илья, изрядный лодырь, но вдохновенный исполнитель тондерос <Народный перуанский танец, исполняемый в сопровождении куплетов.>. Новый Порт наводил ужас на всех полицейских и детективов Кальяо, потому что из проживавших в его лабиринтах обитателей - хижины здесь были сооружены из досок, консервных банок, обрезков оцинкованного железа и сухого навоза - лишь самая незначительная часть зарабатывала на хлеб, рыбача или разгружая суда в порту. Большинство же были бродяги, воры, пьяницы, жулики и педерасты (не говоря уже о бесчисленных проститутках), которые по любому поводу вытаскивали ножи или палили друг в друга из пистолетов. Камни этого квартала, где не было ни воды, ни канализации, ни света, ни мостовых, не раз орошались кровью служителей закона. Но нынешняя ночь была на удивление мирной. Спотыкаясь о невидимые кочки, морщась от бьющего в нос зловония, исходившего от экскрементов и пищевых отбросов, сержант Литума обходил залитые мочой уголки квартала в поисках Курносого и думал: "Холод рано уложил сегодня ночью бродяг". Стояла середина августа, зима была в разгаре; густой туман скрадывал и размывал очертания предметов, мелкий, но упорный дождик пропитывал влагой воздух, и ночь становилась грустной и неприветливой. Куда же запропастился Курносый Сольдевилья? Этот лентяй, испугавшись холода и бандитов, наверное, отправился в поисках тепла и глотка писко в таверны на авениде Уаскар.
     Нет, пожалуй, не осмелится, - подумал сержант Литума. - Он знает, что я обхожу посты и, если его не будет на месте, ему влетит".
     Он нашел Курносого у фонарного столба на углу, ближе к бойням и складам. Полицейский яростно тер руки, лицо его было обмотано каким-то фантастическим шарфом, из-под которого выглядывали одни глаза. Заметив человека, Курносый дернулся и поднес руку к кобуре, но, узнав начальство, щелкнул каблуками.
     - Вы испугали меня, мой сержант, - сказал он смеясь. - В темноте показались мне привидением.
     - Какое еще привидение... что ты мелешь, - протянул ему руку Литума. - Просто принял меня за ворюгу.
     - Слава Богу, ворюги в такой холод не шляются, - снова потер руки Курносый. - Единственные психи, которых в такую слякоть носит по улицам, это вы да я. И еще вон те.
     Он показал на бойни, и сержант, напрягая зрение, различил на краю крыши с полдюжины стервятников, которые сидели рядком, запрятав голову под крыло. "Оголодали, - подумал Литума. - Замерзнут, но будут сидеть, если учуяли мертвечину". Курносый Сольдевилья расписался в акте обхода при слабом свете фонаря изгрызанным карандашиком, терявшимся в его пальцах. Никаких новостей: ни преступлений, ни происшествий, ни пьянок.
     - Тихая ночь, мой сержант, - сказал Курносый, провожая Литуму несколько кварталов в направлении авениды Манко-Капака. - Надеюсь, и дальше так пойдет, пока не появится смена. А потом пусть все катится к чертям собачьим.
     Он засмеялся, будто сказал нечто очень остроумное, и сержант Литума подумал: "Вот как мыслят некоторые полицейские!" И не ошибся, ибо Курносый Сольдевилья тут же добавил уже вполне серьезно:
     - Я ведь не то что вы, мой сержант. Не нравится мне все это. Я ношу форму только ради хлеба.
     - Ты не носил бы ее, будь это в моей власти, - проворчал сержант. - Я держал бы на службе лишь тех, кто верит в наше дело.
     - Кто бы остался тогда в полиции... - возразил Курносый.
     - Уж лучше быть одному, чем в плохой компании, - засмеялся сержант.
     Они шли в темноте по пустырю, окружавшему факторию Гуадалупе, где охотники за собаками постоянно разбивали камнями лампочки на столбах. Вдалеке был слышен гул моря и время от времени - шум мотора такси, пересекавшего авениду Аргентины.
     - Вам бы хотелось, чтобы все мы были героями, - вдруг проговорил полицейский. - Чтобы мы из кожи лезли, защищая этот мусор. - Он показал в сторону Кальяо, в сторону Лимы и на все вокруг. - Разве нас отблагодарят? Разве нас кто-нибудь уважает? Не слышали, что кричат нам вслед? Народ презирает нас, мой сержант.
