го в лицо. По каким
приметам? - спросите вы. Мой  ответ  вас,  может  быть,  не  удовлетворит.
Просто эти обвиняемые самые красивые. И не вина делает их  красивыми  -  я
обязан так считать хотя бы как адвокат, ведь не все же они виноваты - да и
не ожидание справедливого наказания придает им красоту, потому что не  все
они будут наказаны; значит, все кроется в поднятом против  них  деле,  это
оно так на них влияет. Разумеется, среди этих красивых людей есть особенно
прекрасные. Но красивы они все, даже Блок, этот жалкий червяк.
     Когда  адвокат  договорил,  К.  уже  решился  окончательно,  он  даже
вызывающе вскинул голову в  ответ  на  последние  слова  адвоката,  словно
подтверждая самому себе правильность сложившегося у  него  убеждения,  что
адвокат всегда - и на этот раз тем более - старается  отвлечь  его  общими
разговорами,  не  имеющими  никакого  касательства  к  основному  вопросу:
проводит ли он какую-либо работу для пользы  дела  К.  Адвокат,  очевидно,
заметил, что К. на этот раз настроен против него еще больше, чем обычно, и
замолчал, выжидая, чтобы К. сам заговорил; но, видя, что К. упорно молчит,
спросил его:
     - Вы сегодня пришли ко мне с определенной целью?
     - Да, - ответил К. и немного затенил рукой свечу, чтобы лучше  видеть
адвоката. - Я хотел вам сказать, что с сегодняшнего дня я лишаю вас  права
защищать мои интересы в суде.
     - Правильно ли я вас понял? - спросил адвокат и,  присев  в  постели,
оперся рукой на подушки.
     - Полагаю, что правильно, - сказал К., он сидел прямо и был все время
начеку.
     - Что ж, можно обсудить и этот план, - сказал адвокат, помолчав.
     - Это уже не только план, - сказал К.
     - Возможно, - сказал адвокат. - И все же не будем торопиться.
     Он сказал "не будем" как будто не собирался выпустить К. из рук и был
намерен  остаться  если  не  его  представителем,  то  по   крайней   мере
советчиком.
     - Никто и не торопится, - сказал К., медленно  поднялся  и  встал  за
спинкой кресла. - Я думал  долго,  может  быть,  даже  слишком  долго.  Но
решение принято окончательно.
     - Тогда позвольте мне  сказать  несколько  слов,  -  сказал  адвокат,
сбросил с себя перину и сел на край кровати. Его  голые,  покрытые  седыми
волосами ноги дрожали от холода. Он попросил К. подать ему плед с дивана.
     К. подал плед и сказал:
     - Вы совершенно зря подвергаете себя простуде.
     - Нет, не зря, все это очень важно, - сказал адвокат, снова кутаясь в
перину и укрывая ноги пледом. - Ваш дядя мне друг, да и вас я за это время
полюбил. В этом я вам признаюсь откровенно. Стыдиться тут нечего.
     К. было очень  неприятно  слушать  чувствительные  излияния  старика,
потому что они вынуждали  его  на  решительное  объяснение,  а  ему  очень
хотелось этого избежать, да и, кроме того,  как  он  откровенно  признался
самому себе, все это сбило его с толку, хотя ни в какой мере не поколебало
его решения.
     - Благодарю за дружеские чувства, - сказал он. - Я вполне сознаю, что
вы сделали для меня все, что  только  возможно  и  что,  по-вашему,  могло
принести пользу. Однако в последнее время я пришел к убеждению, что  этого
недостаточно. Разумеется, я  никогда  не  решусь  навязывать  свое  мнение
человеку, который настолько старше  и  опытнее  меня;  если  я  когда-либо
невольно осмеливался на это, прошу меня простить, но дело тут, как вы сами
выразились, чрезвычайно важное и, по моему  глубокому  убеждению,  требует
гораздо более решительного вмешательства в ход процесса, чем это  было  до
сих пор.
     - Я вас понимаю, - сказал адвокат. - Вы очень нетерпеливы.
