ного формата и тематики, пока наконец судья, уверившись в невозможности оградить свой семейный очаг с помощью цивилизованных методов убеждения, не прибегнул к содействию полиции. Значит, насильник был одним из этих одержимых проповедников. Дело, решил доктор дон Барреда-и-Сальдивар, приобретает любопытный оборот.
     Было еще утро, когда судья, рассеянно поглаживая длинный стальной нож для разрезания бумаг с рукояткой из Тиауанако <Селение в Боливии, где сохранились руины древней, доинкской, цивилизации (1000-1200 гг. до н. э.).>, лежавший на его письменном столе как дань уважения начальства, коллег и подчиненных (нож был подарен судье в день его "серебряного" юбилея на юридическом поприще), вызвал секретаря и приказал впустить свидетелей.
     Первыми вошли полицейские Кусиканки Апестеги и Тито Паринакоча, которые почтительно подтвердили обстоятельства ареста Гумерсиндо Тельо и заявили также, что последний, за исключением того, что отрицал предъявленное ему обвинение, в остальном вел себя достаточно смирно, хотя и был изрядно навязчив, чокнувшись в своей религиозной мании. Доктор Селайа, на носу которого подрагивали очки, писал протокол по ходу показаний полицейских.
     Затем ввели родителей несовершеннолетней; престарелый возраст супругов удивил судью: как могла зачать всего тринадцать лет назад эта чета стариков? Беззубый, с гноящимися глазами, дон Касимиро Уанка быстро согласился с той частью протокола, что касалась лично его, и тотчас же пожелал узнать, сможет ли Сарита вступить в брак с сеньором Тельо? Сеньора Салаверриа де Уанка, женщина тщедушная и вся в морщинах, подошла к судье и, поцеловав ему руку, стала умолять, чтобы он сжалился над ними и заставил сеньора Тельо повести Сариту к алтарю. Доктору дону Барреде-и-Сальдивару стоило большого труда объяснить старикам, что в многочисленные и высокие обязанности, возложенные на него, сватовство не входит. Судя по всему, супруги скорее были заинтересованы в том, чтобы выдать дочь замуж, чем в наказании за насилие, последнего они едва касались, лишь когда их вынуждали. Зато все время расписывали добродетели Сариты, будто выставляя дочь на продажу.
     Улыбаясь про себя, судья подумал, что эти скромные крестьяне - несомненно, старики прибыли с отрогов Анд, где прожили долгие годы, обрабатывая клочок земли, - заставили его почувствовать себя жестоким отцом, отказывающим в согласии на брак. Он попытался заставить стариков одуматься: как могут они желать в мужья своей дочери человека, способного совершить насилие над беззащитной девочкой? Но супруги, перебивая друг друга на каждом слове, твердили, что их Сарита будет примерной женой, несмотря на свой юный возраст, она умеет готовить, шить и все такое, что сами они - люди старые и не хотят оставить девочку сироткой, а сеньор Тельо - человек серьезный и работящий, хоть он и согрешил с Саритой прошлой ночью, никто никогда не видел его пьяным, и со всеми он вежлив, на работу уходит очень рано, взяв чемоданчик для инструментов и сверток газет, которые разносит по домам. Если парень так бьется за жизнь, разве это не хорошая партия для Сариты? Оба старика тянули к судье руки: "Сжальтесь! Помогите нам, господин судья!"
     В голове доктора дона Барреды-и-Сальдивара проплыло темное облачко и, как дождем, вдруг разразилось гипотезой: уж не ловушка ли это, придуманная супругами, чтобы выдать замуж своего последнего отпрыска? Однако медицинский протокол был неумолим: девочка изнасилована. Не без труда судья выпроводил свидетелей. И вызвал потерпевшую.
     Появление Сариты Уанки Салаверриа солнечным светом осветило строгий кабинет судьи первой инстанции. Человек, все повидавший на своем веку, перед которым в качестве обвиняемых или потерпевших прошли всевозможные человеческие типы и характеры, доктор дон Барреда-и-Сальдивар тем не менее отметил про себя, что его глазам предстало совершенно своеобразное существо. Была ли девочкой Сарита Уанка Салаверриа? Без сомнения, если учесть ее возраст и взглянуть на это худенькое тельце с робко обозначенными признаками женственности и если судить также по ее косам, по школьной блузе и юбке. Однако повадки ее, в которых было что-то кошачье, ее поза - она встала, слегка расставив ноги и выдвинув бедро, отведя плечи назад, и развязным, зовущим жестом подбоченилась, упершись руками в бока, особенно ее манера смотреть пустыми бархатными глазами, покусывая нижнюю губку мелкими мышиными зубками, - все это вроде говорило о богатом жизненном опыте Сариты Уанки Салаверриа, даже о вековой мудрости.
