о худел час от часу, на лице обозначились синие подглазья, а взгляд его постоянно искал Майте Унсатеги: при виде ее у священника непроизвольно открывался рот и по губам стекала струйка слюны. В это время у него появилась привычка ходить, неизменно засунув руки в карманы сутаны, его пономариха - бывшая специалистка по абортам донья Анхелика - предсказывала, что в любой момент у падре может открыться кровохарканье.
     Падет ли пастырь от злых чар труженицы общественного здравоохранения или его изнуряющий метод противодействия поможет ему устоять? Не попадет ли он из-за этих методов в психлечебницу или даже в могилу? Охваченные спортивным азартом, прихожане Мендоситы, следившие за этой борьбой, начали было заключать пари, устанавливать сроки, высказывать самые невероятные предположения: дочь басков забеременеет от священника; уроженец Чиримойо убьет ее, чтобы покончить с искушением; он сложит с себя сан и женится на ней. Но, как это всегда бывает, жизнь одним махом опрокинула все предположения.
     Выдвинув идею о необходимости возвращения к чистой и безыскусной вере библейских времен, когда все верующие жили сообща, падре Сеферино начал энергичную кампанию за возрождение в Мендосите общины, превратив таким образом район в подлинную лабораторию христианского эксперимента. Согласно указаниям священника, супружеские пары должны были раствориться в ячейках, состоявших из пятнадцати-двадцати членов, между которыми распределялись различные обязанности. Членам ячейки полагалось жить совместно в специально отведенных домиках и являть собой новую форму общественной жизни, которой суждено заменить классическую супружескую пару. Падре Сеферино первым подал пример: он расширил свою лачугу и поместил в ней кроме труженицы общественного здравоохранения двух своих помощников - бывшего сержанта Литуму и бывшую специалистку по абортам донью Анхелику. Эта микрообщина стала первой в Мендосите, по примеру которой должны были создаваться и другие.
     Падре Сеферино провозгласил, что в каждой католической общине между представителями одного пола будет установлено подлинное, сверхдемократическое равенство. Женщины с женщинами и мужчины с мужчинами должны обращаться друг к другу на "ты", но, чтобы не забывать о различиях в физиологии и интеллекте, установленных Господом Богом, священник приказал женщинам величать мужчин "вы" и при разговоре не смотреть им прямо в глаза в знак уважения. Все обязанности по приготовлению пищи, уборке, снабжению водой из ручья, уничтожению тараканов и крыс, стирка и другие домашние дела распределялись поровну; заработанные - честным и нечестным путем - деньги полностью передавались в общину, которая после покрытия общих расходов распределяла остаток поровну между всеми. Стены в общественных домах были упразднены, чтобы покончить с греховной привычкой хранить семейные тайны, так что все жизненные процессы, начиная с отправления естественных надобностей и кончая интимнейшими отношениями, должны были проходить на виду у всех.
     Еще до вторжения в Мендоситу военных и полицейских частей, осуществленного с поистине кинематографическим размахом - военные были вооружены карабинами, базуками и снабжены противогазами, - вторжения, закончившегося облавой, в результате которой многочисленные обитатели квартала, женщины и мужчины, были посажены в тюрьму, однако не за то, чем они стали или были в свое время (ворами, бандитами, проститутками), а по обвинению в "подрывных действиях", и до того, как падре Сеферино был доставлен в военный трибунал по обвинению в том, что, прикрываясь саном, он содействовал проникновению коммунизма (священника отпустили благодаря заступничеству его покровительницы миллионерши Майте Унсатеги), - еще до всего этого эксперимент с возрождением первых христианских общин был обречен на провал.
     Естественно, этот опыт был обречен на провал церковными властями (предупреждение номер двести тридцать три), которые нашли его сомнительным с точки зрения теоретической и нелепым - с практической (к сожалению, дальнейшие события - увы! - подтвердили правильность этой точки зрения); опыт был обречен в силу самой природы обитателей Мендоситы, проявивших полнейшее неприятие коллективного начала.
     Проблемой номер один стали отношения полов. В общих спальнях с тесно поставленными матрацами под прикрытием темноты творилось нечто невообразимое, весьма похожее на содомский грех. Вполне понятно, росло не только число беременных, но и - как следствие - преступлений из ревности.
