, и в семье всегда с неодобрением комментировали его визиты: он никак не мог удержаться, чтоб не щипать служанок у всех на виду. Дядя Панкрасио красил волосы, носил карманные часы с посеребренной цепочкой; его ежедневно можно было встретить в шесть вечера на углу у телеграфа, где он провожал комплиментами девиц, возвращавшихся со службы. Наклоняясь, чтобы поцеловать тетушку Хулию, я шепнул ей на ухо как мог язвительнее: "Блестящая победа!" Она подмигнула мне и утвердительно кивнула головой. Во время обеда дядя Панкрасио, поразглагольствовав о креольской музыке, большим знатоком которой он слыл - на семейных торжествах он исполнял непременное соло, барабаня по пустому ящику, - повернулся к боливийке и, облизываясь, словно кот, произнес: "Кстати, вечерами по четвергам в подвальчике "Виктория" - в самом сердце креолизма - собирается ансамбль Фелипе Пингло. Тебе не хотелось бы послушать подлинно перуанские мелодии?" Тетушка Хулия, немедленно изобразив на лице крайнее огорчение, отчего ложь ее стала еще более оскорбительной, ответила, указав на меня: "Какая жалость! Но Марито уже пригласил меня в кино". - "Дорогу молодежи!" - склонил голову дядя Панкрасио с самообладанием спортсмена. Несколько позже, когда он уже ушел, я решил было, что спасся от посещения кино, но вдруг тетушка Ольга спросила: "Насчет кино ты, наверно, придумала, чтобы отвязаться от этого старого волокиты?" На что тетушка Хулия со всей горячностью возразила: "Ничего подобного, сестрица! Мне ужасно хочется сходить в кинотеатр "Барранко", тем более что девушкам смотреть этот фильм не рекомендуется". Затем она повернулась ко мне, внимавшему, как будет решена моя участь в этот вечер, и добавила, чтобы успокоить меня, к своему словесному букету еще один великолепный цветок: "О деньгах не беспокойся, Марито! Я тебя приглашаю".
     И вот мы идем с ней вниз по тенистой авениде Армендарис, затем по широким плитам авениды Грау на просмотр кинофильма, который ко всему прочему был мексиканским и назывался "Мать и любовник".
     - Самое ужасное не в том, что мужчины считают своим долгом тут же предлагать себя разведенной женщине, - поведала мне тетушка Хулия. - Главное, по их мнению, - в отношениях с разведенной никакой романтики не требуется. Мужчины в таких случаях не прилагают ни малейших усилий, чтобы вызвать ответные чувства, не рассыпаются в изысканных комплиментах, а делают тебе предложение чуть ли не с первого взгляда, и притом без всякого стыда. Но меня не проведешь! Поэтому, вместо того чтобы где-то с кем-то танцевать, я предпочитаю отправиться с тобой в кино.
     Я поблагодарил ее за то, что она выбрала меня.
     - Мужчины настолько глупы, что считают каждую разведенную женщину уличной шлюхой, - продолжала Хулия, не показав вида, что поняла мой намек. - У всех на уме одно и то же... А ведь самое приятное не это... Самое прекрасное - любовь. Разве не так?
     Я пояснил ей, что любви вообще не существует, что любовь выдумали некий итальянец по имени Петрарка и трубадуры из Прованса. И то, что люди принимают за прозрачный источник волнений, взрыв прекрасных чувств, - не более чем инстинкт, такой же, как у котов; инстинкт, лишь прикрываемый возвышенными словами и литературщиной. Я сам не верил в то, что говорил, но мне хотелось выглядеть необыкновенно оригинальным. Моя эротико-биологическая теория вызвала у тетушки Хулии недоумение: неужели я действительно верил в подобный идиотизм?
     - Я против брака, - заявил я со всей категоричностью, на которую был способен. - Я - сторонник так называемой свободной любви, и, если бы мы были честными людьми, ее следовало бы просто называть свободным соитием.
     - "Соитие" означает ныне "заниматься любовью"? - засмеялась она. Но через минуту на лице ее отразилось разочарование. - В мое время юноши писали девушкам акростихи, посылали цветы, недели проходили, прежде чем они решались на поцелуй. В какую мерзость превратили любовь нынешние сопляки, Марито!
