заговорить,  то  просили о  помощи каждого
встречного, а раз  или два мать,  совершенно  запыхавшись, присаживалась  на
ступеньки тихой  лестницы,  привлекала  к себе упиравшуюся Терезу и целовала
ее,  судорожно  прижимаясь губами. Потом,  когда  уже знаешь, что  это  были
последние поцелуи, в голове  не укладывается, как можно было  так ослепнуть,
чтобы не  понять  этого, пусть даже ты и  был тогда  совсем  мал. Двери иных
комнат,  мимо   которых   они   проходили,  были  открыты,  чтобы  выпустить
застоявшийся воздух,  а  из дымного марева,  которое, словно  после  пожара,
наполняло комнату, выступала чья-то фигура, стоявшая на пороге, и либо своим
немым безучастием, либо кратким  "нет!" говорившая, что приюта не найдется и
здесь. Теперь,  задним  числом, Терезе казалось,  что мать настойчиво искала
пристанища только в первые часы, так  как примерно после полуночи она уже ни
к кому  не обращалась, хотя,  с  небольшими  перерывами, не  переставала  до
рассвета кружить по коридорам домов, где ни подъезды, ни квартиры никогда не
закрываются  - жизнь там кипит всю ночь и  на каждом шагу  попадаются  люди.
Конечно,  спешить  они  уже  были  не  в  состоянии, обе  из  последних  сил
заставляли  себя  идти и  на  самом  деле, наверное,  едва брели,  с  трудом
переставляя ноги. Тереза  даже не знала, побывали ли  они с полуночи до пяти
утра в двадцати домах или только в двух, а то и в одном. Коридоры этих домов
хитро  спланированы для наиболее выгодного  использования площади,  но в них
так трудно ориентироваться; должно быть,  не  раз они проходили по одному  и
тому же коридору!  Тереза смутно помнила,  как они вышли из  ворот  дома,  в
котором целую вечность искали пристанища, но точно так же ей казалось, что в
переулке  они  сразу  повернули  назад и  снова  устремились в этот дом. Для
ребенка все это, конечно, были совершенно непонятные мучения - то его крепко
держала  за руку мать,  то  он сам держался за нее и шел, шел, не  слыша  ни
единого слова утешения; в  то  время, по недомыслию, девочка  находила этому
только  одно объяснение: мать  решила  от нее убежать. Поэтому Тереза крепче
цеплялась за мать, та  вела ее за руку,  но, безопасности ради, другой рукой
девочка  хваталась за материнские  юбки и  время  от времени ревела. Она  не
хотела,  чтобы  ее  бросили  здесь,  среди  людей, которые,  тяжело  ступая,
поднимались впереди них по лестнице или, невидимые, приближались сзади из-за
поворота, спорили в  коридорах друг  с другом и вталкивали  одни  другого  в
комнату.  Пьяные, нечленораздельно распевая, бродили по дому, и хорошо  еще,
что матери  с  Терезой удавалось  проскользнуть мимо  таких компаний. Поздно
ночью, когда надзор не такой  строгий  и люди  уже не  столь безапелляционно
настаивают  на  выполнении  правил,  они,  верно, сумели  бы  приткнуться  в
какой-нибудь  заурядной  ночлежке, мимо которых им  случалось проходить,  но
Тереза об этом  не догадывалась,  а мать более  не  жаждала покоя.  Утром, в
начале прекрасного зимнего дня, обе они стояли, прислонись к стене какого-то
дома, не то дремали,  не то просто забылись с открытыми глазами.  Оказалось,
что  Тереза потеряла  свой узелок,  и мать  в  наказание за невнимательность
принялась бить ее, но девочка не чувствовала и не замечала ударов. Потом они
потащились дальше по просыпающимся улицам - мать держалась за стены домов, -
вышли на  мост,  где мать, цепляясь  за перила, стерла  рукой  весь  иней, и
наконец добрались - Тереза тогда не удивилась, а сейчас не могла взять этого
в толк - до той самой стройки, куда матери ведено было явиться утром. Она не
сказала Терезе, ждать ей или уходить, и девочка поняла  это как распоряжение
ждать,  поскольку это отвечало  ее желанию.  Итак, она пристроилась на кучке
кирпича и увидела, как мать развязала  свой  узелок, достала из него пестрый
лоскут и повязала  поверх  платка, который не снимала всю  ночь.  Тереза так
устала, что  ей даже в голову  не пришло  помочь матери. Не отметившись, как
обычно делается, в конторке и никого не спросив, мать поднялась по лестнице,
словно уже знала,  на какую работу  ее  поставят. Тереза удивилась, так  как
подсобницы  занимались обычно  внизу гашением  извести,  подноской кирпича и
другой несложной  работой. Поэтому  она решила, что  нынче у  матери  работа
