ал
работать, - сказала Лени. - Он  всегда  там  сидит.  Время  от  времени  я
заглядывала в оконце, смотрела, что он делает. А он стоит  на  коленях  на
кровати, разложил на подоконнике документы, которые ты ему  выдал,  и  все
читает, читает. Мне это очень пришлось по душе:  ведь  окошко  выходит  во
двор, в простенок, оттуда и свету почти нет. А Блок сидит и читает.  Сразу
видно, какой он покорный.
     - Рад слышать, - сказал адвокат. - А он понимает, что читает?
     Во время их  разговора  Блок  непрестанно  шевелил  губами,  очевидно
заранее составляя ответы, которые надеялся услышать от Лени.
     - Ну, на этот вопрос, -  сказала  Лени,  -  я,  конечно,  в  точности
ответить не могу.  Во  всяком  случае,  я  видела,  что  читает  он  очень
старательно. Целый день перечитывает одну и ту же страницу и все  водит  и
водит пальцем по строкам. Заглянешь к нему, а он вздыхает;  видно,  чтение
ему  очень  трудно  дается.  Должно  быть,  документы  ты  ему  дал  очень
непонятные.
     - О, да! - сказал адвокат. - Они и вправду нелегкие. Да я и не  верю,
что он в них разбирается. Я их для того только  и  дал,  чтобы  он  понял,
какую труднейшую борьбу мне приходится вести за его оправдание.  Вот  ради
кого я веду эту трудную борьбу! Ради... нет, просто смешно сказать -  ради
Блока! Пусть он научится это ценить. А он занимался без перерыва?
     - Да, почти без перерыва, - ответила  Лени.  -  Только  раз  попросил
попить. Я ему подала стакан воды через оконце. А  в  восемь  часов  я  его
выпустила и немножко покормила.
     Блок покосился на К., словно ему давали похвальные отзывы  и  они  не
могли не произвести впечатления. По-видимому, в нем  пробудилась  надежда,
он двигался свободнее, даже поерзал на коленях по полу.
     Тем  резче  показалась  перемена:  он  буквально  окаменел  от   слов
адвоката.
     - Ты все его хвалишь, - сказал адвокат, - а мне от этого еще  труднее
говорить. Дело в том, что судья неблагоприятно отозвался и о самом  Блоке,
и о его процессе.
     - Неблагоприятно? - переспросила Лени. - Как же это возможно?
     Блок посмотрел на нее таким напряженным взглядом, словно  верил,  что
она еще и сейчас способна обратить в его пользу слова, давно уже сказанные
судьей.
     - Да, неблагоприятно, - сказал адвокат. Его даже передернуло, когда я
заговорил о Блоке. "Не говорите со мной об этом Блоке!" - сказал  он.  "Но
ведь Блок мой клиент" - сказал я. "Вами злоупотребляют" - сказал он. "Но я
не считаю это дело безнадежным". - "Да, вами злоупотребляют",  -  повторил
он. "Не думаю", - сказал я. Блок прилежно занимается процессом и всегда  в
курсе дела. Он почти что живет у  меня,  чтобы  постоянно  быть  наготове.
Такое  старание  редко  встретишь.  Правда,  лично  он  весьма  неприятен,
привычки у него отвратительные, он нечистоплотен,  но  к  своему  процессу
относится безупречно". Я  нарочно  сказал  "безупречно"  -  разумеется,  я
преувеличивал. На это он мне  говорит:  "Блок  просто  хитер.  Он  накопил
большой опыт и умеет затеять волокиту. Но  его  невежество  во  много  раз
превышает его хитрость. Что бы он сказал если бы узнал,  что  его  процесс
еще не начинался, если бы ему сказали, что даже звонок к  началу  процесса
еще не прозвонил?"
     - Спокойно, Блок! - сказал адвокат, когда Блок попытался подняться на
дрожащих коленях, очевидно с намерением просить объяснения.
     И тут адвокат впервые решил дать  объяснение  непосредственно  самому
Блоку. Он посмотрел усталыми глазами не то на Блока, не то мимо  него,  но
Блок под этим взглядом снова медленно опустился на колени.
