очень упрямым). Уже на полдороге к радиостанции, около здания редакции "Пренса", меня вдруг осенило - я повернул в другую сторону и помчался весь в поту в университет. Сеньора Риофрио, секретарь юридического факультета, в обязанности которой входило ознакомление студентов с их оценками, приняла меня с извечным выражением материнской ласки на лице и участливо выслушала путаную историю о том, что необходимо как можно скорее совершить ряд юридических формальностей, иначе я могу потерять работу, которая поможет мне оплачивать занятия в университете.
     - Официально это запрещается делать, - посетовала она, подымая безмятежное лицо от запыленного стола и направляясь вместе со мной к архивным полкам. - Вы злоупотребляете моей добротой. Когда-нибудь меня за это уволят со службы, и никто из вас не пошевелит пальцем, чтобы помочь мне.
     Пока она копалась в папках с документами студентов, поднимая облачка пыли, от которой мы оба чихали, я заявил сеньоре Риофрио, что, если когда-нибудь и произойдет такое, весь наш факультет объявит забастовку. Наконец сеньора нашла мои документы, среди которых действительно фигурировало свидетельство о рождении, и вручила его мне, предупредив, что дает всего на полчаса. Мне понадобилось пятнадцать минут, чтобы снять две фотокопии в книжной лавке на улице Асангаро и вернуть одну из них сеньоре Риофрио. На радиостанцию я прибыл, сияя от восторга и чувствуя себя способным стереть в порошок любых драконов, которые встанут на моем пути.
     Я уже сидел за столом и разбирал бюрократические каракули на моем свидетельстве (выяснив, что родился на бульваре Парра, и это мой дедушка и дядя Алехандро засвидетельствовали в алькальдии), когда меня отвлекли вошедшие Паскуаль и Великий Паблито (я еще раньше приготовил две сводки и взял интервью для радио у Гаучо Герреро, аргентинского лавочника, ныне - гражданина Перу, который занимался тем, что побивал собственные рекорды: он дни и ночи бегал вокруг площади, причем ухитрялся на бегу есть, бриться, писать и даже спать). Паскуаль и Великий Паблито обменивались впечатлениями о пожаре и с хохотом вспоминали крики жертв, корчившихся в огне. Я пытался продолжать чтение неудобоваримого свидетельства о рождении, однако комментарии моих редакторов о том, как погибли полицейские комиссариата в Кальяо, подожженного с помощью бензина каким-то сумасшедшим (погибли все до единого - от комиссара и до последнего сыщика, включая собаку-ищейку), вновь отвлекли меня.
     - Я просмотрел все газеты и не обнаружил информации о пожаре. Откуда вы узнали о нем? - спросил я. Потом обратился к Паскуалю:
     - И пожалуйста, не вздумай посвящать все сегодняшние радиосводки этому сообщению. - Затем приветствовал их обоих:
     - Привет, садисты!
     - Это не сообщение, а содержание радиопостановки, которую передавали в одиннадцать часов, - объяснил мне Великий Паблито. - Она была посвящена сержанту Литуме, наводившему ужас на всех рецидивистов Кальяо.
     - Сержант тоже превратился в кусок жареного мяса, - подхватил Паскуаль. - Он мог бы спастись, сержант как раз уходил на дежурство, но он вернулся, чтобы помочь капитану. Литуму погубило его доброе сердце.
     - Он хотел спасти не капитана, а сучку Чоклиту, - поправил Великий Паблито.
     - Это так и осталось неясным, - сказал Паскуаль. - На Литуму упала решетка в одной из камер. Если бы ты видел дона Педро Камачо в момент, когда он погибал в огне! Ну и актерище!
     - Что же тогда говорить о Батане! - великодушно восхитился Великий Паблито. - Никогда бы не поверил, что можно лишь двумя пальцами имитировать гул пожара. Но я сам видел, дон Марио, сам видел, собственными глазами!
     Эту беседу прервал приход Хавьера. Как обычно, мы отправились пить кофе в "Бранса", и здесь я рассказал другу о результатах моих расследований, а также с гордостью показал свидетельство о рождении.
