е убрать,  К.  кивнул  в  знак  согласия:
сейчас было уже очень поздно, и он не мог заставить  их  работать  сейчас,
как предположил сначала. Он присел, чтобы хоть немного побыть около людей,
перелистал несколько копий, желая показать,  будто  он  их  проверяет,  и,
поняв, что курьеры не решатся уйти одновременно с ним, устало  и  бездумно
побрел домой.



                              6. ДЯДЯ. ЛЕНИ

     Однажды к концу дня, когда К. был очень занят отправкой почты, к нему
в кабинет, оттеснив двух курьеров, принесших бумаги,  проник  его  дядюшка
Альберт, небогатый землевладелец. Увидев дядю, К.  испугался  меньше,  чем
пугался раньше, при одной мысли о его приезде. Приезд дяди был неизбежен -
об этом К. знал еще месяц назад. Уже тогда он мысленно видел, как,  слегка
сутулясь, с мятой шляпой-панамой под левой рукой, дядя спешит  к  нему  и,
уже издали протягивая правую руку, торопливо и бесцеремонно  сует  ее  для
рукопожатия через стол, опрокидывая все, что стоит  на  пути.  Дядя  вечно
спешил: он был  одержим  навязчивой  мыслью,  будто  за  свое  однодневное
пребывание в столице ему нужно не только успеть сделать все, что  он  себе
наметил, но, кроме того, не упустить ни одного интересного разговора, дела
или развлечения, какие ему предоставит  случай.  И  К.,  многим  обязанный
своему бывшему опекуну, должен был помогать ему, чем  только  можно,  и  в
довершение ко всему пригласить к себе переночевать. "Призрак из провинции"
- так называл его К. про себя.
     Поздоровавшись на ходу - сесть в кресло, как предложил К.,  ему  было
некогда, - дядя попросил К. остаться с ним наедине.
     - Это необходимо, - сказал он, с трудом переводя  дух.  -  Для  моего
спокойствия это необходимо.
     К. тотчас выслал курьеров из комнаты с указанием  никого  к  нему  не
впускать.
     - Что я слышал, Йозеф? - воскликнул дядя,  как  только  они  остались
вдвоем, и, сев на стол, не глядя, подмял под себя какие-то  бумаги,  чтобы
сидеть было помягче.
     К. промолчал, он знал, что будет дальше, но, внезапно  оторванный  от
срочной работы, он вдруг поддался ощущению приятной усталости и  уставился
в окно на противоположную сторону улицы: со своего места он  видел  только
маленький треугольный просвет - кусок глухой стены между двумя витринами.
     - И ты еще смотришь в окно! - крикнул дядя,  воздевая  руки.  -  Ради
всего  святого,  Йозеф,  ответь  мне!  Неужели  это  правда,  неужели  это
действительно так?
     - Милый дядя, - сказал К., с трудом выходя из оцепенения.  -  Понятия
не имею, чего ты от меня хочешь
     - Йозеф, - сказал дядя с укоризной, - насколько  я  знаю,  ты  всегда
говорил правду. Неужели твои последние слова дурной знак?
     - Теперь я догадываюсь, о чем ты, - покорно сказал К.  -  Видимо,  ты
слыхал о моем процессе.
     - Вот именно, - сказал дядя, медленно кивая головой,  -  я  слыхал  о
твоем процессе.
     - От кого же? - спросил К.
     - Мне об этом написала Эрна, - сказал  дядя.  -  Тебя  она  давно  не
видела, ты, к сожалению, мало ею интересуешься, и, однако, она все узнала.
Сегодня я получил от нее письмо и,  разумеется,  немедленно  приехал.  Это
единственная причина, но причина весьма основательная. Могу  прочитать  то
место, которое касается тебя? Он вытащил письмо  из  бумажника.  Вот  оно:
"Йозефа я давно не видела, на прошлой неделе заходила в банк, но Йозеф был
так занят, что меня к нему не  впустили.  Прождала  почти  час,  но  потом
пришлось уйти домой - у меня был урок музыки. Мне  очень  хотелось  с  ним
поговорить, может быть, в другой раз удастся. Ко дню рождения  он  прислал
мне огромную коробку шоколадных конфет, вот какой он милый и внимательный.