     - Вовсе я не так уж нетерпелив, - сказал К. с некоторым  раздражением
и сразу же перестал тщательно выбирать слова:
     - Вероятно, при первом моем посещении, когда я  пришел  с  дядей,  вы
заметили, что особого интереса к своему процессу я не проявлял,  и,  когда
мне не напоминали о нем, так сказать, насильно, я вообще о нем забывал. Но
мой дядя настаивал, чтобы я поручил вам представлять мои интересы, и ему в
угоду я это сделал. После этого, естественно, можно было  ожидать,  что  я
буду еще меньше тяготиться процессом, ведь для того  и  передают  адвокату
защиту своих интересов, чтобы свалить с себя  заботы  и  хотя  бы  отчасти
забыть о процессе. Но  все  вышло  наоборот.  Никогда  еще  я  столько  не
тревожился из-за процесса, как с того момента,  когда  вы  взяли  на  себя
защиту моих интересов. До этого я был  один,  ничего  по  своему  делу  не
предпринимал, да и почти что его не чувствовал, а потом  у  меня  появился
защитник, все шло к тому, чтобы что-то сдвинуть с места, и в непрестанном,
все возрастающем напряжении я ждал,  что  вы  наконец  вмешаетесь,  но  вы
ничего не делали. Правда, вы мне сообщили о суде много такого,  чего  мне,
наверно, никто другой рассказать бы  не  мог.  Но  теперь,  когда  процесс
форменным образом подкрадывается исподтишка, мне этого недостаточно. -  К.
оттолкнул кресло и встал,  выпрямившись  во  весь  рост,  заложив  руки  в
карманы.
     - На известной стадии процесса, - сказал адвокат спокойно и негромко,
- ничего нового, как показывает практика, не происходит. Сколько  клиентов
на этой стадии процесса стояли передо мной в той же  позе,  что  и  вы,  и
говорили то же самое!
     - Это значит, - сказал К., - что все  они,  эти  люди,  были  так  же
правы, как прав я. Ваши возражения меня не убедили.
     - Я вам и не собирался возражать, - сказал адвокат, - я только  хотел
бы добавить, что ожидал от вас более глубоких суждений, тем паче что я дал
вам возможность гораздо  глубже  заглянуть  в  судопроизводство  и  в  мои
действия, чем  обычно  дают  своим  клиентам.  А  теперь  остается  только
признать, что, несмотря на все, вы не питаете ко мне  нужного  доверия.  И
мне это никак не помогает.
     Как он унижался перед К., этот адвокат! И никакого  профессионального
самолюбия. А ведь, тут-то оно и должно было бы проявиться в  полную  силу.
Почему он так себя вел? Адвокатская практика у него,  по  всей  видимости,
была большая, человек он был  богатый,  значит,  отказ  одного  клиента  и
потеря заработка для него никакой роли не играли. Кроме того, как  человек
слабого здоровья, он должен был бы и сам стараться немного разгрузиться  в
работе. Но вопреки всему он  крепко  держался  за  К.  Почему?  Из  личной
приязни к дяде? Или процесс К. действительно казался ему таким  необычным,
что он надеялся отличиться благодаря ему? Но перед кем? Перед К. или же  -
не исключена и эта возможность - перед своими приятелями из суда?  По  его
виду ничего нельзя было определить, как пристально К. его ни  разглядывал.
Можно было подумать, что он нарочно  сделал  такое  непроницаемое  лицо  и
выжидает,  какое  впечатление  произведут  его  слова.  Но  он  истолковал
молчание К., видимо, в благоприятном для себя смысле и опять заговорил:
     - Вы, наверно, заметили, что при весьма обширной  канцелярии  у  меня
нет никаких помощников. В  прежние  времена  было  иначе.  Тогда  на  меня
работали несколько молодых юристов, но теперь я работаю один. Отчасти  это
связано с изменением моей практики, с тем,  что  я  ограничиваюсь  главным
образом ведением таких процессов, как ваш, отчасти же с тем, что я  глубже
проник в суть таких дел. И помнил, что нельзя поручать эту работу  другим,
если я не хочу грешить перед  моими  клиентами  и  перед  взятой  на  себя
задачей. Но  решение  взять  всю  работу  на  себя,  конечно,  имело  свои
последствия: пришлось отказывать почти всем и браться только за те дела, к
которым у меня лежало сердце, впрочем, даже  тут,  поблизости,  существует
достаточно прилипал, готовых подбирать любые крохи, какие я  им  брошу.  В
довершение ко всему я заболел от переутомления. Но, несмотря на все, я  ни
разу не пожалел о принятом решении; возможно даже, что  я  должен  был  бы
отстранить от себя еще больше дел, но то, что я всецело отдался взятым  на
себя процессам, оказалось необходимым и вполне оправдывалось  достигнутыми
успехами.  В  одном  документе  я  как-то  прочел  прекрасное  определение
различия между ведением обычных гражданских  дел  и  ведением  дел  такого
рода. Там было сказано: в первом случае адвокат доводит своего клиента  до
приговора суда на веревочке, во втором же он сразу взваливает клиента себе
на плечи и несет, не снимая, до самого приговора и даже  после  него.  Так
оно и есть. Впрочем,  я  был  не  совсем  прав,  говоря,  что  никогда  не
раскаивался в том, что взвалил на себя такую огромную  работу.  Если,  как
это случилось с вами, мою работу отметают столь безоговорочно,  я  начинаю
раскаиваться.