     Проблемой номер два стали кражи: общинное сосуществование, вместо того чтобы искоренить в людях собственнические инстинкты, разожгло их до безумия. Жители общины воровали друг у друга абсолютно все, даже зловоние, которым они дышали. Вместо того чтобы сблизить и подружить людей, община сделала обитателей Мендоситы заклятыми врагами. В этот период растерянности и самовластия труженица социального здравоохранения (может, то была Майте Унсатеги?) объявила, что она беременна, и бывший сержант Литума признал: да, он отец ребенка. Со слезами на глазах падре Сеферино благословил союз, явившийся результатом его социального эксперимента. (Говорят, с тех пор он рыдал по ночам, вознося элегические песнопения луне.)
     Почти сразу после этого духовный пастырь был вынужден вступить в борьбу против катастрофы гораздо более значительной, чем потеря дочери басков, обладателем которой он так и не стал. В Мендоситу прибыл опасный соперник, евангелистский пастор дон Себастьян Бергуа. Он был еще молодым человеком, спортивной внешности и с развитыми мускулами, который сразу же по прибытии объявил, что за шесть месяцев намерен обратить всю Мендоситу в подлинную веру - реформистскую. И не только жителей, но и самого католического священника и трех его приспешников. Дон Себастьян (не тот ли, кто до посвящения в сан пастора был миллионером-гинекологом?) располагал всем необходимым, чтобы поразить воображение местных жителей: он выстроил себе кирпичный дом, по-царски оплатив работавших на стройке мендосийцев, и начал кампанию так называемых "религиозных завтраков", на которые бесплатно приглашались все, кто хотел послушать его беседы о Библии и выучить некоторые псалмы. Соблазненные речистостью и прекрасным баритоном нового пастыря, равно как и кофе с молоком и жареной свининой, обитатели Мендоситы стали дезертировать, сменив глинобитную католическую обитель на евангелические кирпичи.
     Как и следовало ожидать, падре Сеферино вновь прибегнул к тактике "вооруженной проповеди". Он вызвал дона Себастьяна, чтобы в бою доказать, кто из них подлинный посланец Господа. Однако, ослабленный усиленными занятиями по Онану, позволившими ему устоять перед искушениями сатаны, уроженец Чиримойо пал в нокауте после второго удара дона Себастьяна Бергуа, который в течение двадцати лет ежедневно по часу занимался культуризмом и боксом (уж не в гимнастическом ли зале "Ремихиус" в Сан-Исидро?). Но не потеря двух передних зубов и не разбитый нос потрясли падре Сеферино. Его сломило унижение, сознание того, что он побежден своим собственным оружием, а также тот факт, что с каждым днем он терял все большее число своих прихожан, перебегавших в стан неприятеля.
     Страшась грядущего и исходя из правила, что жестокий недуг требует еще более жестокого лечения, уроженец Чиримойо притащил однажды в свою глинобитную лачугу несколько цинковых банок с какой-то жидкостью, которые он спрятал от любопытных глаз (однако обоняние любого сведущего человека безошибочно могло бы установить, что это керосин). В ту же ночь, когда все спали, католический священник в сопровождении верного Литумы перепрыгнул через забор кирпичного дома и с помощью крепких гвоздей заколотил все окна и двери толстыми досками.
     Дон Себастьян Бергуа спал сном праведника - ему снился племянник, который, раскаявшись в кровосмесительной связи с собственной сестрой, принял сан священника папистской церкви в одном из кварталов Лимы (может быть, в Мендосите?). Дон Себастьян Бергуа не слышал ударов молотка Литумы, превращавшего евангелический храм в мышеловку, потому что бывшая повивальная бабка донья Анхелика незадолго до этого, выполняя приказ падре Сеферино, подсунула евангелисту сильное снотворное. После того как вражеская миссия была закупорена, уроженец Чиримойо самолично облил ее керосином. Потом перекрестился, зажег спичку и приготовился ее бросить. Но что-то удержало его. Бывший сержант полиции Литума, труженица общественного здравоохранения, бывшая специалистка по абортам и бродячие собаки Мендоситы видели, как падре Сеферино, длинный и худой, с мученическими глазами, стоял под звездами, держа горящую спичку и раздумывая, стоит ли зажарить живьем своего врага.