Тогда я забыла вам об этом написать и вспомнила только  сейчас,  когда  вы
спросили  про  него.  К  сожалению,  в  нашем  пансионе  шоколад  исчезает
немедленно; не успеешь обрадоваться, что тебе подарили  столько  шоколаду,
как его уже нет. Кстати, мне необходимо рассказать вам про Йозефа еще одну
вещь. Как я уже писала, меня к нему в банк не пропустили  потому,  что  он
был занят с каким-то  господином.  Сначала  я  терпеливо  ждала,  а  потом
спросила курьера, надолго ли его задержат.  Курьер  ответил,  что,  должно
быть, надолго, потому что разговор, очевидно,  идет  о  процессе,  который
затеян против господина старшего прокуриста. Я спросила, что  это  еще  за
процесс, не ошибся ли он, а он сказал - нет, не ошибся, затеян процесс,  и
процесс  очень  серьезный,  но  больше  он  ничего  не  знает.  Сам  он  с
удовольствием помог бы господину прокуристу, потому что господин прокурист
хороший, справедливый человек, но как за это взяться - он не знает,  можно
только пожелать, чтобы за него заступились люди влиятельные. Наверно,  так
оно и будет и все кончится хорошо, но пока, судя по  настроению  господина
прокуриста, дела  вовсе  не  так  хороши.  Конечно,  я  не  придала  этому
разговору никакого значения, постаралась успокоить этого глупого  курьера,
запретила ему  рассказывать  другим  и  вообще  считаю  его  слова  просто
болтовней. И все-таки было бы хорошо, если бы ты, милый папа, в  следующий
приезд вник в это дело,  тебе  легко  будет  узнать  подробности,  а  если
понадобится, то ты сможешь вмешаться  через  твоих  влиятельных  знакомых.
Если же это не понадобится - а так оно, видимо, и есть, -  то  по  крайней
мере твоей любящей дочери раньше  представится  возможность  обнять  тебя,
чему она будет очень  рада".  Хорошая  девочка!  -  сказал  дядя,  окончив
чтение, и смахнул слезинку с глаз.
     К. утвердительно кивнул: в последнее время из-за всех этих историй он
совсем забыл про Эрну, даже про ее день рождения забыл:  про  шоколад  она
выдумала, только чтобы оправдать его перед дядей и тетей. Это  было  очень
трогательно. Он про себя решил регулярно посылать ей билеты в  театр,  но,
даже если этого было и мало, он все равно никак не был расположен посещать
пансион и разговаривать с маленькой, восемнадцатилетней гимназисткой.
     - Ну, что же ты мне скажешь? - спросил дядя. После чтения  письма  он
перестал суетиться и волноваться и как будто собрался перечитать  его  еще
раз.
     - Да, дядя, - сказал К., - это правда.
     - Правда? - воскликнул дядя. - То есть как это правда? Какой процесс?
Уж не уголовный ли?
     - Да, уголовный, - сказал К.
     - И ты спокойно сидишь тут, когда тебе грозит  уголовный  процесс!  -
еще громче закричал дядя.
     - Чем я спокойнее, тем исход будет лучше, - сказал К. устало. - Да ты
не бойся!
     - Нет, ты меня не успокаивай! - кричал дядя. -  Йозеф,  милый  Йозеф,
подумай же о себе, о твоих родных, о нашем добром  имени!  Ты  всегда  был
нашей гордостью, ты не должен стать нашим позором! Нет, твое отношение мне
не нравится, - и, наклонив голову набок, он искоса посмотрел на К.  -  Так
себя не ведет ни в чем не повинный человек в  здравом  уме.  Скорее  скажи
мне, в чем дело,  тогда  я  сумею  тебе  помочь.  Тут,  конечно,  замешаны
банковские операции?
     - Нет, - сказал К. и встал. - И вообще, милый дядя, ты слишком громко
говоришь; курьер, наверно, подслушивает  за  дверью.  Мне  это  неприятно.
Лучше выйдем отсюда. Постараюсь, если смогу, ответить на все твои вопросы.
Я отлично понимаю, что несу ответственность перед семьей.
     - Правильно! - вскричал дядя. - Очень правильно. Ну,  скорее,  Йозеф,
пойдем скорее!
     - Но мне надо еще отдать кое-какие распоряжения, - сказал К. и тут же
вызвал по телефону своего заместителя, который через несколько минут вошел
в кабинет.
     Дядя взволнованно показал ему жестом, что его вызывал К.,  а  не  он,
хотя это и без того было ясно. Стоя у письменного стола, К. тихим голосом,
указывая на различные бумаги, объяснил молодому человеку, что надо сегодня
сделать в его отсутствие, и тот выслушал его холодно, но внимательно. Дядя
все время мешал, таращил глаза, кусал губы, и хотя он явно не  слушал,  но
одно его присутствие было помехой. Потом он стал расхаживать  по  комнате,
останавливался то перед окном, то перед картиной, причем у него то и  дело
вырывались разные восклицания: "Нет, мне это совершенно непонятно!" - или:
"Скажите на милость, что же теперь будет?" Молодой человек делал вид,  что
ничего не замечает, спокойно выслушал до конца все поручения  К.,  кое-что
записал и вышел, поклонившись К. и дяде, но в эту минуту дядя стоял к нему
спиной, смотрел в окошко и, раскинув руки, судорожно мял гардины.