     Доктор дон Барреда-и-Сальдивар проявлял особый такт при допросе несовершеннолетних. Он умел внушать доверие, исподволь подготовить к показаниям, чтобы не ранить детскую душу, и ему легко удавалось при терпеливом и мягком обращении подвести детей к повествованию о любом самом щепетильном деле. Однако на этот раз прежняя практика не помогла судье. Не успел он спросить несовершеннолетнюю, начав издалека, верно ли, что Гумерсиндо Тельо давно беспокоил ее своими нескромными предложениями, как Сарита Уанка пустилась в разговор. Да, с тех пор как он поселился в Ла-Виктории, в любой час и в любом месте. Он дожидался ее на автобусной остановке и провожал до дома, говоря: "Мне бы хотелось попробовать твоего медку", "Я изнемогаю от любви к тебе!" - и прочее, и прочее. Но не высказывания, приведенные Саритой и неуместные в устах ребенка, заставили вспыхнуть щеки судьи, прервали стук пишущей машинки доктора Селайи, а движения и жесты, с помощью которых Сарита демонстрировала притязания того, чьей жертвой она стала. Механик всегда пытался потрогать ее вот здесь - и две ручонки поднимались и, охватывая едва наметившиеся груди, любовно их ласкали. И вот здесь тоже: теперь руки ложились на колени, поглаживая их, затем ползли вверх по ноге, выше и выше, задирая юбку, добираясь до бедер... Моргая, покашливая, обмениваясь беглыми взглядами с секретарем, доктор дон Барреда-и-Сальдивар отечески объяснил девочке, что не обязательно рассказывать так подробно. "И он щипал меня вот здесь", - прервала Сарита судью, становясь к нему вполоборота и демонстрируя ягодицу, которая в его глазах вдруг начала расти и раздуваться, как воздушный шар. Внезапно у судьи родилось предчувствие, что его кабинет в любой момент может стать сценой для стриптиза. Сделав над собой усилие, судья ровным голосом попросил несовершеннолетнюю сосредоточить свое внимание на главном. Он пояснил ей, что, несмотря на необходимость рассказать о случившемся со всей объективностью, совсем не обязательно задерживаться на отдельных деталях, и даже освободил ее от изложения таких подробностей (здесь доктор дон Барреда-и-Сальдивар поперхнулся, ощутив некоторую неловкость), которые могли бы ранить ее целомудрие. Судья стремился сделать допрос по возможности кратким и пристойным: он полагал, что, заговорив о прямом нападении на нее, девочка - это было бы естественно - смутится, станет немногословной, замкнутой, сдержанной.
     Однако Сарита Уанка, услышав просьбу судьи, как бойцовый петушок при виде крови, вновь разгорячилась и пустилась в объяснения, целиком отдавшись захватывающему монологу и чувственно-мимическому представлению, от которого у доктора дона Барреды-и-Сальдивара буквально перехватило дыхание и которое возмутило плоть доктора Селайи. Механик постучал в дверь вот так, она открыла, и он посмотрел на нее вот эдак; она сказала ему то-то, он встал на колени вот так и схватился за сердце вот эдак, а потом стал признаваться ей в любви вот так, клянясь ей вот таким манером. Растерянные, загипнотизированные, судья и секретарь смотрели, как девочка-женщина порхала, словно птичка, вставала на пальчики, словно балерина, как она склонялась, выпрямлялась, улыбалась, как меняла голос, изображая то самое себя, то Гумерсиндо Тельо, пока наконец не упала на колени, признаваясь (себе от него) в любви.
     Доктор дон Барреда-и-Сальдивар поднял руку и пробурчал: "Хватит!" Однако потерпевшая возбужденно продолжала рассказывать, что механик угрожал ей ножом вот так и что он набросился на нее вот эдак, свалил ее на пол вот таким манером, а потом рухнул вот так... но в этот момент судья - бледный, негодующий, величественный, как библейский пророк, - вскочил со своего места и прорычал: "Хватит! Хватит! Достаточно!" Впервые в жизни судья повысил голос.