более  высокооплачиваемая, и  сонно улыбнулась ей снизу.  Постройка была еще
невысокой  -  только-только завершили первый  этаж, хотя высокие  опоры  для
дальнейшего   строительства,  правда  еще   без  деревянных  перемычек,  уже
поднимались  к голубому  небу. Наверху мать ловко обошла каменщиков, которые
укладывали  кирпич  к кирпичу и, странным образом, ни  о чем ее не спросили;
она  предусмотрительно держалась слабой  рукой  за  деревянную  перегородку,
служившую ограждением,  а  внизу  Тереза, в своей полудреме,  поражалась  ее
ловкости  и думала,  что  мама приветливо поглядывает на нее.  Но  вот  мать
подошла  к  небольшой груде кирпича, возле  которой  кончались  перила,  да,
вероятно, и помост, она,  однако же, продолжала идти вперед на кирпичи,  вся
ловкость словно  бы  вдруг  оставила  ее,  она опрокинула  кирпичные  кучи и
рухнула в  бездну. Множество  кирпичей попадало  следом,  а  через некоторое
время  откуда-то  сорвалась  тяжелая доска  и грохнулась на нее. В последнем
воспоминании Терезы мать распласталась на  земле, раскинув ноги, в клетчатой
юбке, привезенной еще из Померании, неструганая доска почти целиком  накрыла
ее,  со всех  сторон сбежались люди, а  наверху,  на  лесах, что-то  сердито
кричал какой-то мужчина.
     Уже стемнело, когда Тереза  закончила свою  повесть.  Рассказывала  она
подробно,  хотя это было не  в ее привычках, и в самых прозаических  местах,
например при описании  каркасных опор, которые поодиночке вздымались к небу,
она  замолкала  со  слезами  на  глазах.  Теперь,  десять  лет  спустя,  она
совершенно точно помнила каждую мелочь, а поскольку последний раз она видела
мать  живой там,  наверху,  и никак не могла  убедительно донести  до своего
друга  этот  образ,  то,  закончив  рассказ,  хотела  еще  раз  вернуться  к
злосчастному эпизоду, но  запнулась,  спрятала  лицо в  ладони  и не сказала
больше ни слова.
     Впрочем, в комнате Терезы бывали и часы повеселее. Еще при первом своем
посещении Карл приметил там пособие по коммерческой переписке и попросил его
на время. Тут  же было условлено, что  Карл  выполнит содержавшиеся в  книге
задания и отдаст их на проверку Терезе,  уже изучившей пособие в той мере, в
какой это было необходимо для ее небольших работ. Теперь Карл ночи напролет,
заткнув уши ватой, лежал на своей койке в спальном зале, для разнообразия то
в одной позе,  то в другой, то в третьей, читал книгу и каракулями записывал
в тетрадочке задания авторучкой, которой старшая кухарка вознаградила его за
то,  что  он составил  и  аккуратно оформил  для  нее большущий  инвентарный
список.  Он  сумел  обернуть  себе  на  пользу  даже  беспокойство,  которое
причиняли ему  другие юнцы,  так  как  в  подобных случаях  он просил у  них
маленьких консультаций по части английского языка, что им  вскоре надоело, и
они оставили  его  в  покое. Частенько он дивился тому, что другие полностью
примирились  со  своим  нынешним  положением,  совершенно  не  чувствуя  его
временного  характера - в лифтерах юношей  старше двадцати лет не  держат, -
ничуть не  задумываясь над своим будущим и,  несмотря на пример Карла, читая
разве что детективы, затрепанные и рваные, эти книжонки кочевали с  койки на
койку.
     Теперь  при свиданиях Тереза тщательнейшим образом  правила его работы;
порой  у  них возникали споры,  Карл ссылался  тогда на  своего  знаменитого
нью-йоркского  профессора,   но  для  Терезы  это  значило  не  больше,  чем
грамматические познания лифтеров. Она брала у  него  авторучку и вычеркивала
места,   в   ошибочности   которых   была  убеждена,  Карл   же   педантично
восстанавливал текст в подобных  сомнительных случаях, хотя в общем-то здесь
в таких делах не было более высокого авторитета, чем Тереза. Иногда, правда,
приходила  старшая кухарка  и неизменно решала  спор  в пользу  Терезы, что,
однако, ничего  не  доказывало, ведь Тереза была ее секретарем. Вместе с тем
старшая  кухарка примиряла обе стороны, ибо  тут же  готовили чай, приносили
печенье,  и  Карл должен был  рассказывать  о  Европе,  хотя старшая кухарка
поминутно  его перебивала,  она все время  задавала  вопросы  и  удивлялась,
благодаря  чему Карл  осознал, сколь многое на родине в корне изменилось  за
сравнительно  короткое  время  и  сколь   много  перемен  успело,  вероятно,
произойти за месяцы его отсутствия и еще произойдет.