     Перед кассами кинотеатра между нами возник бурный спор из-за того, кто будет платить за билеты. Вытерпев полтора часа на экране Долорес дель Рио <Известная мексиканская киноактриса 40-50-х годов.> с ее стенаниями, объятиями, ласками, рыданиями, бегущую по сельве с распущенными волосами, мы вернулись в дом дяди Лучо опять пешком. Накрапывал дождь, неслышно падая на волосы и на одежду. Мы снова заговорили о Педро Камачо. Неужели она действительно никогда не слышала о нем? Ведь по утверждению Хенаро-сына, тот слыл знаменитостью в Боливии. Нет, она ничего не знала о нем, даже не слыхала такого имени. Я подумал, что Хенаро здорово провели или, возможно, так называемая радиотеатральная индустрия Боливии была его собственным измышлением, чтобы эффектнее подать туземного борзописца. Три дня спустя я увидел Педро Камачо собственной персоной.
     У меня только что произошло столкновение с Хенаро-отцом из-за того, что Паскуаль, одержимый страстью к стихийным бедствиям, посвятил всю радиосводку, подготовленную к передаче в одиннадцать часов, землетрясению в Исфахане <Город в Иране.>. Хенаро-отца возмутил не столько сам факт, что Паскуаль пренебрег всеми другими новостями, чтобы рассказать в подробностях, как уцелевшие после катастрофы персы подверглись нападению шипящих и свистящих от ярости змей, которые выползли из своих разрушенных убежищ, сколько то, что землетрясение это произошло неделю назад. Я вынужден был согласиться: да, Хенаро-отец был, в конце концов, прав, и я буквально надорвался, ругая Паскуаля. Откуда извлек он эту "свежайшую новость"? Из какого-то аргентинского журнала. А почему отколол такую глупость? Оттого что не было ни единого важного актуального события, а это сообщение было по крайней мере захватывающим. Когда я разъяснил Паскуалю, что нам платят деньги не за то, чтобы мы развлекали слушателей, а за то, чтобы давали обзор событий за день, он выдвинул свои неопровержимые доводы, снисходительно покачивая при этом головой: "Дело в том, что наши точки зрения на журналистику не совпадают, дон Марио". Я уже собирался заявить ему, что если он будет упорствовать и каждый раз за моей спиной применять свои "принципы терроризирования слушателей" в журналистике, то мы очень скоро - и вдвоем - окажемся на улице, как вдруг в дверях нашей будки неожиданно возник чей-то силуэт. Это было маленькое и тощее существо, почти карлик, с большим носом и необыкновенно живыми глазами. Оно было одето во все черное, без труда можно было заметить потрепанность его тройки, пятна на рубашке и на галстуке-бабочке. Однако в его манере носить одежду было некое благородство, чувство собственного достоинства и чинность, как у кабальеро, что смотрят на нас со старинных фотографий, заточенные в свои чопорные сюртуки и безупречные цилиндры. Возраста он был неопределенного - ему вполне можно было дать от тридцати до пятидесяти лет. Отличала его к тому же маслянистая черная шевелюра, спускавшаяся до плеч. Походка, движения, выражение лица - все было неестественным и скованным и вызывало воспоминания о механической кукле или марионетке, которую дергают за веревочку. Существо отвесило вежливый поклон и с торжественностью, такой же необычной, как и его внешний вид, обратилось к нам следующим образом:
     - Я собираюсь похитить у вас пишущую машинку, сеньоры. И был бы вам благодарен, если бы вы оказали мне помощь. Которая из машинок лучше?
     Его указательный палец поочередно упирался то в мою машинку, то в машинку Паскуаля. Несмотря на то что я уже привык к контрастам между голосом и внешностью - благодаря моим вылазкам в студию "Радио Сентраль", меня потрясло, каким образом из крохотного и немощного тельца мог исходить столь глубокий и мелодичный голос, да еще с поражающей великолепной дикцией. Голос, казалось, не только отчеканивал каждый звук, он выделял каждую его частицу, оттенял каждый его атом, акцентировал каждый тон. Весьма нетерпеливо, не замечая удивления, вызванного у нас его видом, решимостью и голосом, человечек начал обследовать и чуть ли не обнюхивать наши пишущие машинки. В конце концов он остановился на моем древнем, огромном, похожем на катафалк "ремингтоне", на котором годы вроде не оставили никакого следа. Паскуаль отреагировал первым.