     Лежа на полу, где она вытянулась, дойдя до кульминационного момента своего словесно-изобразительного рассказа, Сарита Уанка Салаверриа в испуге взирала на указательный палец судьи, который, казалось, проткнет ее насквозь.
     - Мне более ничего не надо знать, - повторил судья, но уже мягче. - Встань, оправь юбку и иди к родителям.
     Потерпевшая встала, покорно кивнула головой - бесстыдства и порочности как не бывало, она вновь стала девочкой, даже явно растерявшейся. Униженно кланяясь, она попятилась к двери и вышла. Судья повернулся к секретарю и спокойно, без малейшей иронии, попросил перестать стучать на машинке: разве доктор Селайа не видит, что бумага уже давно лежит на полу и он продолжает стучать по голому валику? Покраснев, как гранат, секретарь пробормотал, что все происшедшее привело его в замешательство. Доктор дон Барреда-и-Сальдивар улыбнулся.
     - Нам довелось присутствовать на необычном зрелище, - философствовал судья. - У этой девочки бес в крови, и - самое ужасное - она, видимо, этого не знает.
     - Это таких американцы называют лолитами, доктор? - попытался расширить свой кругозор секретарь.
     - Без сомнения, она - типичная лолита, - подтвердил судья. И, сделав хорошую мину при плохой игре, этот "стреляный воробей", мастер своего дела, который даже в катастрофических ситуациях находил основание для оптимистических выводов, добавил:
     - По крайней мере можно радоваться, что хоть в данной области североамериканский колосс не пользуется монополией. Эта туземка может отбить мужчину у любой Лолиты-гринги.
     - Скорее всего она довела работягу до белого каления, и он не мог выдержать, - размышлял вслух секретарь. - Послушав и поглядев на нее, можно поклясться, это она лишила его невинности.
     - Довольно, я запрещаю вам высказываться на тему о презумпции невиновности, - остановил его судья, и секретарь побледнел. - Никаких подозрений и догадок. Пусть введут Гумерсиндо Тельо.
     Десять минут спустя, когда в сопровождении двух стражников вошел обвиняемый, доктор дон Барреда-и-Сальдивар, увидев его, сразу понял, что секретарь был несправедлив в своих суждениях. Более того. Речь шла не о типе врожденного преступника - по Ломброзо, а о типе в некотором роде более сложном: об одержимом. Воспоминание, от которого у судьи зашевелились волосы на затылке, нахлынуло неожиданно, едва он увидел лицо Гумерсиндо Тельо и одновременно - немигающий взгляд человека с велосипедом и журнальчиком "Проснись!", доводивший его до кошмаров. То был взгляд фанатически упрямого человека, всезнающего, лишенного каких бы то ни было сомнений, разрешившего все свои проблемы. Механик оказался молодым человеком, ему наверняка не исполнилось и тридцати лет. Его изнуренный вид - кожа да кости - свидетельствовал о презрении, с коим он относился к пище и прочим земным благам; волосы коротко острижены, почти что сбриты; он был смугл и невысок, пожалуй даже низкого роста. На Гумерсиндо Тельо был светло-серый костюм - ни денди, ни нищий, так, нечто среднее, - очень измятый из-за частых погружений в воду на обрядах крещения, белая рубашка и ботинки с пряжками. Судье было достаточно взгляда - он проявлял тонкое понимание вопросов физиогномики, - чтобы определить отличительные черта Гумерсиндо Тельо: скромность, серьезность, верность идее, последовательность, стойкость духа. Едва переступив порог кабинета, обвиняемый благовоспитанно пожелал судье и секретарю доброго дня.
     Доктор дон Барреда-и-Сальдивар приказал стражникам снять с обвиняемого наручники и выйти. То была привычка, родившаяся в начале его судебной карьеры; даже самых закоренелых преступников он допрашивал наедине, без охраны, по-отечески беседуя с ними, и на этих "tete-a-tete" <Разговор с глазу на глаз > обвиняемые обычно открывали ему душу, как грешник исповеднику. У судьи не было повода раскаяться в столь рискованной практике. Гумерсиндо Тельо потер запястья и поблагодарил за доверие. Судья указал ему на стул, и механик сел на самый краешек, очень прямо, как человек, которому неприятна даже мысль об удобстве. Судья мысленно представил образ жизни, которому, без сомнения, следовал этот "свидетель Иеговы": он поднимался с постели не выспавшись, вставал из-за стола с ощущением голода, а из кинотеатра (если когда-нибудь такое случалось) уходил до конца сеанса.