     Однако весь этот  разговор  скорее  раздражал,  чем  убеждал  К.  Ему
казалось, что уже по одному тону адвоката можно  угадать,  что  ждет  его,
если он сдастся: опять пойдет обнадеживание, начнутся намеки  на  успешную
работу  над  ходатайством,  на  более  благоприятное   расположение   духа
судейских  чиновников,  но   и,   разумеется,   на   огромные   трудности,
препятствующие работе, - словом, все  до  тошноты  знакомые  приемы  будут
использованы, чтобы  обмануть  К.  неопределенными  надеждами  и  измучить
неопределенными угрозами.
     Надо этому решительно положить конец, подумал он и сказал:
     -  А  что  вы  предпримете  по  моему  делу,  если  останетесь   моим
поверенным?
     Адвокат не запротестовал даже при такой обидной для  него  постановке
вопроса и ответил:
     - Буду продолжать то, что я уже предпринял для вас.
     - Так я и знал, - сказал К. - Не будем же тратить лишних слов.
     - Нет, я сделаю еще одну попытку, - сказал  адвокат,  будто  все  то,
из-за чего волновался К., случилось с ним самим, а не с К. - Я, видите ли,
подозреваю, что не только ваша неверная оценка моей правовой помощи, но  и
все ваше поведение вызвано тем, что с вами, хотя вы и обвиняемый,  до  сих
пор обращались слишком хорошо или, выражаясь точнее, слишком  небрежно,  с
напускной небрежностью. Но и на это есть свои причины; иногда оковы  лучше
такой свободы. Но я все же хотел бы вам показать, как обращаются с другими
обвиняемыми; может быть, для вас  это  будет  полезным  уроком.  Сейчас  я
вызову к себе Блока. Отоприте дверь и сядьте сюда, к ночному столику!
     - С удовольствием! - сказал К.  и  сделал  так,  как  велел  адвокат:
поучиться он всегда был готов. Но, чтобы на всякий случай  застраховаться,
он спросил адвоката: - Но вы приняли к сведению, что я вас  освобождаю  от
обязанности представлять меня?
     - Да, - сказал адвокат, - но  вы  можете  сегодня  же  изменить  свое
решение.
     Он снова лег на подушки, натянул перину до подбородка и, отвернувшись
к стене, позвонил.
     На звонок сразу вошла Лени, она быстро  огляделась,  пытаясь  понять,
что произошло; то, что К. мирно сидит у постели  адвоката,  ее,  очевидно,
успокоило. С улыбкой она кивнула К. в ответ на его неподвижный взгляд.
     - Приведи Блока, - сказал адвокат.
     Но, вместо того чтобы за ним пойти, она  просто  подошла  к  двери  и
крикнула:
     - Блок! К адвокату! - И, видя, что адвокат отвернулся к стене и ни на
что не обращает внимания, она проскользнула за кресло К.
     С этой минуты она не оставляла его в  покое:  то  перегнется  к  нему
через спинку кресла, то обеими руками погладит - правда, очень осторожно и
нежно - его волосы или проведет ладонью по щекам. В конце концов К.  решил
прекратить это и крепко взял ее за руку. Сперва она пыталась отнять  руку,
но потом смирилась.
     Блок  явился  по  первому  зову  и  остановился  в   дверях,   словно
раздумывая, войти ему или нет. Он высоко поднял брови и  наклонил  голову,
прислушиваясь, не  повторят  ли  приказ  пройти  к  адвокату.  К.  мог  бы
подбодрить его, подозвать, но он решил окончательно порвать  не  только  с
адвокатом, но и вообще со всем, что происходило в этой квартире, и поэтому
держался безучастно. Лени тоже молчала. Заметив, что его по  крайней  мере
никто не гонит, Блок на цыпочках вошел в комнату, судорожно  стиснув  руки
за спиной. Для возможного отступления он оставил двери открытыми. На К. он
не смотрел, все внимание  его  было  устремлено  на  высокую  перину,  под
которой даже не видно было адвоката; тот совсем прижался к стене.