     - Здесь мы прощаемся, - сказал Литума у авениды Манко-Капака. - Не выходи из своей зоны. И не злись. Ждешь не дождешься, чтобы удрать, а когда тебя выгонят, будешь выть, как пес. Именно так и случилось с Пухлявым Антесаной. Потом приходил к нам в комиссариат и со слезами на глазах ныл: "Семью я потерял..."
     Сержант услышал, как за его спиной Курносый пробурчал:
     - Семья без женщины, какая это семья?
     Возможно, Курносый прав, думал сержант Литума, шагая в полночь по пустынной авениде. Действительно, народ не любит полицейских и вспоминает о них, только когда испытывает страх. Ну и что же! Он старался не для того, чтобы люди уважали или любили его. "Народ я ни в грош не ставлю", - думал он. Тогда почему же он относился к своей полицейской службе иначе, чем его товарищи, которые не гробили себя на работе и пользовались любым случаем, чтобы отлынивать от дел или заработать несколько грязных солей, едва отвернется начальство? Почему это так, а, Литума? "Потому что тебе тут нравится, - опять подумал он. - Другим нравится футбол или бега, а тебе - твоя работа. Вот почему". Ему пришло в голову, что, если какой-нибудь футбольный болельщик спросит его однажды: "Ты за кого, Литума, за "Спорт бойз" или за "Чалако"?" - он ответит: "Я болельщик Национальной полиции". Он шел, посмеиваясь, сквозь туман, сквозь ночь, сквозь дождь, довольный своим остроумием, и в этот момент расслышал шум. Сержант рванулся было, схватился за кобуру, потом замер. Шум был настолько неожиданным, что он почти испугался. "Только почти, - подумал Литума, - ведь ты никогда не испытывал и не испытываешь страха, Литума, даже не знаешь, с чем его едят, этот самый страх". Слева от него простирался пустырь, справа - громада первого склада морского вокзала. Оттуда-то и донесся грохот ящиков и бочек, которые, падая, увлекали за собой целую гору других ящиков и бочек. Потом опять все стихло, и только слышались издалека рокот моря и свист ветра, ударявшего по крышам и путавшегося в проводах. "Кот погнался за крысой, опрокинул ящик, другой, вот и обвал", - подумал сержант и представил себе несчастного кота, распростертого среди крыс, раздавленного грудой мешков и бочек. Он уже находился в районе, где нес службу Початок Роман. Естественно, Початка на месте не оказалось. Литума прекрасно знал, что полицейский находится на другом конце своего квартала - где-нибудь в "Happy Land" <"Счастливая земля" (англ.). > или "Blue Star" <"Голубая звезда" (англ.).>, в любом другом баре или борделе для моряков в глубине узенькой улочки, которую острые на язык жители называли "Улицей Сифилитиков". Определенно он там, потягивает пивцо за деревянной стойкой. Направляясь к притонам, Литума мысленно представил себе выражение ужаса на лице Романа, когда он, Литума, появится у него за спиной: "Так. Употребление спиртных напитков во время несения службы. Конец тебе, Початок..." Он прошел еще метров двести и резко остановился. Повернул голову. Там, во мраке, едва освещенная лампочкой, чудом уцелевшей после полчищ охотников за собаками, с трудом угадывалась стена склада. "Нет, это не кот, - подумал сержант, - и не крыса. Это - вор". Сердце забилось от волнения, и он ощутил, как лоб и руки его вспотели. Да, это вор, вор! Простояв неподвижно несколько секунд, он захотел повернуть назад. Сержант знал себя: подобные порывы обуревали его не раз. Вынув пистолет из кобуры, он снял его с предохранителя и взял в левую руку фонарь. Легкими прыжками прокрался назад, чувствуя, как рвется наружу сердце. Да, так и есть: вор! У склада он, задыхаясь, остановился. Не поискать ли Курносого или Початка? Он покачал головой: нет, ему никто не нужен, хватит - и даже с лихвой - его одного. Если вор не один, тем хуже для них и лучше для него. Он прислушался, прижавшись лицом к деревянной стене, - полная тишина. Только вдалеке слышны море и шум редких автомобилей. "Какой там вор, чтоб его... - подумал сержант. - Померещилось. Кот и крыса". Озноб прошел, теперь он ощущал тепло и усталость. Он обошел оклад в поисках двери. Найдя ее, убедился при свете фонаря: замок в полной сохранности. Он собирался было идти, ворча про себя: "Ну и свалял же ты дурака, Литума, не тот уж у тебя нюх, как прежде", - когда машинально осветил стену и в желтоватом свете фонаря перед ним возникло отверстие. Оно было в нескольких метрах от двери, дыру проделали грубо - доски то ли разрубили топором, то ли вышибли ногами. Дыра была достаточно велика, чтобы в нее мог пролезть на четвереньках взрослый человек.