     Карл  пробыл  в Рамзесе  почти  месяц,  когда  однажды  вечером  Ренелл
мимоходом сообщил, что  перед гостиницей  с ним заговорил  человек  по имени
Деламарш  и  расспрашивал о  Карле.  У Ренелла  не  было оснований  что-либо
утаивать, и  он рассказал  правду:  что Карл  -  лифтер,  однако имеет  шанс
получить местечко получше благодаря протекции  старшей кухарки. Карл обратил
внимание на  то, как предупредительно отнесся Деламарш  к Ренеллу, пригласив
его нынче даже на товарищеский ужин.
     - Я не хочу иметь  с Деламаршем ничего  общего, -  сказал Карл,  - а ты
будь с ним поосторожнее!
     -  Я?  -  сказал  Ренелл,  потянулся  и поспешил  прочь. Он  был  самым
миловидным и изящным мальчиком в гостинице, и среди  лифтеров  ходил слух  -
неизвестно,  кем  пущенный,  -  что  одна  важная  дама,  уже  долгое  время
проживавшая в гостинице, целовала Ренелла  в лифте. У  тех, кто знал об этих
слухах,  мурашки по  спине бежали от волнения, когда эта самоуверенная дама,
наружность  которой  и  мысли о  подобном  поведении  не  допускала,  легкой
спокойной походкой, под воздушной вуалью, затянутая в корсет, шла мимо. Жила
она на втором этаже, и  лифт Ренелла  ей  не подходил, но, ведь если  другие
лифты заняты, такой постоялице не запретишь воспользоваться  его лифтом. Вот
почему  эта дама время от времени  поднималась и спускалась на лифте Карла и
Ренелла, причем всегда только  в смену второго. Возможно, случайность,  но в
это  никто не  верил, и, когда лифт  был занят дамой  и Ренеллом, всей иеной
лифтеров овладевало плохо скрываемое волнение,  иной раз  приводившее даже к
вмешательству старшего  администратора. То ли из-за  этой дамы, то  ли из-за
слухов, но,  так или иначе, Ренелл изменился, стал еще  более самоуверенным,
уборку лифта целиком переложил на Карла, который выжидал удобного случая для
серьезного объяснения по  этому поводу,  и в общей спальне  не  показывался.
Никто еще не  порывал так резко с сообществом лифтеров, ведь по крайней мере
в вопросах службы все они держались друг друга и имели  организацию, которую
признавала дирекция гостиницы.
     Все это вспомнилось  Карлу при мысли о Деламарше, пока  он, как всегда,
исполнял  свою службу. Около  полуночи  ему  выпало  небольшое  развлечение:
Тереза, частенько радовавшая  его маленькими подарками, принесла ему большое
яблоко и  плитку  шоколада. Они немного поболтали, даже  перерывы -  поездки
лифта - им  не мешали. Разговор коснулся и  Деламарша,  и Карл заметил,  что
вообще-то оказался под влиянием Терезы и считает Деламарша опасным человеком
лишь потому,  что таким Деламарш представляется  Терезе  по  его  рассказам.
Однако,  в  сущности, Карл  считал его просто  мошенником,  которого сделали
таким невзгоды и с которым все-таки можно  найти  общий  язык. Тереза горячо
возражала против этого и после долгих уговоров потребовала от Карла обещания
больше  не  разговаривать  с  Деламаршем. Вместо этого  обещания Карл  начал
настаивать,  чтобы она  шла спать, так как полночь  давным-давно миновала, а
когда она отказалась, пригрозил покинуть свой  пост и отвести ее  в комнату.
Когда она наконец собралась уходить, он сказал:
     -  Зачем  ты так  беспокоишься, Тереза? Чтобы  тебе лучше  спалось,  я,
конечно, твердо обещаю, что заговорю с  Деламаршем  только в  случае крайней
необходимости.