     Не успела дверь закрыться, как дядя закричал:
     - Наконец-то он ушел, этот паяц! Теперь и мы можем уйти. Наконец-то!
     К сожалению, никакими силами нельзя было  заставить  дядю  прекратить
вопросы насчет процесса, пока они шли по вестибюлю, где стояли чиновники и
курьеры и где как раз проходил заместитель директора банка.
     - Так  вот,  Йозеф,  -  говорил  дядя,  отвечая  легким  поклоном  на
приветствия окружающих, - скажи мне откровенно, что это за процесс?
     К. ответил несколькими  ничего  не  значащими  фразами,  даже  пустил
смешок  и  только  на  лестнице  объяснил  дяде,  что  не  хотел  говорить
откровенно при этих людях.
     - Правильно, - сказал дядя. - А теперь рассказывай!
     Наклонив голову и торопливо попыхивая сигарой, он стал слушать.
     - Прежде всего, дядя, - сказал К., - этот процесс не  из  тех,  какие
разбирают в обычном суде.
     - Это плохо! - сказал дядя.
     - Почему? - спросил К. и посмотрел на дядю.
     - Я тебе говорю - это плохо! - повторил дядя. Они стояли  у  парадной
лестницы выходившей на улицу, и так как швейцар явно прислушивался, то  К.
потянул дядю вниз, и они смешались с оживленной толпой. Дядя взял  К.  под
руку, прекратил настойчивые расспросы о процессе, и  они  молча  пошли  по
тротуару.
     - Но как же это случилось? - спросил  наконец  дядя  и  так  внезапно
остановился, что люди, шедшие за ним, испуганно шарахнулись. - Такие  вещи
сразу не делаются, они  готовятся  исподволь.  Должны  же  были  появиться
какие-то признаки, намеки, почему ты мне ничего не писал?  Ты  же  знаешь,
что для тебя я готов на все, я до сих пор в каком-то  смысле  считаю  себя
твоим опекуном и до сих пор  гордился  этим.  Конечно,  я  и  сейчас  тебе
помогу, только теперь, когда процесс уже на ходу,  это  очень  трудно.  Во
всяком случае, тебе лучше всего сейчас же взять небольшой отпуск и поехать
к нам в деревню. Теперь я замечаю, как ты исхудал. В деревне ты окрепнешь,
и это полезно, ведь тебе, безусловно, предстоят всякие трудности. А  кроме
того, ты некоторым образом уйдешь от суда. Здесь они  располагают  всякими
мерами принуждения, которые они автоматически могут применить и к тебе;  а
в  деревню  они  должны  сначала  послать  уполномоченных   или   пытаться
подействовать на тебя письмами, телеграммами, телефонными  звонками.  Это,
конечно, ослабляет напряжение, и хотя ты не будешь вполне свободен, но все
же сможешь передохнуть.
     - Но мне могут запретить выезд, - сказал К.,  -  поддаваясь  дядиному
ходу мыслей.
     - Не думаю, чтобы они на это пошли, - задумчиво сказал дядя.  -  Даже
если ты уедешь, они все же не теряют власти над тобой.
     - А я-то думал, - сказал К. и подхватил дядю под руку,  чтобы  он  не
останавливался, - я-то думал, что  ты  всему  этому  придаешь  еще  меньше
значения, чем я, а смотри, как близко к сердцу ты все это принял.
     - Йозеф! - закричал дядя, пытаясь вырвать у него руку и остановиться,
но К. его не отпустил. - Ты стал совсем другим, в тебе всегда было столько
здравого смысла, неужели именно сейчас он тебе изменил?  Хочешь  проиграть
процесс? Да ты понимаешь, что это значит?  Это  значит,  что  тебя  просто
вычеркнут из жизни. И всех родных ты потянешь  за  собой  или,  во  всяком
случае, унизишь до предела. Возьми себя в  руки,  Йозеф!  Твое  равнодушие
сводит меня с ума! Посмотришь на тебя и  сразу  поверишь  пословице:  "Кто
процесс допускает, тот его проигрывает".