     - Вы что - вор? Да кто вы, собственно, такой? - обрушился он на пришедшего, и я понял, что он отрабатывает себе прощение за катастрофу в Исфахане. - По-вашему, вот так, запросто, можно унести машинку Информационной службы?
     - Искусство важнее твоей Информационной службы, чучело, - отпарировал неизвестный, бросив на Паскуаля взгляд, каким окидывают раздавленное насекомое, и вновь принялся за свое. На глазах растерянного Паскуаля, который, как, впрочем, и я, пытался сообразить, что же означает в данном случае слово "чучело", посетитель попытался приподнять машинку. С огромным трудом ему удалось оторвать от стола это сооружение - у него даже напряглись жилы на шее и глаза чуть не выскочили из орбит. Лицо его медленно заливалось цветом спелого граната, узенький лоб - потом, но человечек не отступал. Стиснув зубы, шатаясь, он проделал несколько шагов по направлению к выходу, но был вынужден сдаться: еще мгновение - и ноша увлекла бы его за собой вниз. Тогда он поставил "ремингтон" на столик Паскуаля и остановился, еле переводя дыхание. Отдышавшись, не придавая значения улыбкам, которые это представление вызвало у меня и у Паскуаля (последний даже покрутил пальцем у виска, показывая мне, что мы, мол, имеем дело с психом), он обратился к нам с укором:
     - Не будьте столь бесчувственными, сеньоры, проявите хоть каплю человеческого участия! Помогите!
     Я ответил, что глубоко сожалею, но вынести отсюда "ремингтон" он может, только переступив через труп Паскуаля или в крайнем случае - через мой собственный. Человечек в этот момент поправлял свой галстук, от натуги съехавший набок. К моему удивлению, с досадливой гримасой на лице он, обнаруживая полное отсутствие чувства юмора, ответствовал важным тоном:
     - Благородного происхождения человек никогда не уклоняется от вызова на бой. Ваши место и час, кабальеро?
     Спасительное появление Хенаро-сына в нашей будке сорвало переговоры, весьма напоминавшие последние формальности перед дуэлью. Хозяин вошел в тот момент, когда упрямый человечек, лиловый от натуги, вновь пытался обхватить мой "ремингтон".
     - Оставьте, Педро, я помогу вам, - сказал Хенаро-сын и взял машинку, будто это был спичечный коробок. Сразу поняв по нашим физиономиям, что ему следует как-то объяснить происходящее, Хенаро-сын успокоил нас, улыбаясь:
     - Никто не погиб! И нечего грустить! Отец в ближайшие дни возместит вам машинку.
     - Как всегда, мы - лишняя спица в колеснице, - пытался я протестовать, надеясь сохранить хорошую мину при плохой игре. - Мало того, что нас держат в этой грязной будке на крыше! Мало того, что у меня отобрали письменный стол и отдали его бухгалтеру! А теперь вот - и мой "ремингтон"! И никто даже не потрудился предупредить!
     - Мы подумали, что этот сеньор - вор, - поддержал меня Паскуаль. - Ворвался сюда, оскорбляет нас, будто имеет на это право!
     - Между коллегами не должно быть скандалов, - заявил Хенаро-сын, став в позу царя Соломона. С этими словами он взгромоздил мою пишущую машинку на плечо - я заметил, что человечек доставал хозяину как раз до подмышек. - Разве отец не представил вас друг другу? Хорошо, я сам сделаю это, ко всеобщему удовольствию.
     В ту же минуту человечек, подойдя ко мне, быстро, как заводной, поднял ручонку, протянул детскую ладошку и церемонно поклонился. При этом он произнес дивным тенорком:
     - Ваш друг Педро Камачо. Боливиец и артист.
     Он повторил тот же жест, поклон и фразу, обратившись к Паскуалю.
     Последний, пребывая в состоянии крайней растерянности, никак не мог уяснить - издевается над ним человечек или и впрямь он таков от природы. Стоя посреди крыши и укрываясь в тени Хенаро-сына, который казался рядом с ним гигантом, Педро Камачо с утонченной вежливостью пожал нам поочередно руки, а затем обратился ко всей нашей Информационной службе. Приподняв верхнюю губу и сморщив лицо, отчего обнажилось несколько желтых зубов - видимо, это должно было изображать улыбку, хотя скорее явилось лишь жалкой гримасой, - после секундной паузы он поблагодарил нас следующей музыкальной фразой, сопровождаемой жестом прощающегося с публикой иллюзиониста:
     - На вас я не держу зла, я привык к людскому непониманию. Прощайте, господа, и навеки!