     Затем ему пришлось совершить много поездок, так как соседа отозвали  по
какому-то  делу и Карлу пришлось обслуживать оба лифта. Некоторые постояльцы
сказали, что  это  "безобразие", а один господин, сопровождавший  даму, даже
легонько  прикоснулся  к Карлу  тростью, чтобы поторопить  его,  хотя Карл в
подобных напоминаниях вовсе не нуждался. Если бы постояльцы, видя,  что один
лифт  остался без  лифтера, по  крайней мере перешли к лифту Карла, но, увы,
они этого не  сделали, а стояли  у  соседнего, взявшись за ручку двери,  или
даже  входили в  лифт, что, по  строжайшей инструкции,  лифтеры  любой ценою
должны были предотвратить.  Вот  Карл и сновал туда-сюда,  выбиваясь из сил,
причем  у  него  не было уверенности,  что он четко  выполняет свой  долг. В
довершение всего  часов  около  трех  старик  носильщик,  с  которым немного
сблизился, попросил его помочь, но Карл  не  мог пойти ему навстречу, потому
что как раз в  это время постояльцы  осаждали оба  его лифта, и  требовалось
немалое самообладание,  чтобы  тотчас устремиться большими шагами к одной из
ожидающих групп.  Он чрезвычайно обрадовался, когда вернувшийся лифтер снова
приступил к работе, и бросил ему несколько слов упрека за долгое отсутствие,
хотя, возможно, тот и не был ни в чем виноват.
     После четырех  утра  наступила небольшая передышка,  как  раз  вовремя,
поскольку Карлу она была уже  крайне  необходима. Тяжело опершись  на перила
около своего  лифта, он медленно ел яблоко,  от которого,  едва он  прокусил
кожицу,  пошел  сильный  аромат, и  смотрел  вниз,  в  световую  шахту, куда
выходили  большие  окна кладовых, где  желтели во мраке подвешенные  гроздья
бананов.

Глава шестая. ИНЦИДЕНТ С РОБИНСОНОМ

     Вдруг кто-то хлопнул  его по плечу.  Карл, естественно,  думая, что это
постоялец,  поспешно сунул  яблоко  в  карман  и, едва  глянув  на  мужчину,
заторопился к лифту.
     - Добрый вечер, господин Россман, - сказал мужчина, - это я, Робинсон.
     - Как же вы изменились! - воскликнул Карл и покачал головой.
     - Да, дела мои  идут хорошо, - сказал Робинсон и  скользнул взглядом по
своей одежде, которая хоть  и  состояла из вещей  довольно шикарных, но была
подобрана  так  безвкусно, что выглядела прямо-таки убогой. В первую очередь
бросался в  глаза  явно  новехонький  белый  жилет  с  четырьмя  маленькими,
отороченными черным шнурком карманчиками, - на него Робинсон, выпятив грудь,
особенно старался обратить внимание собеседника.
     -  На вас дорогая  одежда,  - заметил Карл и попутно вспомнил  о  своем
превосходном строгом  костюме, в котором  ему не стыдно было  бы  показаться
даже рядом
     с Ренеллом и который эти прохвосты продали. - Да, - сказал Робинсон,  -
я почти каждый день
     что-нибудь себе покупаю. Как вам нравится жилет?
     - Недурен.
     -  Между  прочим, карманчики не  настоящие,  а  всего  лишь имитация, -
пояснил Робинсон и схватил Карла  за руку, чтобы тот сам убедился.  Но  Карл
отпрянул назад, потому что от Робинсона нестерпимо разило виски.
     -  Вы опять много пьете,  -  сказал Карл,  вернувшись на старое место к
перилам.
     - Нет, -  сказал Робинсон,  -  не много, - и добавил,  опровергая  свое
прежнее самодовольство: - Что же еще остается человеку на этом свете?
     Беседу  прервал рейс лифта, а  едва Карл снова очутился внизу, зазвонил
телефон, в результате  чего Карлу пришлось сходить  за гостиничным доктором,
так  как  на  седьмом этаже  с  одной дамой  случился обморок. Выполняя  это
поручение. Карл втайне надеялся, что Робинсон тем временем уйдет, так как не
хотел  появляться в его обществе и, памятуя о предостережении Терезы, ничего
не желал слышать  о Деламарше. Но Робинсон,  все в той  же напряженной  позе
пьяного, дожидался его у  лифта; к счастью, проходивший мимо администратор в
черном сюртуке и цилиндре как будто бы не обратил на Робинсона внимания.
     - Не  хотите ли, Россман, как-нибудь заглянуть к нам,  теперь  мы живем
получше, - сказал Робинсон, умильно глядя на Карла.