     - Для тебя мнение судьи никакого значения не имеет, - сказал адвокат,
и не пугайся при каждом звуке. Если ты начнешь  так  себя  вести,  я  тебе
вообще ничего передавать не буду. Нельзя слова сказать, чтобы ты не  делал
такие глаза, будто тебе вынесли смертный  приговор!  Постыдился  бы  моего
клиента! К тому же ты подрываешь доверие, которое он ко мне питает.  Да  и
что тебе, в сущности, нужно? Ты пока еще жив, пока еще находишься под моим
покровительством. Что за бессмысленные  страхи!  Где-то  ты  вычитал,  что
бывают случаи, когда приговор можно вдруг  услыхать  неожиданно,  от  кого
угодно, когда угодно. Конечно, это правда, хотя и с некоторыми оговорками,
но правда и то, что мне противен твой страх и  в  нем  я  вижу  недостаток
необходимого  доверия.  А  что  я,  собственно,  сказал  такого?  Повторил
высказывание одного из судей. Но ты же знаешь,  что  вокруг  всякого  дела
создается столько разных мнений,  что  невозможно  разобраться.  Например,
этот судья считает началом процесса один момент, а я - совершенно  другой.
Просто разница во мнениях, ничего более. На определенной стадии  процесса,
по старинному обычаю, раздается звонок. По  мнению  этого  судьи,  процесс
начинается  именно  тогда.  Не  стану  тебе  излагать  сейчас   все,   что
опровергает эту точку зрения, да ты все равно и не поймешь, скажу  только,
что возражений много.
     Блок смущенно пощипывал меховой коврик у кровати; как видно, его  так
напугало мнение судьи, что он на время забыл свое унижение перед адвокатом
и помнил только о себе, со всех сторон обдумывая слова судьи.
     - Блок!  -  сказала  Лени  предостерегающе  и,  взяв  его  за  ворот,
подтянула кверху. - Не щипли мех, слушай, что тебе говорит адвокат.



                               9. В СОБОРЕ

     К. получил задание: надо было показать некоторые памятники  искусства
приезжему итальянцу, связанному давнишней деловой дружбой  с  банком,  где
его чрезвычайно ценили. В другое время К., без  сомнения,  счел  бы  такое
задание весьма почетным, но теперь, когда сохранять свой престиж  в  банке
ему стоило огромного напряжения, он согласился  с  неохотой.  Каждый  час,
проведенный вне стен кабинета, был для него сплошным  огорчением,  хотя  и
служебное время он проводил уже далеко не  так  продуктивно,  как  раньше.
Иногда часы тянулись в какой-то жалкой видимости настоящей работы, но  тем
сильнее он бывал озабочен,  когда  приходилось  отсутствовать.  Тогда  ему
казалось, что он видит, как заместитель  директора,  который  и  без  того
всегда его выслеживал, заходит к нему в  кабинет,  садится  за  его  стол,
роется в его бумагах, принимает клиентов, с которыми К. уже годами  связан
и даже дружен, и восстанавливает их против него, да еще, пожалуй,  находит
у него какие-то ошибки, а в последнее время К. чувствовал, как ему со всех
сторон угрожают эти ошибки и он нипочем не может их избежать. И  если  ему
теперь  поручали  какие-нибудь  даже  весьма  почетные  деловые  визиты  и
небольшие поездки а в последнее время, может быть  чисто  случайно,  такие
поручения подворачивались все чаще, то ему постоянно мерещилось, будто его
нарочно хотят удалить на время из кабинета, чтобы  проверить  его  работу,
или, во всяком случае, считают, что можно легко обойтись и без него.
     От многих поручений можно было отказаться без труда, однако на это он
не решался;  если  его  подозрения  имели  хоть  малейшее  основание,  то,
отказываясь, он как бы признавался в своих страхах. Поэтому он  с  видимым
безразличием принимал все такие  поручения  и  однажды  даже  умолчал  про
серьезную простуду, когда нужно  было  отправиться  на  два  дня  в  очень
нелегкую  служебную  командировку,  чтобы,  упаси  бог,  ее  не  отменили,
сославшись на скверную осеннюю погоду и дожди.