     Он исчез в дверце будки, вприпрыжку, точно домовой, догоняя нашего импресарио, поборника прогресса, который, сохраняя серьезный вид, с "ремингтоном" на плече вышагивал к подъемнику.

II

     Однажды весенним солнечным утром, когда герани в Лиме кажутся ярче, розы - ароматнее, а бугенвиллеи - кудрявей, доктор Альберто де Кинтерос, светило в области медицины - широкий лоб, орлиный нос, пронизывающий взгляд, твердость духа, - открыл глаза в спальне своей просторной резиденции, расположенной в районе Сан-Исидро. Сквозь створки жалюзи он увидел, как солнце золотит траву ухоженного сада, защищенного живой изгородью, полюбовался чистотой неба, прелестью цветов и ощутил то прекрасное состояние, которое дают человеку восемь часов благотворного сна и чистая совесть.
     Была суббота, и он мог позволить себе не ходить в клинику - если только у сеньоры, произведшей на свет тройню, не возникнет каких-либо осложнений, - мог посвятить утро гимнастике, а затем попариться в сауне, прежде чем отправиться на церемонию бракосочетания Элианиты. Его супруга и дочь находились в Европе, обогащая эрудицию и обновляя гардероб, так что раньше конца месяца их ждать не следовало. Другой бы, располагая таким состоянием и внешностью - чуть тронутые инеем виски, упругая походка, элегантность манер (чем он привлекал завистливые взгляды даже совершенно неприступных дам), - другой бы, повторяем, воспользовался своим временным положением холостяка и тряхнул стариной. Но доктор Альберто де Кинтерос был не из тех, кого карты, юбки и напитки прельщали более положенного, так что среди его знакомых - а имя им легион - даже бытовал афоризм: "Его пороки - наука, семья, гимнастика".
     Доктор приказал подать себе завтрак и, пока его готовили, позвонил в клинику. Дежурный врач сообщил ему, что мама тройни провела ночь спокойно, а кровотечение у больной, оперированной по поводу фибромы, прекратилось. Отдав должные распоряжения, доктор де Кинтерос напомнил, чтобы в случае серьезной необходимости ему звонили в гимнастический зал "Ремихиус" или - в час обеда - домой к его брату Роберто, затем добавил, что вечером зайдет в больницу. Когда мажордом принес сок папайи, чашечку черного кофе и поджаренный ломтик хлеба с медом, Альберто де Кинтерос был уже побрит и одет в серые вельветовые брюки, мокасины без каблуков и зеленую куртку с высоким воротом. Он завтракал, просматривая заметки о катастрофах и интригах в утренних газетах, затем взял свой спортивный чемоданчик и вышел из дому. В саду задержался на минуту - приласкать Пука, чистейшей породы фокстерьера, встретившего его радостным лаем.
     Гимнастический зал "Ремихиус" находился в нескольких кварталах от дома на улице Мигеля Дассо, и доктору Кинтеросу доставляло удовольствие пройтись пешком. Он шел медленно, отвечая на приветствия жителей этих кварталов, заглядывая в сады, которые как раз в эти часы садовники поливали и подстригали. Перед книжной лавкой Кастро Сото он обычно задерживался - выбрать себе какой-нибудь бестселлер. Было еще довольно рано, но тем не менее у кафе Дэвори толпились уже в полном сборе непременные юнцы в распахнутых рубашках и с длинными спутанными гривами. Они ели мороженое, не слезая с мотоциклов или сидя на бамперах гоночных машин, перебрасываясь шутками и договариваясь о том, где будут веселиться ночью. Юнцы с уважением поздоровались с доктором, но не успел он пройти мимо, как один из них осмелился бросить за его спиной реплику, которую он постоянно слышал в гимнастическом зале. То была вечная шутка по поводу его возраста и увлечений, и доктор переносил ее стоически, с чувством юмора: "Не надорвитесь, доктор, помните о внуках!" На этот раз шутка прошла мимо его ушей, ибо доктор старался вообразить, как прекрасно будет выглядеть Элианита в подвенечном платье, сшитом на заказ парижским домом моделей "Кристиан Диор".