     Из-под перины послышался голос.
     - Блок тут? - спросил он.
     От этого вопроса Блок, уже подошедший довольно близко, зашатался так,
будто его толкнули в грудь,  а  потом  в  спину,  скрючился  в  поклоне  и
проговорил:
     - К вашим услугам.
     - Чего тебе надо? - спросил адвокат. - Опять пришел некстати.
     - Но меня как будто звали? - спросил Блок,  не  столько  у  адвоката,
сколько  у  себя  самого,  и,  вытянув  руки,  словно  для   защиты,   уже
приготовился бежать.
     - Да, звал! - сказал адвокат. - И все равно ты пришел некстати. -  И,
помолчав, добавил: - Ты всегда приходишь некстати.
     С той минуты, как адвокат заговорил, Блок уже не смотрел на  кровать,
он уставился куда-то в угол  и  только  вслушивался  в  голос,  как  будто
боялся,  что  не  перенесет  ослепительного   вида   того,   кто   с   ним
разговаривает. Но и слышать адвоката было трудно, потому что он говорил  в
стенку и притом очень быстро и тихо.
     - Вам угодно, чтобы я ушел? - спросил Блок.
     - Раз уж ты тут - оставайся, - сказал адвокат.
     Можно было подумать, что адвокат не то чтобы исполнил желание  Блока,
а, наоборот, пригрозил его выпороть, что ли, потому что  при  этих  словах
Блок задрожал всем телом.
     - Вчера я бы у третьего судьи, - сказал адвокат, - у моего  друга,  и
постепенно навел разговор на тебя. Хочешь знать, что он сказал?
     - О да, прошу вас! - сказал Блок.  Но  так  как  адвокат  ответил  не
сразу, Блок опять повторил свою просьбу и  совсем  согнулся,  будто  хотел
стать на колени. Но тут К. закричал на него.
     - Что ты делаешь?! - крикнул он. Лени хотела остановить его, тогда он
схватил ее и за другую руку. Отнюдь не в порыве любви, он крепко  сжал  ее
руки, и Лени, вздыхая, попыталась их отнять. А за выходку  К.  расплатился
Блок, потому что адвокат сразу спросил его:
     - Кто твой адвокат?
     - Вы, - ответил Блок.
     - А кроме меня кто еще? - спросил адвокат.
     - Кроме вас никого, - ответил Блок.
     - Так ты никого и не слушай, - сказал адвокат.
     Блок понял его и, сердито взглянув на К., решительно затряс  головой.
Если бы перевести этот жест на слова, они прозвучали бы грубой бранью. И с
таким человеком К. собирался дружески обсуждать свое дело!
     - Не буду тебе мешать, - сказал К., откидываясь в кресле. - Ползай на
брюхе, становись на колени, - словом, делай что хочешь. Я  вмешиваться  не
буду.
     Но у Блока, как видно, осталось еще  какое-то  самолюбие,  во  всяком
случае по отношению к К., потому что он  надвинулся  на  него,  размахивая
кулаками, и, еле сдерживая голос из страха перед адвокатом, закричал:
     - Не смейте так со мной разговаривать! Это  недопустимо!  За  что  вы
меня обижаете? Да еще при господине адвокате! Тут нас обоих, и меня и вас,
терпят только из милости! Вы ничуть не лучше меня, вы такой же обвиняемый,
и против вас  тоже  ведется  процесс!  А  если  вы  считаете  себя  важным
господином, так я такой же важный, может, еще важнее вас! И потрудитесь со
мной так не  разговаривать,  да,  вот  именно!  Может,  вы  считаете  себя
привилегированным оттого, что сидите тут, в кресле, а  я  должен,  как  вы
изволили выразиться, ползать на брюхе? Так  разрешите  мне  напомнить  вам
старую судебную поговорку: для обвиняемого движение  лучше  покоя,  потому
что если ты находишься в покое, то, может быть,  сам  того  не  зная,  уже
сидишь на чаше весов вместе со всеми своими грехами.