     Сделает ли он это? Бросит ли горящую спичку в керосин? Отважится ли падре Сеферино Уанка Лейва превратить ночь Мендоситы в пылающий ад? И загубить жизнь, целиком отданную служению, вере и добру? Или, затоптав огонь, уже опаляющий его ноги, он откроет двери кирпичного дома и на коленях будет просить евангелиста о прощении? Чем разрешится эта парабола?

XV

     Первым, кому я сказал, что сделал предложение тетушке Хулии, был не Хавьер, а кузина Нанси. После разговора с тетушкой Хулией я позвонил Худышке и пригласил ее в кино. Но мы пошли в кафе-бар "Патио", что на улице Сан-Мартина, в Мирафлоресе, где обычно собирались боксеры и борцы, которых Макс Агирре, владелец "Луна-парка", приглашал в Лиму. В одноэтажном домике, вначале предназначенном под квартиры людей среднего достатка - которых очень раздражало соседство с баром, - было пусто, и мы могли спокойно поговорить, пока я опустошал десятую чашку кофе за день, а Худышка Нанси - бутылку кока-колы.
     Только мы сели, я лихорадочно начал соображать, как сообщить кузине такую весть. Но она сама обрушила на меня поток новостей. Накануне в доме тетушки Гортенсии состоялся семейный совет, на котором присутствовала дюжина родственников, собравшихся обсудить "дело". Там и решили, что дядя Лучо и тетя Ольга будут просить тетушку Хулию вернуться в Боливию.
     - Они сделали это ради тебя, - объяснила мне Худышка Нанси. - Похоже, твой отец взбешен и написал ужасное письмо.
     Дядя Хорхе и дядя Лучо, очень любившие меня, были обеспокоены: какое наказание придумает мне отец. Но они считали: если тетушка Хулия покинет Лиму к приезду отца, он смягчится.
     - Все заключается в том, что сейчас это уже не имеет значения, - сказал я с достоинством. - Я просил тетушку Хулию стать моей женой.
     Реакция Нанси была непосредственна и забавна. В этот момент она пила кока-колу, а услышав мои слова, поперхнулась и так закашлялась, что глаза ее наполнились слезами.
     - Хватить тебе кривляться, глупышка, - отругал я ее в раздражении. - Мне необходима твоя помощь.
     - Я поперхнулась не из-за твоей новости, а просто вода попала не в то горло, - пробормотала кузина, вытирая глаза и откашливаясь, и спустя мгновение тихонько добавила:
     - Но ведь ты еще ребенок. Есть ли у тебя деньги, чтобы жениться? А твой отец? Он же убьет тебя!
     И тут, охваченная жгучим любопытством, стала сыпать вопросами, над которыми мне некогда было и подумать: тетушка Хулия согласна? Мы скроемся? Кто будет свидетелем на бракосочетании? Мы не сможем венчаться в церкви, ведь тетушка разведена? И где мы будем жить?
     - Бог мой, Марито! - повторила кузина, исчерпав запас своих вопросов и снова удивляясь. - Неужели ты не понимаешь, что тебе всего восемнадцать лет?
     Она расхохоталась, я тоже. Я согласился: возможно, она и права, но сейчас речь идет о том, чтобы помочь осуществлению моего замысла. Мы вместе росли, очень любили друг друга, и я знал: Нанси всегда будет на моей стороне.
     - Конечно, если ты просишь, я помогу тебе, пусть меня даже убьют вместе с тобой, - наконец ответила кузина. - Кстати, а ты подумал, как будет реагировать все наше семейство, если ты в самом деле женишься?