     Сержант почувствовал, как сердце его заколотилось словно безумное. Он потушил фонарь, еще раз проверил пистолет - снят ли предохранитель - и осмотрелся: кругом темнота, лишь где-то вдали спичечными огоньками мелькали огни авениды Уаскар. Он вдохнул воздух полной грудью и со всей силой, на которую был способен, проревел:
     - Капрал, окружай своими людьми склад! Если кто попытается бежать, стреляй без предупреждения! Живее, ребята! - Для вящей убедительности сержант пробежал сначала в одну, потом в другую сторону, громко топая. Потом он приник к деревянной перегородке и снова заорал во всю мочь:
     - Эй, вы, сдавайтесь! Вы окружены! Выходите по одному через эту дыру! Даю тридцать секунд на добровольную сдачу!
     Он услыхал эхо от своих выкриков, затерявшееся в ночи, а потом - снова море и лай собак. Он отсчитал, и даже не тридцать, шестьдесят секунд. "Шута горохового из тебя делают, Литума!" - подумал он, чувствуя, как в нем закипает ярость.
     - Открой глаза, ребята! - прокричал он опять. - По первому знаку пали в них, капрал!
     И, решительно встав на четвереньки, ловко, несмотря на свои годы и тяжелую форму, полез в дыру. Внутри он быстро выпрямился, на цыпочках отбежал в сторону и прижался спиной к стене. Он ничего не видел, но не хотел зажигать фонарь. Не слышно было ни малейшего шороха, однако в нем крепла уверенность: здесь кто-то сидит, так же как и он, скорчившись в темноте, и прислушивается, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Вдруг ему показалось, что он уловил прерывистое дыхание. Сержант держал палец на спусковом крючке, а пистолет - на уровне груди. Сосчитав до трех, он зажег фонарь. Раздавшийся крик застал его врасплох; от неожиданности он выронил фонарь, и тот покатился по полу, освещая ящики, мешки - похоже, с хлопком, - бочки, древесину, и вдруг высветил (мимолетно, не правдоподобно) фигуру негра; голый и скрюченный, тот пытался руками прикрыть лицо и в то же время сквозь щели меж пальцев огромными, испуганными глазами уставился на фонарь, будто единственную опасность для него представлял именно свет.
     - Не двигайся, пристрелю! Тихо, не то сдохнешь, черномазый! - прорычал Литума так громко, что у него даже в глотке засвербило. В то же время, присев на корточки, он шарил руками, пытаясь достать фонарь. Потом с величайшим удовлетворением добавил:
     - Попался, черный! Влип, черномазый!
     Он почти оглушил себя собственным голосом. Теперь он добрался до фонаря, и луч света запрыгал в поисках негра. Но тот и не думал бежать: он сидел на месте, и Литума изумился, не поверив тому, что увидел. Нет, это была не игра воображения, не сон. Негр был совершенно гол, в чем мать родила: ни ботинок, ни трусов, ни майки - ничегошеньки на нем не было. Но, видимо, он не испытывал от этого никакого смущения, вроде не сознавая, что гол, потому что даже не прикрыл срам рукой. Негр по-прежнему сидел пригнувшись, половина лица его была закрыта растопыренными пальцами, он не двигался, будто загипнотизированный круглым глазом фонаря, излучавшим свет.
     - Руки на затылок, черномазый! - приказал сержант, стоя на месте. - И веди себя смирно, если не хочешь заполучить свинец. Ты арестован за попытку вторгнуться в частные владения, а также за прогулки нагишом по столице.
     Обратившись в слух - не выдаст ли шорох соучастника, прячущегося в темноте, - сержант в то же время размышлял: "Нет, это не вор. Это идиот". И не только потому, что негр совершенно голый в самый разгар зимы; сержант понял это по крику, который тот издал, будучи обнаруженным. "Нормальный человек так кричать не может", - продолжал рассуждать сержант. Звук был уж очень странный, нечто среднее между воем, мычанием, хохотом и лаем. Он рвался вроде не из горла, а откуда-то из нутра, из сердца, из души.