     - Милый дядя, - сказал К., - волноваться бессмысленно и  тебе,  да  и
мне, если бы я волновался. Волнениями процесс не  выиграешь,  поверь  хоть
немного моему практическому опыту, прислушайся, как я всегда прислушивался
к тебе и прислушиваюсь сейчас, хоть и с некоторым удивлением. Ты говоришь,
что вся наша семья тоже будет втянута в процесс - правда,  лично  я  этого
никак не пойму, впрочем, это несущественно, - но, если это так,  я  охотно
буду  тебе  повиноваться  во  всем.  Однако  отъезд  в  деревню  я  считаю
нецелесообразным даже с твоей точки зрения, потому что это будет похоже на
бегство, на признание своей вины. Кроме того, хотя  меня  здесь  и  больше
преследуют, однако отсюда я могу лучше руководить своим делом.
     - Правильно, - сказал дядя таким тоном,  словно  они  наконец  поняли
друг друга. - Я предложил это только потому, что мне показалось, будто  ты
своим равнодушием все испортишь, если останешься тут.  И  я  считаю  более
правильным вместо тебя поработать в твою пользу. Но раз  ты  решил  сам  в
полную силу взяться за дело, то, разумеется, это куда лучше.
     - Значит, сговорились, - сказал К. - А есть ли  у  тебя  предложения,
какие шаги мне надо предпринять в дальнейшем?
     - Раньше нужно хорошенько все обдумать, - сказал дядя. - Не  забывай,
что я уже лет двадцать почти безвыездно живу в  деревне,  ну  и,  конечно,
чутье на такие дела со временем притупляется. К  тому  же  теряешь  нужные
связи с людьми, которые, наверно, лучше в этом разбираются. В деревне  ото
всех отрываешься, понимаешь. Но в сущности самому это заметно  только  при
таких обстоятельствах,  как  сейчас.  И  вообще  все  это  для  меня  было
несколько неожиданно, хотя, как ни странно, после письма Эрны я уже что-то
подозревал, а сегодня увидел тебя и сразу все  понял.  Но  это  не  важно,
главное сейчас - не терять времени.
     С этими словами он привстал на цыпочки  и  замахал  руками,  подзывая
такси; крикнув адрес шоферу, он потянул за собой К. в машину.
     - Едем к адвокату Гульду, - сказал он, -  он  мой  школьный  товарищ.
Тебе, конечно, знакома эта фамилия? Нет?! Очень странно. Ведь он  славится
как защитник и адвокат бедняков. А я питаю особое доверие  к  нему  как  к
человеку.
     - Я  согласен  со  всем,  что  ты  предпримешь,  -  сказал  К.,  хотя
суетливость и настойчивость дяди вызывали в нем некоторую неловкость. Было
не очень приятно ехать в качестве обвиняемого к адвокату для бедняков. - Я
и не знал,  -  сказал  он,  что  по  таким  делам  тоже  можно  привлекать
адвокатов.
     - Ну как же, - сказал дядя, - это само собой  понятно.  Почему  бы  и
нет? А теперь расскажи мне все, что было до сих пор, мне  надо  знать  все
подробности твоего дела.
     К. тут же стал  рассказывать,  ничего  не  умалчивая,  и  эта  полная
откровенность была единственным протестом, который он позволил себе против
дядиного утверждения, что его процесс большой позор. Имя фройляйн Бюрстнер
он  упомянул  только  один  раз,  и  то  вскользь,  но  это  не   нарушило
откровенности рассказа:  ведь  фройляйн  Бюрстнер  действительно  никакого
отношения к процессу не имела. Рассказывая, К. смотрел в  окошко  такси  и
заметил,  что  они  как  раз  проезжают  мимо  предместья,  где  находятся
канцелярии суда. Он обратил на это внимание дяди, но тот не  нашел  ничего
особенного в таком стечении обстоятельств. Такси остановилось  у  мрачного
дома. Дядя тотчас позвонил в первую же дверь нижнего  этажа  и,  пока  они
ждали ответа, оскалил в улыбке свои крупные зубы и прошептал:
     - Восемь часов  вечера  -  довольно  необычное  время  для  посещения
адвоката. Но Гульд на нас не рассердится.
     В дверном окошечке показались два больших темных глаза, взглянули  на
посетителей и снова исчезли, но дверь так и не отворилась. Дядя и К.  дали
друг другу понять, что оба видели эти глаза.
     - Видно, новая горничная, боится чужих, - сказал дядя и постучал  еще
раз.