     Мы очень веселились, представляя, что скажут и сделают все тетушки и дядюшки, кузины и кузены, когда узнают эту новость. Тетушка Гортенсия заплачет, тетушка Хесуса отправится в церковь, дядюшка Хавьер произнесет свое классическое: "Какое бесстыдство!", Хаимито - самый младший кузен, ему всего три года, и он еще шепелявит - спросит: "А сто такое "зениться", мамочка?" В конце концов мы так расхохотались, правда, довольно нервически, что к нашему столу подбежали официанты узнать, в чем заключалась шутка. Когда мы наконец успокоились, кузина Нанси согласилась быть моим лазутчиком и сообщать о всех инициативах и интригах семейства. Я не представлял, сколько времени займут у меня приготовления к свадьбе, и должен был знать, что замышляют наши родственники. Кроме того, Нанси обещала быть связной между мною и тетушкой Хулией и время от времени приглашать ее на прогулки, чтобы мы могли видеться.
     - О'кей, о'кей, - кивала Нанси. - Хорошо, я буду вашей крестной матерью. И если когда-нибудь мне понадобится услуга, надеюсь, вы оба будете так же вести себя по отношению ко мне.
     Когда мы уже вышли на улицу и направились к дому Нанси, она схватилась за голову.
     - Какой ты счастливчик! - вскричала она. - Я могу достать тебе именно то, что нужно: квартиру в доме на улице Порта. Однокомнатная, с кухонькой и туалетом, не квартира, а игрушка. И всего пятьсот солей в месяц.
     Квартира недавно освободилась, ее сдавала подруга кузины, и Нанси могла бы переговорить с ней. Я был поражен практичностью своей двоюродной сестры, которая в подобной ситуации могла думать о столь важных проблемах, как жилище, когда я сам витал в облаках. Пятьсот солей меня устраивали. Правда, теперь придется зарабатывать больше ("на роскошества", как говорил дедушка). Не раздумывая далее, я попросил Нанси передать подруге: квартиросъемщик найден.
     Проводив кузину, я побежал в пансион на авениде 28 Июля, где проживал Хавьер, но в доме уже погасили свет, и я не осмелился будить хозяйку, отличавшуюся к тому же скверным характером. Я был очень огорчен - мне так хотелось поделиться с лучшим другом моим великолепным планом и выслушать его ответы. И в ту ночь меня мучили во сне кошмары. Я встал вместе с дедушкой на заре, позавтракал и побежал в пансион. Хавьера я встретил, когда тот уже выходил из дому. Пошли пешком к авениде Ларко, чтобы сесть в автобус, направлявшийся к центру. Накануне вечером Хавьер впервые услышал - вместе с хозяйкой и другими жильцами - главу из радиопостановки Педро Камачо. Он был потрясен.
     - Действительно, твой приятель Камачо способен на многое, - сказал Хавьер. - Знаешь, что вчера было? Действие происходит в одном из старых пансионов Лимы, где проживает обедневшая, приехавшая с гор семья. Семейство обедает, идет беседа. И вдруг - землетрясение. Звон стекол, грохот, вопли и стоны были так переданы, что все мы вскочили, а сеньора Грасиа помчалась в сад.
     Я представил себе гениального Батана, имитировавшего глубокий рык земных недр: с помощью пустых тыкв и стеклянных шариков, которые он тер друг о друга перед микрофоном, техник по звуку изображал пляску домов в Лиме; он давил ногами орехи и ударял камнем о камень, чтобы все слышали треск рушащихся потолков и стен, грохот падающих лестниц. А в это время Хосефина, Лусиано и другие актеры молились, завывали от боли и страха, взывали о помощи под требовательным взглядом Педро Камачо.
     - Но не в землетрясении суть, - прервал меня Хавьер, когда я стал рассказывать о потрясающих способностях Батана. - Главное, что по ходу действия пансион рушится и все его обитатели погибают под развалинами. Никто не спасся, хоть и поверить трудно. Человек, способный умертвить всех героев за время одного лишь землетрясения, заслуживает уважения.
     Мы как раз дошли до автобусной остановки, и я уже был не в силах сдержаться. В нескольких словах я рассказал обо всем случившемся перед этим и о принятом мною великом решении. Он сделал вид, будто вовсе не удивлен.
     - Да, ты тоже способен на многое, - сказал Хавьер, с сожалением покачивая головой, и тут же добавил:
     - А ты уверен, что хочешь жениться?
     - Никогда в жизни ни в чем я не был так уверен, - поклялся я.