     И вот, вернувшись из этой поездки с невыносимой  головной  болью,  он
узнал, что завтра ему придется сопровождать  итальянского  гостя.  Соблазн
отказаться хотя бы на  этот  раз  был  необычайно  велик,  тем  более  что
придуманное для него поручение  не  было  непосредственно  связано  с  его
служебными обязанностями. Безусловно, для дела было весьма важно  проявить
гостеприимство но отношению к приезжему, но для К. это  никакого  значения
не имело, он отлично знал,  что  удержаться  на  службе  он  может  только
благодаря своим деловым успехам, а если это не удастся, то  все  остальное
бесполезно, даже если  он  неожиданно  очарует  этого  итальянца;  ему  не
хотелось ни на день отрываться от рабочей обстановки - слишком  велик  был
страх, что его больше не допустят к работе, и, хотя он  отлично  сознавал,
насколько этот страх преувеличен, душа у него была не на месте.  Однако  в
данном случае было почти невозможно найти благовидный предлог для  отказа.
К. хоть и не очень хорошо, но вполне достаточно владел итальянским языком,
а главное, с юных лет разбирался в вопросах искусства, а в банке этим  его
познаниям придали слишком большое значение, узнав, что К. некоторое время,
правда из чисто деловых соображений, был членом местного  общества  охраны
памятников старины. А так как итальянец слыл любителем искусства, то  роль
гида, само собой понятно, выпала на долю К.
     Утро было дождливое, очень ветреное, когда  К.,  заранее  раздражаясь
при мысли о предстоящем  дне,  уже  в  семь  утра  явился  в  банк,  чтобы
выполнить хотя бы часть работы, пока не помешает приход  гостя.  Он  очень
устал, просидев до поздней ночи над итальянской грамматикой, чтобы немного
подготовиться; сейчас его тянуло к окну,  где  он  часто  проводил  больше
времени, чем у письменного стола, но он одолел искушение и сел за  работу.
К сожалению, вскоре вошел курьер и доложил, что господин  директор  послал
его взглянуть, пришел ли господин К. и если он уже тут, то не будет ли  он
любезен зайти в приемную - итальянский гость уже прибыл.
     - Сейчас иду, - сказал К., сунул в карман  маленький  словарик,  взял
под  мышку  альбом  городских  достопримечательностей,  приготовленный   в
подарок гостю, и пошел через кабинет заместителя директора в  директорскую
приемную. Он был счастлив, что так рано явился на службу и сразу  оказался
в распоряжении директора, чего, вероятно,  никто  не  ожидал.  Разумеется,
кабинет заместителя еще пустовал,  словно  стояла  глубокая  ночь;  должно
быть, директор и за ним посылал курьера, чтобы просить его в  приемную,  а
его на месте не оказалось. Когда К. вошел в  приемную,  ему  навстречу  из
глубины кресел поднялись  два  господина.  Директор  приветливо  улыбался,
видимо очень обрадованный его приходом, и сразу представил его  итальянцу;
тот крепко пожал К. руку и с улыбкой сказал что-то про ранних  пташек.  К.
не сразу понял,  что  хочет  сказать  гость,  да  и  слово  было  какое-то
незнакомое, и К. только  потом  угадал  его  смысл.  К.  ответил  какой-то
гладкой фразой, итальянец опять рассмеялся и несколько раз  погладил  свои
пышные, иссиня-черные  с  проседью  усы.  Усы  были  явно  надушены,  даже
хотелось подойти поближе  и  понюхать.  Когда  все  снова  сели  и  завели
короткую вступительную беседу, К. вдруг с испугом  заметил,  что  понимает
итальянца только по  временам.  Когда  тот  говорил  совсем  спокойно,  К.
понимал почти все, но это было редко; по большей части речь  гостя  лилась
сплошным потоком, и он при этом радостно потряхивал головой. А главное,  в
увлечении он все время переходил на какой-то диалект, в котором К. даже не
улавливал итальянских слов. Зато директор не  только  все  понимал,  но  и
отвечал на этом же диалекте впрочем, К. должен был это предвидеть,  потому
что итальянец был родом из Южной Италии, а директор прожил  там  несколько
лет. Во всяком случае, К. полагал, что у него почти не  будет  возможности
объясниться с итальянцем: по-французски тот говорил так же невнятно,  а  к
тому же усы закрыли ему рот, иначе по движению губ  можно  было  бы  легче
понять его. К. предвидел много неприятностей и  пока  что  оставил  всякие
попытки понять итальянца, да в присутствии директора, который понимал  его
с легкостью, это было бы ненужным напряжением, и К. ограничился тем, но  с
некоторой досадой наблюдал, как гость непринужденно и вместе с  тем  легко
откинулся в глубоком кресле, как он то и дело одергивает свой коротенький,
ловко скроенный пиджачок и вдруг, высоко подняв локти  и  свободно  шевеля
кистями рук, пытается изобразить что-то, чего К. никак не мог понять, хотя
весь подался вперед, не спуская глаз с рук итальянца. Но в конце концов от
этого безучастного, совершенно машинального  созерцания  чужой  беседы  К.