     - Вы меня приглашаете или Деламарш? - спросил Карл.
     - Я и Деламарш - мы в этом единодушны, - ответил Робинсон.
     -  Тогда  я  скажу  вам и прошу  передать то же самое  Деламаршу:  наше
расставание, если  уж  вы  тогда  этого  не  поняли,  было  окончательным  и
бесповоротным. Вы оба  обидели меня больше, чем кто-либо другой. Может, вы и
впредь намерены не давать мне покоя?
     - Все-таки мы  ваши товарищи,  -  сказал  Робинсон, и  мерзкие хмельные
слезы  показались  на  его  глазах.  -  Деламарш  просил  передать вам,  что
возместит вам все прошлые неприятности. Мы живем теперь вместе с Брунельдой,
замечательной  певицей. - И  он бы тут же затянул  фальцетом  песню, если бы
Карл вовремя не шикнул на него:
     - Замолчите немедленно; вы что, не знаете, где находитесь?
     - Россман,  -  сказал Робинсон,  в испуге оборвав  пение,  - я ведь ваш
товарищ,  вы  только  скажите,  что  вам  угодно.  У  вас  здесь  прекрасная
должность, может, одолжите мне немного денег?
     -  Вы снова их пропьете, - ответил Карл, - я даже вижу  у вас в кармане
бутылку виски, к  которой вы  в мое отсутствие определенно  приложились, так
как вначале рассуждали еще более или менее здраво.
     - Это я так, чтобы подкрепиться, - виновато сказал Робинсон.
     - Я не намерен вас воспитывать, - заметил Карл.
     - А деньги! - воскликнул Робинсон, широко раскрыв глаза.
     - Наверное, Деламарш велел вам принести денег. Хорошо, денег я дам,  но
только при условии, что вы немедля уберетесь отсюда и никогда больше у  меня
здесь не появитесь. Если  захотите что-нибудь сообщить мне, напишите.  Карлу
Россману, лифтеру,  отель  "Оксиденталь". Вполне достаточно  для адреса.  Но
сюда,  повторяю,  вы  являться не  должны. Я здесь  на службе, и  мне  не до
посетителей. Итак, хотите денег на этих условиях? - спросил  Карл и  полез в
жилетный карман,  решив  пожертвовать сегодняшними  чаевыми. Робинсон только
кивнул в ответ и тяжело задышал. Карл истолковал это превратно и спросил еще
раз: - Да или нет?
     Тут Робинсон  знаком  поманил его  к себе  и прошептал,  недвусмысленно
давясь:
     - Россман, мне очень плохо.
     - Черт! - вырвалось  у Карла,  и он обеими руками  подтащил Робинсона к
перилам.  И беднягу  тут  же  вырвало  прямо  в  шахту. В промежутках  между
приступами тошноты он беспомощно, ощупью тянулся к Карлу.
     -  Вы  действительно  хороший парень,  - бормотал он,  затем: - Ну, все
прошло, - но  до  этого было еще  далеко, и снова: -  Ах,  мерзавцы,  что за
пакостью они меня там напоили!
     От  отвращения и  тревоги  Карл  не  мог больше  стоять рядом  с  ним и
принялся расхаживать  взад-вперед  по площадке. Здесь,  в углу возле  лифта,
Робинсон  был  не  на  глазах, но вдруг  кто-нибудь  все-таки  заметит  его,
какой-нибудь  раздражительный  богатый постоялец,  только  и  ждущий,  чтобы
нажаловаться гостиничному начальнику, который затем, рассвирепев, отыграется
на правом и виноватом; или  вдруг мимо пройдет один из постоянно  меняющихся
гостиничных детективов, которых  никто, кроме  дирекции, не знает, остальные
могут  только  гадать,  подозревая детектива в  любом человеке с пристальным
взглядом,   вызванным   даже  просто  близорукостью.  А   внизу?  Достаточно
кому-нибудь  пойти  в  кладовую - ресторан-то всю ночь  работает, -  и он, с
изумлением обнаружив на полу световой шахты эту мерзость, тотчас же позвонит
Карлу по телефону и спросит, что, собственно, происходит наверху?  Сможет ли
Карл тогда отпереться от Робинсона?  И если даже так, не станет ли Робинсон,
вместо того чтобы извиниться, сдуру и от отчаяния апеллировать к Карлу? И не
уволят ли в таком  случае Карла сию же  минуту, ведь  случилось неслыханное:
лифтер,   ничтожнейший  и  бесполезнейший   винтик  в   гигантской  иерархии
гостиничного  персонала,  через  своего  друж