     В тот момент это была правда. Когда накануне я просил тетушку Хулию выйти за меня замуж, я чувствовал, что делал нечто необдуманное, говорил просто так, почти в шутку, но сейчас, после разговора с Нанси, я ощутил уверенность в себе. Мне казалось, я излагаю Хавьеру твердое, выношенное и продуманное решение.
     - Твои безумные затеи в конце концов приведут меня в тюрьму, - заметил Хавьер с чувством обреченности, когда мы уже сидели в автобусе. Через несколько остановок, около авениды Прадо, мой друг добавил:
     - У тебя мало времени. Если родственники просили тетушку Хулию уехать, она не может оставаться у них. И дело должно быть сделано прежде, чем приедет злой гений - твой отец, при нем все будет сложнее.
     Мы немного помолчали. Автобус полз по авениде Арекипа, подбирая и высаживая пассажиров. Перед колледжем Раймонди Хавьер вновь заговорил, теперь уже одержимый этой идеей:
     - Тебе понадобятся деньги. Что будешь делать?
     - Попрошу на радио вперед. Продам все, что у меня есть: костюмы, книги. Заложу пишущую машинку, часы - короче, все, что можно. И буду искать как сумасшедший любую работу.
     - Я тоже могу кое-что сдать в ломбард, например радиоприемник, авторучки, золотые часы, - сказал Хавьер. Прикрыв глаза и прикидывая на пальцах, он подсчитал:
     - Думаю, тысячу солей смогу тебе одолжить.
     Мы расстались на площади Сан-Матина, договорившись встретиться в полдень у меня, на верхотуре "Панамерикана". Разговор с другом принес мне облегчение - я пришел на работу в радужном настроении, исполненный оптимизма. Я прочитал газеты, подобрал информационные сообщения, и второй раз в истории Паскуаль и Паблито, появившись в конторе, нашли радиосводки уже готовыми к выпуску. Как назло, оба они торчали здесь, когда позвонила тетушка Хулия, и наш разговор пришлось свести к минимуму. Однако я осмелился в их присутствии сказать ей, что переговорил с Нанси и Хавьером.
     - Я должен обязательно увидеть тебя сегодня, хоть на несколько минут, - попросил я. - Все идет на лад.
     - Ты знаешь, у меня душа в пятках, - сказала мне тетушка Хулия. - Я всегда умела делать хорошую мину при плохой игре, а тут совсем скисла.
     У нее был прекрасный предлог отправиться в центр Лимы, не вызывая подозрений: в компании "Ллойд-Аэро Боливиано" она собиралась заказать билет на самолет в Ла-Пас. Поэтому ей удастся прийти ко мне около трех часов дня. Мы оба не касались в разговоре вопроса о нашем браке, но мне было горько слышать, что она говорит об отъезде. Повесив трубку, я немедленно отправился в городской муниципалитет - выяснить, какие документы нужны для регистрации гражданского брака. В муниципалитете работал один из моих друзей, который выяснил все необходимое, полагая, будто речь идет о моем родственнике, собравшемся жениться на разведенной иностранке. Требования были устрашающие. Тетушка Хулия должна была представить свидетельство о рождении, документ о разводе, заверенный министерствами иностранных дел Боливии и Перу. Я также должен был предъявить свидетельство о рождении, но, поскольку был еще несовершеннолетним, требовалось и нотариально заверенное разрешение родителей на вступление в брак или их заявление, что я уже совершеннолетний - "эмансипированный", - в суде по делам несовершеннолетних. Оба пути абсолютно исключались.
     Я вышел из муниципалитета, занятый мысленными подсчетами: оформление документов тетушки Хулии, даже если они у нее с собой, в Лиме, займет несколько недель. Если этих документов у нее сейчас нет, то на оформление их в Боливии, затем в муниципалитете и нотариальной конторе уйдет месяц. Что же касается моего свидетельства о рождении, то, поскольку я родился в Арекипе, мне придется обратиться к какому-нибудь родственнику там с просьбой выслать документы, на что тоже потребуется время (кроме того, это было рискованно). Трудности, словно бросая вызов помериться с ними силой, возникали одна за другой, но не сразили меня, а лишь укрепили мою решимость (с детства я был