почувствовал прежнюю усталость и, к счастью вовремя, с испугом поймал себя
на том, что в рассеянности хотел было встать, повернуться и выйти  вон.  И
наконец итальянец взглянул на часы  и  вскочил  с  места.  Попрощавшись  с
директором, он так близко подошел к К., что  тому  пришлось  отодвинуться,
чтобы встать. Директор, заметив, как растерялся К. от  этого  итальянского
диалекта, вмешался в разговор, да так  умно  и  деликатно,  что  казалось,
будто он только подает  незначительные  советы,  хотя  на  самом  деле  он
вкратце переводил для  К.  все  то,  что  говорил  неугомонный  итальянец,
перебивавший его на каждом слове. Таким образом К.  узнал,  что  итальянцу
непременно надо сделать какие-то дела и, хотя у него, к  сожалению,  очень
мало времени, он ни в коем случае не  намерен  в  спешке  осматривать  все
достопримечательности и собирается, если  только  К.  даст  согласие  -  а
решать должен именно он, - осмотреть только один собор, но зато как  можно
подробнее.  Он  будет  чрезвычайно  счастлив  обозревать  этот   собор   в
сопровождении столь ученого и столь любезного спутника  так  он  выразился
про К., который изо всех сил старался  не  слушать  итальянца  и  на  лету
схватывать объяснения директора, и он  просит  К.,  если  только  ему  это
удобно, встретиться в соборе  примерно  часа  через  два,  то  есть  около
десяти. Сам он надеется к этому времени уже освободиться и  прибыть  туда.
К. ответил как полагалось. Итальянец пожал руку директору, потом К., потом
снова директору и пошел к двери, уже почти не оборачиваясь  к  провожавшим
его директору и К., но все еще не  переставая  говорить.  К.  еще  немного
пробыл у директора - тот сегодня выглядел очень плохо. Директору казалось,
что он в чем-то должен извиниться перед К., и он сказал дружески,  стоя  с
ним рядом, что сначала собирался сам сопровождать итальянца,  но  потом  -
причины он объяснять не стал - решил  лучше  послать  К.  И  пусть  К.  не
смущается, если не сразу будет понимать итальянца,  это  скоро  придет,  а
если он даже многого не поймет, то это тоже не беда; этому итальянцу вовсе
не так важно, поймут его или нет. Да и кроме того, директор не ожидал, что
К. так хорошо  знает  итальянский;  без  сомнения,  со  своей  задачей  он
справится отлично.
     На  этом  он  отпустил  К.  Все  оставшееся  время  К.  потратил   на
выписывание из словаря трудных слов, которые могли  ему  понадобиться  при
осмотре собора.  Работа  была  на  редкость  нудная,  а  тут  еще  курьеры
приносили почту, чиновники заходили за справками и, видя,  что  К.  занят,
останавливались в дверях,  но  не  уходили,  пока  К.  не  выслушивал  их.
Заместитель директора тоже не  упустил  случая  помешать  К.,  он  нарочно
заходил, брал из рук К. словарь и явно без всякой надобности  перелистывал
его, а когда двери приоткрывались, клиенты, ждавшие в приемной, появлялись
из полутьмы и робко кланялись; видно, они хотели обратить на себя внимание
и не были уверены,  замечают  ли  их  оттуда,  в  то  время  как  сам  К.,
оказавшийся как бы центром этого водоворота,  старался  составлять  фразы,
искал нужные слова в словаре, выписывал их, упражнялся в  произношении  и,
наконец, пытался выучить их наизусть. Но его  обычно  хорошая  память  как
будто совсем ему изменила, и в нем то и  дело  вспыхивала  такая  злоба  к
итальянцу, из-за которого  приходилось  столько  мучиться,  что  он  совал
словарь под бумаги с твердым намерением больше не  готовиться,  но  затем,
сообразив, что не может же он  молча  ходить  с  итальянцем  по  собору  и
обозревать произведения искусства, как немой,  он  снова,  с  еще  большей
злобой, вытаскивал словарь.
     В  половине  десятого,  когда  он  уже  собирался  уходить,  зазвонил
телефон: Лени, пожелав ему доброго утра, спросила, как он себя  чувствует.