     - Сказано тебе: руки на затылок, сукин сын! - прокричал Литума, делая шаг к человеку.
     Тот не послушался - и не шевельнулся. Он был очень черен и худ, даже в темноте сержант различил ребра, обтянутые кожей, и две палки вместо ног; в то же время огромное брюхо буквально свисало ему на ноги, и Литуме вспомнились рахитичные дети в нищих кварталах, с животами, раздутыми от паразитов. Негр сидел все так же тихо, закрыв лицо руками, сержант сделал еще два шага к нему в полной уверенности, что он вот-вот бросится бежать. "Сумасшедшие не боятся пистолетов", - подумал сержант и снова шагнул вперед. Их разделяло лишь несколько метров, только теперь сержант различил шрамы, покрывавшие плечи, руки и спину негра. "Это после "посвящения в мужчины" или в честь ихних дьяволов", - подумал Литума. А может, следы болезни? Ран, ожогов? Он проговорил очень тихо, чтобы не испугать злоумышленника:
     - Спокойно, негр. Подними руки на затылок и двигайся к дырке, через которую влез сюда. Будешь вести себя хорошо, напою тебя кофе в участке. Ты, наверное, подыхаешь с голоду, да в такую непогоду и совсем голый.
     Он собрался шагнуть поближе к негру, вдруг тот рывком отвел руки от лица и... Литума застыл от ужаса, обнаружив под копной свалявшихся, как войлок, волос вылезшие из орбит, испуганные глаза, страшные шрамы и огромную щель рта, из которой торчал единственный - длинный и острый - зуб. Негр вновь издал непонятный, нечеловеческий вопль, глянул по сторонам; он весь дрожал, дергался, метался, словно животное, ищущее, куда бы укрыться от погони. В конце концов он углядел путь к спасению, но вовсе не тот, какой следовало: этот путь преграждал своим телом сержант Литума. Негр не бросился на сержанта, а просто пытался пробежать сквозь него. Это было так неожиданно, что Литума не успел остановить негра и почувствовал, как тот ударился о его грудь. Но сержант сдержал себя, у него не дернулся палец, и выстрела не последовало. Негр, ударившись, захрипел; Литума дал ему пинка и увидел, как тот валится, будто тряпичная кукла, наземь. Он пнул его еще раз ногой, чтобы негр утихомирился.
     - Вставай! - приказал сержант. - Мало того что ты псих, ты еще и болван. Как же от тебя воняет!
     От негра несло чем-то неопределенным: мочой, серой, кошками. Он повернулся и, лежа на спине, с ужасом взирал на сержанта.
     - Откуда же ты взялся? - пробормотал Литума. Он приблизил фонарь и в полной растерянности стал рассматривать лицо, иссеченное прямыми линиями шрамов - сеть рубцов, протянувшихся по щекам, носу, лбу, подбородку и терявшихся где-то на шее. Как могло разгуливать по улицам Кальяо это страшилище, да еще с неприкрытым срамом, и никто не сообщил ему, Литуме, об этом?
     - Поднимайся, или я тебе снова врежу, - пообещал Литума. - Псих ты или нет, мне надоело с тобой возиться.
     Странное существо не шевельнулось. Оно опять стало издавать какие-то звуки, урчание, клекот, посвистывание, нечто схожее скорее с языком птиц, насекомых, животных, чем с человеческой речью. С бесконечным ужасом негр по-прежнему глядел на фонарь.
     - Вставай, не бойся, - сказал сержант и взял негра за плечо. Тот не сопротивлялся, но и не сделал никакого усилия, чтобы встать на ноги. "Ну и тощий же, - подумал Литума, почти развеселившись от непрерывного мяуканья, воркованья и посвистывания своего пленника. - И как же ты меня боишься!" Он заставил негра подняться и даже не поверил, что человек может так мало весить. Сержант едва толкнул его к двери, и тот, будто пролетев вперед, упал. Но на этот раз он встал сам - с большим трудом, опираясь на бочку с маслом.
     - Ты болен? - спросил сержант. - Ты даже идти-то не можешь, черный. Откуда, черт тебя дери, могло явиться такое пугало, как ты?