     В то утро народу в зале было немного: только Коко, тренер, да два фанатика тяжелой атлетики - Негр Умилья и Перико Сармьенто, вместе они представляли собой три горы мышц, которых хватило бы на десяток нормальных мужчин. Видимо, и они пришли недавно, так как еще разогревались.
     - А вот к нам и аист без своих новорожденных пожаловал. - Коко потряс руку доктора.
     - Еще держится, который уж век! - помахал рукой Негр Умилья.
     Перико ограничился тем, что поцокал языком и поднял два пальца - средний и указательный - в приветствии, вывезенном из Техаса. Доктору Кинтеросу была приятна эта неофициальность, доверие, с которым относились к нему его соратники по гимнастике, будто лицезрение друг друга голыми и истекающими потом объединяло их в братстве, где исчезают различия в возрасте и положении. Доктор ответил, что в случае надобности он всегда к их услугам: при первом же головокружении или недомогании они могут обратиться в его кабинет, где он держит специально для них мягкую каучуковую перчатку.
     - Переодевайся и давай warm up <Делать разминку (англ.).>, - обратился к доктору Коко, снова принимаясь прыгать.
     - Если и хватит инфаркт, тебе, ветеран, ничего не угрожает, кроме смерти, - воодушевил его Перико, приноравливаясь к прыжкам Коко.
     - В раздевалке уже сидит серфист, - услышал доктор голос Негра Умильи, отправляясь переодеваться.
     И правда, здесь, натягивая спортивные тапочки, сидел его племянник Ричард в синей водолазке. Двигался он так вяло, будто руки его были тряпичными. Лицо мрачное, взор отсутствующий. Племянник смотрел на дядю голубыми, совершенно пустыми глазами с таким безразличием, что доктор Кинтерос даже забеспокоился - не стал ж он невидимкой?
     - Только влюбленные бывают такими рассеянными. - Доктор подошел и потрепал волосы юноши. - Спустись-ка с луны, племянник.
     - Извини, дядя, - очнулся Ричард и густо покраснел, будто его застали на месте преступления. - Я просто задумался.
     - Хотел бы я знать, о каких проказах, - засмеялся доктор Кинтерос, открывая свой чемоданчик, и, прежде чем раздеваться, выбрал ящик для вещей. - Наверняка у вас дома сейчас все вверх дном? Элианита очень нервничает?
     Ричард посмотрел на доктора с неожиданной ненавистью - и тот даже подумал, не уязвил ли он юношу. Однако племянник, сделав над собой заметное усилие, чтобы казаться вполне естественным, изобразил подобие улыбки:
     - Да, действительно все вверх дном. Поэтому я и пришел сюда согнать жирок, пока не настало время...
     Доктор подумал, племянник вот-вот добавит: "...идти на эшафот". Голос юноши звучал надтреснуто, на лице - тоска, а неуклюжесть, с которой он завязывал шнурки, сменялась резкими жестами, выдавая беспокойство, внутренний разлад, даже отчаяние. Глаза его были полны тревоги; взгляд то перебегал с предмета на предмет, то неподвижно устремлялся в одну точку, то снова беспокойно метался, ища чего-то. Ричард - красивый малый, этакий молодой бог, бронзовый от солнца и моря. Он носился по волнам на своей доске - серфе - даже в непогожие зимние месяцы, увлекался баскетболом, теннисом, плаванием, футболом - словом, был из тех парней, у которых торс отшлифован всеми видами спорта и которых Негр Умилья называл "смерть педерастам": ни капли жира, широкие плечи, выпуклая грудь, осиная талия, а мускулистые, длинные и ловкие ноги заставили бы побледнеть от зависти лучшего боксера. Альберто де Кинтерос часто слышал, как его дочь Чаро и ее подружки сравнивали Ричарда с Чарльтоном Хэстоном <Популярный американский киноактер.> и утверждали, что кузен куда красивей последнего, и эти слова заставляли юношу краснеть как маков цвет. Ричард занимался на первом курсе архитектурного факультета и, как утверждали его родители, Роберто и Маргарита, всегда был примернейшим ма