда кошмарная:
на  завтрак  овсянка  с комками и холодные тосты, причем ни свет ни заря; на
обед  -  так  называемый  пирог  с  бараниной,  это  в  час;  а  в шесть так
называемый  ужин - притронуться не успеешь, как уже звонят читать "Анге'люс[
A18]", - и тебе выдают холодный тост, ну разве что с джемом, если пожелаешь,
плюс  так  называемый  "чай из трилистника" - это шутка, конечно, потому что
там,  говорят,  всего три листочка. Если б они только знали. Ну, и пока ешь,
над  душой  стоит  эта  старуха-монахиня  и  читает тебе что-нибудь из жития
святого,   которого  в  этот  день  поминают.  Один,  скажем,  целовал  язвы
прокаженных,  другого  сожгли, типа, живьем, хотя позавчера было еще ничего,
потому  что это день св. Гиацинта, а он отметился тем, что избегал соблазнов
Рима,    и    все  девчонки  решили,  что  он,  наверное,  был  милашка.  Ты
представляешь?!  У  матери-настоятельницы  в кабинете висит копия Картины, я
ее  видела  в первый же день, когда меня привезли. Меня от одного взгляда на
нее  заколотило,  а  они  стали так странно на меня глазеть и спрашивать, не
больна  ли  я.  Всё  страньше  и  страньше. А в остальном всё нормально. Учу
французский,  который  пригодится,  если мне когда-нибудь придется поехать в
Бельгию,  ха-ха.  Ну,  я  побегу, скоро этот le проклятый souper[19]. Пиши,
если можешь. Пока,
     Береника".

20
                                ЛЯПИС-ЛАЗУРЬ

 Мой ответ датирован 18 сентября:

     "Дорогая Береника,
     Мне  было  очень  приятно получить твое письмо, и я рад, что у тебя всё
хорошо.  Ты права, когда говоришь, что становится "всё страньше и страньше",
потому  что  сегодня  день поминовения св. Джузеппе Купертинского, а он, как
ты  знаешь, святой-покровитель воздушных полетов. Я также с интересом узнал,
что  твои монашки - бенедиктинки, потому что вчера был день св. Хильдегарды,
которая  тоже  была  монахиней  этого  ордена,  и  в  моих  "Житиях  святых"
говорится,  что она написала книгу трактатов о стихиях, растениях, деревьях,
минералах,  рыбах,  птицах,  четвероногих  и  рептилиях  и  еще одну книгу о
кровообращении,  головных  болях,  депрессии  и  головокружениях, бешенстве,
безумии и одержимости.
     Так  что,  не  удивлюсь,  если  на  ужин тебе зачитали порцию ее жития.
Вообще-то,  17  сентября  -  это еще и день св. Ламберта Маастрихтского, так
что  сюжет усложняется. Он - святой-покровитель Льежа (население 174000 чел.
),  административного  центра региона Валлония. В Льеже находится знаменитый
иезуитский  колледж  и  крупнейший  орудийный  завод в Европе. Дядя Селестин
действительно  навещал  меня  и  сказал,  что  ты  уехала в школу-пансион. Я
чувствую  себя нормально, хотя мама каждый день заставляет выпивать по чашке
растворимого  говяжьего  бульона, но это не так страшно, ведь у меня рядом с
кроватью стоит целая бутылка "Лукозейда", и я могу пить, когда вздумается.
     И  еще  должен  сообщить  тебе,  что  меня тоже отсылают в пансион. Жду
этого  с  нетерпением,  потому  что  в  книгах  в  таких школах всегда очень
интересно.  Школа  называется  "Дом  Лойолы",  в  честь  св. Игнатия Лойолы,
который  основал  орден  иезуитов,  и находится она в графстве Даун, у самых
Морнских  гор,  так  что немало времени ребята проводят на свежем воздухе. Я
не  знал,  что дядя Селестин там учился, но он говорит, это его alma mater и
из ее стен вышло немало известных юристов и врачей.
     А  теперь,  ты  только  послушай.  Дядя  Селестин подарил мне книгу под
названием  "Братья  ван  Эйк".  Ведь  Картину  написал  Ян  ван Эйк, который
родился  в  Маастрихте. Там говорится, что у Яна ван Эйка было двое братьев.
Одного  звали  Ламберт(!), а другого - Хуберт, в честь св. Хуберта, епископа
Маастрихтского!  И  еще  в  книге  пишут,  что  Картина  называется "Свадьба
Арнольфини", хотя дядя
     Селестин  считает,  что  это  неверно,  поскольку нельзя с уверенностью
сказать, свадьба это или нет. По-моему, очень здорово иметь такую книгу.
     Что  интересно,  книга  помогает  мне  лучше  узнать Картину, и, честно
говоря,  Картина  мне  иногда снится, вот только мне ни капельки не страшно.
Мне  очень нравятся ее цвета, а читать интересно, потому что в книге столько
рассказывается  о  том,  какие  краски  использовались  в  те дни. Например,
платье  женщины  выполнено  ярью-медянкой  по  подмалевку свинцово-оловянным
желтым  пигментом  и свинцовыми белилами. И еще там говорится, что некоторые
из этих красок были ядовитые и порой художник сходил из-за них с ума.
     Во  сне  я  не  вхожу  в  Картину,  а  просто  созерцаю ее. Цвета такие
насыщенные.  Я  начинаю видеть в ней то, о чем раньше не подозревал. В книге
пишут,  что  у  ван  Эйка  глаз был, словно микроскоп. Особенно мне нравится
синий  цвет  рукавов  сорочки на женщине, это ультрамарин. Ван Эйк изготовил
этот  пигмент  из ляпис-лазури, очень дорогого камня лазурита. Ну, я побегу,
пора пить этот проклятый бульон.
     До свидания,
     твой брат..."