     Он потянул его к дыре, заставив согнуться, вылезти на улицу, и поставил перед собой. Негр продолжал без единой паузы издавать те же странные звуки, словно во рту у пего была железка и он пытался выплюнуть ее. "Да, - подумал сержант, - все-таки это псих". Дождь прекратился, но зато ветер мел улицы, свистел и завывал вокруг с новой силой. Литума, подталкивая негра, чтобы тот поторапливался, направился к участку. Несмотря на плащ, его прохватывал холод.
     - Ты, кум, совсем замерз, - проговорил он. - Голый в такой час да в такое время года! Чудо будет, если ты не схватишь воспаления легких.
     У негра стучали зубы, он шел, скрестив свои длинные и костлявые руки на груди, иногда потирая ими бока; холод, похоже, сильнее всего обжигал ему бедра. Он все продолжал ворковать, мычать и каркать, но теперь уже себе под нос и поспешно поворачивался туда, куда направлял его сержант. Они не встретили на улице ни автомобилей, ни собак, ни пьяных. Когда они подошли к комиссариату (мягко светящийся огонек в окнах обрадовал Литуму, как берег - тонущего), глухие колокола церкви Божьей Матери Кармен де ла Легуа пробили два часа ночи.
     При виде сержанта и голого негра молодой и подтянутый лейтенант Хаиме Конча выронил из рук комиксы об Утенке Дональде (уже четвертая книжонка об этом персонаже, прочитанная им за ночь, не считая еще трех о Супермене и двух о Мандрейке), разинул от удивления рот, едва не вывихнув челюсть. Полицейские Камачо и Аревало, затеявшие партийку в шашки, тоже вытаращили глаза.
     - Откуда ты приволок такое огородное чучело? - произнес наконец лейтенант.
     - Это человек, животное или вещь? - спросил Яблочко Аревало, вставая и принюхиваясь к негру. Последний, переступив порог комиссариата, молча вертел головой по сторонам с ужасом на лице, будто впервые в жизни видел электрический свет, пишущие машинки и полицейских. Однако, заметив, что к нему направляется Яблочко, негр вновь издал леденящий душу крик (Литума заметил, что лейтенант Конча от потрясения чуть не свалился на пол вместе со стулом и что Сопливый смешал в этот миг на доске шашки) и опять попытался вырваться на улицу. Сержант удержал негра, тряхнув за плечо: "Спокойно, черномазый, не пугайся".
     - Я нашел его в новом складе приморского вокзала, мой лейтенант, - доложил Литума. - Он проник внутрь, вышибив доски. Прикажете составить протокол о грабеже, либо о нарушении закона о частной собственности, либо об антиобщественном поведении, а может, и по всем трем пунктам сразу?
     Негр стоял согнувшись, в то время как лейтенант, Камачо и Аревало изучали его с головы до ног.
     - Эти шрамы не от оспы, мой лейтенант, - проговорил Яблочко, указывая на следы на лице и теле задержанного. - Они сделаны ножом, хоть это и может показаться невероятным.
     - В жизни не видел более тощего парня, - сказал Сопливый, разглядывая ребра голого. - И более уродливого. Господи, что за грива! И что за лапы!
     - Удовлетворим наше любопытство, - сказал лейтенант, - расскажи-ка нам о своей жизни, негритенок.
     Сержант Литума снял кепи и расстегнул плащ. Он уже сидел за пишущей машинкой и сочинял протокол. Отсюда и крикнул:
     - Он не умеет говорить, мой лейтенант. Он только издает непонятные звуки.
     - Ты из тех, что придуриваются? - поинтересовался лейтенант. - Знаешь, мы уже старики, нас не проведешь. Выкладывай, кто ты такой, откуда прибыл, кто твоя мать?
     - Или мы вернем тебе речь, дав разок по соплям, - добавил Яблочко. - Запоешь, черномазый, канареечкой!
     - Если эти полосы сделаны лезвием, то его резанули не меньше тысячи раз, - удивлялся Сопливый, продолжая разглядывать шрамы, испещрявшие кожу негра. - Как можно так изрисовать человека?
     - Он помирает от холода, - сказал Яблочко, - вон зубы щелкают, как мараки у музыканта.
     - Коренные, - уточнил Сопливый, изучая негра, будто муравья. - Разве не видишь, что из передних у него всего один зуб, точно бивень у слона. Дьявольщина! Ну и тип! Будто из кошмарного сна.
     - Я так полагаю, он рехнулся, - сказал Литу