К. торопливо поблагодарил и сказал, что сейчас он разговаривать не  может,
потому что торопится в собор.
     - Как в собор? - спросила Лени.
     - Так, в собор.
     - А зачем тебе в собор? - спросила Лени.
     К. попытался вкратце объяснить ей, в чем дело, но не успел он начать,
как Лени его перебила.
     - Тебя затравили! - сказала она.
     К. не выносил  неожиданного  и  непрошеного  сочувствия,  поэтому  он
коротко простился с Лени, но, уже кладя трубку, все же сказал не то  себе,
не то девушке, которая была далеко и уже не могла его слышать:
     - Да, меня затравили!
     Было уже поздно,  могло  случиться,  что  он  опоздает.  В  последнюю
минуту, прежде чем сесть в такси, он спохватился,  что  не  успел  вручить
итальянцу альбом, и захватил его с собой. Он держал альбом  на  коленях  и
все время, пока ехали, нетерпеливо барабанил по нему пальцами. Дождь почти
перестал, но было сыро, холодно и сумрачно; наверно, в  соборе  ничего  не
будет видно, и, уж конечно, от стояния на холодных плитах  простуда  у  К.
еще больше обострится.
     На соборной площади было  пусто.  К.  вспомнил,  как  еще  в  детстве
замечал, что в домах, замыкавших эту тесную площадь,  шторы  почти  всегда
бывают спущены. Правда, в такую погоду это было понятнее,  чем  обычно.  В
соборе тоже было совсем пустынно, вряд ли  кому-нибудь  могло  взбрести  в
голову прийти сюда в такое время. К. обежал оба боковых придела и встретил
только какую-то старуху, закутанную в теплый платок: она стояла на коленях
перед мадонной, не спуская с нее глаз. Издали он  еще  увидел  служку,  но
тот, прихрамывая, исчез в стенной дверце. К. пришел точно  вовремя:  когда
он входил, пробило десять, но итальянец  еще  не  явился.  К.  вернулся  к
главному входу, нерешительно постоял  там  и  потом,  несмотря  на  дождь,
обошел весь собор снаружи посмотреть, не ждет ли его итальянец у одного из
боковых входов. Но там никого не было. Может  быть,  директор  неправильно
понял, какое время тот назначил? Да разве можно было понять этого типа? Во
всяком случае, К. должен был подождать его хотя бы с полчаса. Так  как  он
очень устал, он вернулся в собор и, увидев на ступеньке  какой-то  обрывок
коврика, пододвинул его носком себе под  ноги  и,  плотнее  закутавшись  в
пальто, поднял воротник и сел  на  скамью.  Чтобы  рассеяться,  он  открыл
альбом, полистал его немного, но пришлось и от этого отказаться: стало так
темно, что даже в соседнем приделе К. ничего не мог разглядеть.
     Вдали, на главном алтаре, большим треугольником горели свечи.  К.  не
мог наверняка сказать, видел ли он их раньше. Может быть,  их  только  что
зажгли. Служки ходят, по должности, неслышно, их и не заметишь.  Когда  К.
случайно оглянулся, он увидел, что неподалеку от него, у одной из  колонн,
горит высокая толстая свеча.  И  хотя  это  было  очень  красиво,  но  для
освещения алтарной  живописи,  размещенной  в  темноте  боковых  приделов,
такого света было недостаточно, он  только  усугублял  темноту.  Итальянец
поступил хотя и невежливо, но благоразумно, не явившись в собор, все равно
ничего не было видно, пришлось бы  осматривать  картины  по  кусочкам  при
свете карманного фонарика К. Чтобы испытать, как это будет,  К.  прошел  к
одной из боковых капелл,  поднялся  на  ступеньки  к  невысокой  мраморной
ограде и, перегнувшись через нее,  осветил  фонариком  картину  в  алтаре.
Лампадка, колеблясь перед картиной, только мешала. Первое, что К.  отчасти
увидел, отчасти угадал, была огромная фигура рыцаря в доспехах, занимавшая
самый край картины. Рыцарь опирался на меч, вонзенный в голую землю,  лишь
кое-где на ней пробивались редкие  травинки.  Казалось,  что  этот  рыцарь
внимательно за чем-то наблюдает. Странно было, что он застыл на месте  без
всякого движения. Очевидно, он назначен стоять на страже. К., уже давно не
видавший  картин,