21
                            ПЕРМАНЕНТНЫЙ ЧЕРНЫЙ

 Мой    ответ    написан  аккуратным  курсивным  рондо  на  кремового  цвета
нелинованной   веленевой  почтовой  бумаге  "Базилдон  Бонд"  "перманентными
черными"  чернилами  "Куинк" производства компании "Паркер", Лондон. Помню и
ручку  ("Паркер Дьюофолд" с черно-зеленым "черепаховым" корпусом), и футляр,
в котором она продавалась, с листком, описывающим достоинства изделия:

     Совершенная самопишущая ручка должна отвечать определенным требованиям.
Она  должна  иметь  удобную форму и размеры и минимальный вес. Ее чернильный
резервуар  должен  быть  настолько  велик,  насколько  это  совместимо  с ее
портативностью.  Она  не  должна разряжаться сама собой, а лишь тогда, когда
это  требуется,  и  только  с  интенсивностью,  не  превышающей  потребности
пишущего.  Она  должна  быть готова подать чернила в тот самый момент, когда
перо  касается  бумаги.  В  ней  должно  быть минимальное количество рабочих
деталей,  она  не  должна  иметь  излишне  усложненной  конструкции  и  быть
подверженной поломкам в результате небрежного обращения.
     Ваша  "Паркер  Дьюофолд" разработана с учетом всех этих стандартов. Она
всегда готова писать - где угодно и когда угодно. Она никогда не запинается,
не  царапает  бумагу,  не  ставит  клякс, ведь идеально гладкое перо "Паркер
Дьюофолд"  гарантирует  вам  25  лет  верной  службы, а корпус и колпачок из
фирменного "перманита" компании "Паркер" сломать практически невозможно.
     Ручки "Паркер". Имперское качество.

     Читая  эти  строки,  я  представлял себе, что ручка "Дьюофолд" обладает
собственным  разумом:  писателю, ищущему вдохновения, стоит лишь снять с нее
колпачок,  и  она без запинки испишет чистые страницы. Этот взгляд разделяла
и  мама, преподнесшая мне "Дьюофолд" в качестве "подарка выздоравливающему".
Она  возлагала  на меня определенные надежды как на будущего литератора, и в
своем  письме  к  Беренике  я  вижу  попытки  следовать  ее советам по части
разбиения  текста  на абзацы. У моей родни по материнской линии было принято
воспитывать  любовь  к  литературе:  девичья  фамилия  мамы  -  Джойс,  а ее
двоюродный  дед  Августин  добился  на  этом  поприще  некоторого признания.
Подарочные  экземпляры  его  трудов  были  с гордостью выставлены в семейном
книжном шкафу.
     Как  я  уже  говорил,  "Братья  ван  Эйк" захватили меня с головой