     К. ничего не сказал, только  тупо  уставился  на  этого  обезумевшего
человека. Как он изменился в течение одного только часа!  Неужели  процесс
так его издергал, что он потерял способность понимать, кто ему  друг,  кто
враг? Неужели он не видит, что адвокат нарочно унижает его, и на этот  раз
лишь с с одной целью - похвалиться своей властью перед К. и,  быть  может,
этим подчинить и его! Но если Блок не  способен  это  понять  или  же  так
боится адвоката, что даже понимание ему не помогает, то как он ухитряется,
как  осмеливается  обманывать  адвоката,  скрывать,  что  кроме  него   он
пригласил еще других адвокатов? И как  он  осмеливается  нападать  на  К.,
зная, что тот в любую минуту может выдать его тайну?
     Но Блок и не на то осмелился; он подошел к постели  адвоката  и  стал
жаловаться на К.
     - Господин адвокат, - сказал он, - вы слышали, как  этот  человек  со
мной разговаривает? Ведь его процесс длится какие-то часы, а он уже  хочет
поучать меня меня, чей процесс тянется уже  пять  лет.  Да  еще  бранится!
Ничего не знает, а бранится, а ведь я в меру своих  слабых  силенок  точно
выучил, усвоил, чего требуют и приличие, и долг, и судебные традиции.
     - Не обращай ни на кого внимания, -  сказал  адвокат,  -  делай,  как
считаешь правильным.
     -  Непременно,  -  сказал  Блок,  словно  сам  себя  подбадривая,  и,
оглянувшись, встал на колени перед самой кроватью. - Я уже на коленях, мой
адвокат! - сказал он. Но адвокат промолчал. Осторожно, одной  рукой,  Блок
погладил перину.
     В наступившей тишине Лени вдруг сказала, высвобождая руки из рук К.:
     - Пусти. Ты мне делаешь больно. Я хочу к Блоку...
     Она отошла и присела на край постели. Блок страшно обрадовался  ей  и
стал немыми жестами  и  мимикой  просить  ее  заступиться  за  него  перед
адвокатом. Очевидно, ему дозарезу нужно было выудить у  адвоката  какие-то
сведения - возможно, лишь для того, чтобы их использовали другие адвокаты.
Должно быть, Лени точно знала, какой подход нужен к адвокату, она  глазами
показала Блоку на его руку и сделала губы трубочкой, словно  для  поцелуя.
Блок тут же чмокнул адвоката в  руку  и  по  знаку  Лени  еще  и  еще  раз
приложился к руке. Но адвокат упорно молчал. Лени наклонилась к  адвокату,
перегибаясь через кровать, так что обрисовалось все ее здоровое,  красивое
тело, и, низко склонясь к его голове,  стала  гладить  его  длинные  седые
волосы. Тут ему уже нельзя было промолчать.
     - Не решаюсь ему сообщить, - сказал адвокат и слегка повернул  голову
может быть, для того, чтобы лучше почувствовать прикосновения  Лени.  Блок
исподтишка  прислушивался,  опустив  голову,  словно  преступал   какой-то
запрет.
     - Отчего же ты не решаешься? - спросила Лени.
     У К. было такое чувство, словно он слышит заученный  диалог,  который
уже часто повторялся и будет повторяться еще не раз  и  только  для  Блока
никогда не теряет новизны.
     - А как он себя вел сегодня? - спросил адвокат вместо ответа.
     Перед тем как высказать свое  мнение,  Лени  посмотрела  на  Блока  и
помедлила, глядя, как он умоляюще воздел к ней сложенные руки. Наконец она
строго кивнула, обернулась к адвокату и сказала:
     - Он был очень послушен и прилежен.
     И это пожилой коммерсант, бородатый человек, умолял девчонку  дать  о
нем хороший отзыв! Может быть, у него и есть какие-то задние мысли, но все
равно никакого оправдания в глазах своего ближнего он не  заслуживал.  Эта
оценка даже зрителя унижала. Значит, таков был  метод  адвоката  (и  какое
счастье, что К. попал в эту атмосферу ненадолго!)  -  довести  клиента  до
полного забвения всего на свете и заставить его тащиться по ложному пути в
надежде дойти до конца процесса. Да разве Блок клиент? Он собака адвоката!
Если бы тот велел ему залезть под кровать, как в собачью  будку,  и  лаять
оттуда,  он  подчинился  бы  с  наслаждением.  К.  слушал  внимательно   и
сосредоточенно, словно ему поручили точно воспринять и запомнить все,  что
тут говорилось, и доложить об этом в какой-то высшей инстанции.
     - Чем же он занимался весь день? - спросил адвокат.
     - А я его заперла в комнате для  прислуги,  чтобы  он  мне  не  меш