     Доктор дон Барреда-и-Сальдивар попытался вообразить его возбужденным, распаленным девочкой-вамп из Ла-Виктории, но тотчас же прекратил свое умственное упражнение, как наносящее ущерб правам защиты. Гумерсиндо Тельо заговорил.
     - Это верно, что мы не служим ни правительствам, ни партиям, ни армиям, никаким другим официальным учреждениям - пасынкам сатаны, - произнес он мягко. - Мы не клянемся в верности никаким флагам - многоцветным тряпкам, не носим мундиры, нас не привлекают ни золотые аксельбанты, ни прочая мишура. Мы не признаем ни инъекций, ни переливания крови, ибо то, что создано Господом, науке не переделать. Но все это не означает, что мы не выполняем свой долг. Я к вашим услугам, господин судья, спрашивайте что вам угодно и будьте уверены, мое уважение к вам останется неизменным.
     Он говорил медленно, будто хотел облегчить работу секретаря, сопровождавшего его речь стуком пишущей машинки. Судья поблагодарил механика за добрые намерения, сказал ему, что сам относится с уважением к любым идеям и верованиям, особенно религиозного характера, и напомнил, что задержан тот не по причине своего вероисповедания, а по обвинению в избиении и изнасиловании несовершеннолетней.
     Неопределенная улыбка мелькнула на лице парня из Мокегуа.
     - Свидетель - тот, кто свидетельствует, кто засвидетельствует, кто подтверждает свидетельство, - проявил он свои знания в области семантики, глядя в упор на судью. - Тот, кто, зная о существовании Господа, возвещает его, кто, зная правду, несет ее. Я являюсь свидетелем, и вы оба тоже могли бы стать ими, если бы проявили немного желания.
     - Спасибо, оставим это на другой раз, - прервал его судья, поднимая тяжелую папку с делом и жадно и нетерпеливо глядя на нее, словно это было лакомое блюдо. - Время не ждет - вот что важно. Давайте приступим к сути дела. И для начала позвольте дать вам совет: самое важное - и лучшее для вас - это правда, только чистая правда.
     Обвиняемый, тронутый каким-то тайным воспоминанием, глубоко вздохнул.
     - Правда, правда, - прошептал он с грустью. - Какая же правда, господин судья? Не идет ли речь о клевете, контрабанде, ватиканских обманах, которые нам предлагают за правду, пользуясь наивностью народа? Не будем скромничать: думается, я-то знаю, что такое правда. А вот если я вас спрошу - только не обижайтесь, господин судья: вы сами знаете, что есть правда?
     - Полагаю, что знаю, - ответил хмуро судья, похлопывая по папке с делом.
     - Правду относительно выдумки о кресте, о шутках пророка Петра, о камне и митрах? Или, возможно, правду о бесконечной болтовне Папы Римского относительно бессмертия души? - саркастически спросил Гумерсиндо Тельо.
     - Правду относительно совершенного вами преступления, когда вы надругались над несовершеннолетней Саритой Уанкой Салаверриа, - перешел в наступление судья. - Правду о нападении на невинную тринадцатилетнюю девочку. Правду о нанесенных ей ударах, угрозах, которыми вы ее запугали, об изнасиловании, вследствие чего вы не только надругались над ней, но, возможно, и оставили беременной.
     Голос судьи - одухотворенный и прорицающий - все повышался. Гумерсиндо Тельо смотрел на него серьезно, без признаков растерянности или раскаяния, такой же прямой, как спинка стула, на котором он сидел. Наконец он качнул головой, будто скотина, ведомая на заклание.
     - Я готов к любому испытанию, которому меня пожелает подвергнуть Иегова, - заверил он.
     - Речь идет не о Боге, а о вас, - вернул его на землю судья. - Речь идет о ваших гнусных притязаниях, о ваших пороках, о вашем преступлении.