     Снова появились глаза, сейчас они  могли  показаться  грустными,  но,
может быть, это был только обман зрения, вызванный газовым светом - над их
головами горел газовый рожок, он шипел очень громко, но света давал мало.
     - Откройте! - крикнул дядя и застучал  кулаком  в  дверь.  Мы  друзья
господина адвоката!
     - Господин адвокат болен, - пробормотал кто-то сзади.
     В дверях, в глубине небольшого подъезда, стоял господин  в  шлафроке,
он и произнес эти слова чрезвычайно тихим голосом.
     Дядя, уже обозленный долгим  ожиданием,  резко  обернулся  к  нему  и
воскликнул:
     -  Болен?  Вы  говорите,  он  болен?  -  И  угрожающе  надвинулся  на
господина, будто тот и был сама болезнь.
     - Вам уже открыли, - сказал господин, указывая на дверь адвоката,  и,
подобрав  полы  шлафрока,  исчез.  Дверь  действительно  была  открыта,  и
молоденькая девушка в длинном белом фартуке - К.  узнал  ее  темные,  чуть
выпуклые глаза - стояла в прихожей со свечой в руке.
     - В другой раз открывайте поживее! - сказал дядя  вместо  приветствия
девушке, слегка присевшей в ответ. - Пойдем, Йозеф, - обратился он  к  К.,
который медленно протискивался мимо девушки.
     -  Господин  адвокат  болен,  -  сказала   девушка,   но   дядя,   не
останавливаясь, побежал к следующей двери. К. залюбовался девушкой,  когда
она повернулась, чтобы запереть входную дверь - у нее было круглое, как  у
куклы, личико;  округлыми  были  не  только  бледные  щеки  и  подбородок,
круглились даже виски и края лба.
     - Йозеф! - крикнул дядя и, обернувшись к девушке, спросил: - Опять  с
сердцем плохо?
     - Как видно, да, - сказала девушка; она уже успела пройти  со  свечой
вперед и открыть дверь комнаты.
     В дальнем углу, куда еще  не  проникал  свет  от  свечки,  с  подушек
поднялась голова с длинной бородкой.
     - Лени, кто это пришел? - спросил адвокат. Ослепленный светом, он  не
мог рассмотреть гостей.
     - Это Альберт, твой старый друг, - сказал дядя.
     - Ах, Альберт, - повторил адвокат и опустился на подушки,  как  будто
перед этими гостями не нужно было притворяться.
     - Неужели тебе так  плохо,  -  спросил  дядя,  присаживаясь  на  край
постели. - Мне просто не верится. Наверно, у тебя обычный  твой  сердечный
приступ, он скоро пройдет, как проходил раньше.
     - Возможно, - сказал адвокат тихим голосом. - Но  так  худо  мне  еще
никогда не было. Дышать трудно, совсем не сплю, день ото дня слабею.
     - Вот как, - сказал дядя и крепко прижал широкой ладонью свою шляпу к
колену. - Неважные новости! А уход за тобой хороший? Здесь так уныло,  так
темно. Правда, я у тебя  давно  не  бывал,  но  раньше  мне  все  казалось
веселее. Да и эта твоя  барышня  не  очень-то  приветлива.  А  может,  она
притворяется?
     Девушка все еще стояла со свечой у двери; насколько можно было судить
по ее мимолетным взглядам, она обращала больше  внимания  на  К.,  чем  на
дядю, даже когда тот заговорил о ней.  К.  облокотился  на  спинку  стула,
пододвинув его поближе к девушке.
     - Для такого больного человека, как я, важнее всего покой,  -  сказал
адвокат. - Мне тут совсем не уныло. -  и,  помолчав,  добавил:  -  А  Лени
хорошо за мной ухаживает. Она молодец.
     Дядю эти слова не убедили, он был явно  настроен  против  сиделки,  и
хотя он ничего не возразил больному, но сурово следил глазами за девушкой,
когда она подошла к кровати, поставила свечу на ночной столик, наклонилась
к больному и, поправляя подушки, что-то ему  зашептала.  Забыв,  что  надо
щадить больного, дядя встал со стула и начал расхаживать за спиной сиделки
с таким видом, что К. не удивился бы, если бы он  схватил  ее  за  юбку  и
оттащил от кровати. К. смотрел на  все  спокойно,  болезнь  адвоката  даже
пришлась кстати: иначе он сам никак не мог бы остановить дядюшкино рвение,
с каким тот взялся за его дело, а сейчас дядя отвлекся и особого рвения не
проявлял, и это было К. очень на руку.
     Но тут дядя, может желая обидеть сиделку, сказал:
     - Барышня, попрошу вас оставить нас од