     - Речь всегда идет о Боге, господин судья, - настойчиво твердил Гумерсиндо Тельо. - Никогда речь не идет ни о вас, ни обо мне, ни о ком другом. О Боге, только о Боге.
     - Я советую вам быть откровенным, - призвал его судья. - Придерживайтесь фактов. Сознайтесь в своем преступлении, и правосудие, возможно, учтет это. Поступите как человек верующий, вы ведь пытаетесь убедить меня в том, что вы именно таков.
     - Я раскаиваюсь во всех моих ошибках, которых бесконечное множество, - произнес мрачно Гумерсиндо Тельо. - Я прекрасно знаю, господин судья, что я - грешник.
     - Отлично, обратимся к конкретным фактам, - поторопил его доктор дон Барреда-и-Сальдивар. - Расскажите мне подробно, без омерзительных деталей и без иеремиад, как было...
     Но "свидетеля" уже прорвало - он разрыдался, закрыв лицо руками. Судья не дрогнул. Он привык к резким переменам в настроении обвиняемых и умел пользоваться этим для выяснения фактов. Увидев Гумерсиндо Тельо в подобном состоянии - голова парня склонилась, тело содрогалось, руки стали мокрыми от слез, - доктор дон Барреда-и-Сальдивар с торжествующей гордостью профессионала, уверенного в эффективности своей методы, сказал себе, что обвиняемый достиг такого эмоционального накала, когда, неспособный на ложь, он откроет столь желанную, необходимую правду, откроет во всех подробностях.
     - Факты, факты, - настаивал судья. - События, место, положение, слова, действия! Ну, давайте, будьте мужественны!
     - Дело в том, что я не умею лгать, господин судья, - произнес Гумерсиндо Тельо меж двумя всхлипываниями. - Я готов вынести все что угодно - оскорбления, тюрьму, бесчестие. Но я не умею лгать! Я никогда не мог научиться этому! Я не способен лгать!
     - Прекрасно, прекрасно! Такого рода неспособность только делает вам честь! - воскликнул судья, жестом подкрепляя свое одобрение. - Так проявите же ее. Итак, каким же образом вы...
     - Вот в этом-то и вся проблема, - вновь разразился рыданиями, размазывая сопли, "свидетель Иеговы". - Дело в том, что я не.....
     - Вот что я скажу вам, господин Тельо, - раздельно и мягко, но язвительно, что придавало его словам еще более унизительный оттенок, произнес судья. - Вы - не настоящий "свидетель Иеговы"! Вы - обманщик.
     - Не трогал я ее, никогда не говорил с ней наедине! А вчера я ее даже не видел, - повторял Гумерсиндо Тельо, блея, как барашек под ножом.
     - Вы - циник, лицемер, духовный фарисей, - холодно изрек судья. - Если для вас ничего не значат ни правосудие, ни мораль, так уважайте по крайней мере Бога, которого вы так часто поминаете. Подумайте о том, что он видит вас сейчас и как ему отвратительно слышать, что вы врете.
     - Ни взглядом, ни мыслью я не обижал эту девочку, - повторил раздирающим душу голосом Гумерсиндо Тельо.
     - Вы же угрожали ей, избили и надругались. - Голос у судьи сорвался от ярости. - Вот ваше грязное бесстыдство, сеньор Тельо!
     - Мое-гряз-ное-бес-стыд-ство? - повторил "свидетель" с видом человека, которого сию минуту хватили обухом по голове.
     - Да, ваше грязное бесстыдство, сеньор, - повторил судья и после многозначительной паузы добавил:
     - Вы и ваши грязные помыслы...
     - Мои-гряз-ные-по-мыс-лы... - пробормотал упавшим голосом остолбеневший обвиняемый. - Мои-гряз-ные-по-мыс-лы-ска-за-ли-вы?
     Его выпученные косящие глаза, как обезумевшие кузнечики, перескакивали с судьи на секретаря, с пола на потолок, со стула на письменный стол и здесь задержались, обегая бумаги, входящие и исходящие папки, промокашки. Но вдруг они загорелись, обнаружив нож из Тиауанако, блеском своим выделявшийся среди других предметов, - произведение искусства древнейших эпох. Движением столь быстрым, что ни судья, ни секретарь не успели и пальцем шевельнуть, чтобы помешать ему, Гумерсиндо Тельо схватил нож. Но не сделал угрож