     - Я размышлял об этом и должен сказать: твое решение жениться - глупость, - заявил мне Хавьер с ходу. - И не только потому, что ты еще сопляк, но главное - из-за денег. Тебе придется надрываться на всякой паршивой работе, только бы не голодать.
     - Короче, ты думаешь так же, как и мои папа с мамой, - сказал я насмешливо. - Что из-за женитьбы мне придется оставить университет и я никогда не стану знаменитым юристом...
     - Да после женитьбы у тебя не будет времени даже на чтение, - заметил Хавьер. - Женившись, ты никогда не станешь писателем.
     - Если ты не замолчишь, мы поссоримся, - заверил я.
     - Хорошо, я умолкаю, - засмеялся Хавьер. - Я исполнил долг совести и предупредил, какое будущее тебя ждет. Но если уж на то пошло, пожелай Худышка Нанси, я бы хоть сегодня женился. Итак, с чего же мы начнем?
     - Поскольку совершенно исключено, что родители дадут мне разрешение на брак или засвидетельствуют перед нотариусом, что я - совершеннолетний, и так как исключено, что у Хулии все бумаги в порядке, единственный выход - найти алькальда, хорошего человека.
     - Ты хочешь сказать, которого можно подкупить, - поправил друг. Он долго рассматривал меня, как редкостное насекомое. - Но кого же ты можешь подкупить? Ты, подыхающий с голоду?!
     - Ну, какого-нибудь не очень принципиального алькальда, - настаивал я, - кому можно было бы рассказать всякие небылицы.
     - Ладно, займемся поисками пройдохи, согласного оформить твой брак вопреки всем существующим законам. - Хавьер снова засмеялся. - Как жаль, что Хулита разведена, иначе ты мог бы сочетаться церковным браком. Это так просто. Среди попов полно пройдох.
     Хавьер всегда умел поднять настроение, и мы закончили разговор шутками по поводу моего медового месяца и платы, которую Хавьер потребовал бы за свои услуги (например, помочь ему в похищении Худышки Нанси). Мы посетовали, что живем не в Пиуре <Департамент на севере Перу, граничащий с Эквадором.>, где обычай бегства невесты и жениха настолько распространен, что никакой проблемы с алькальдом и не было бы. Мы попрощались, и Хавьер обещал разузнать насчет алькальда в тот же вечер и заложить в ломбард все свои ценные вещи.
     Тетушка Хулия должна была прийти на свидание в три. В половине четвертого ее все еще не было, и я начал беспокоиться. В четыре пальцы мои уже путали клавиши машинки, и я беспрерывно курил. В половине пятого Великий Паблито осведомился о моем самочувствии: так я был бледен. В пять я заставил Паскуаля позвонить дядюшке Лучо и спросить тетушку Хулию. Она еще не вернулась. Не вернулась она и через полчаса, не пришла ни в шесть, ни в семь часов вечера. После передачи последней радиосводки, вместо того чтобы идти домой к старикам, я проехал на автобусе до авениды Армендарис и там бродил вокруг дома дяди и тетки, не решаясь постучать. Через стекло я видел, как тетя Ольга меняла воду в вазе с цветами, как дядя Лучо пошел гасить свет в столовой. Я кружил возле дома, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами: беспокойством, яростью, томлением, то мне хотелось отхлестать Хулию по щекам, то нежно поцеловать ее. Только я завершил очередной круг, как увидел тетушку Хулию, выходящую из роскошного автомобиля с дипломатическим номером. В два прыжка я подлетел к ней, чувствуя, как от негодования и ревности у меня подкашиваются ноги, полный решимости дать сопернику по физиономии, кем бы он ни был. Из машины вышел седой сеньор, а в ней осталась какая-то дама. Тетушка Хулия представила меня как племянника своего зятя, а сеньора - как посла Боливии в Перу, в машине - супруга посла. Я понял, что попал в дурацкое положение, но с души моей спал тяжкий груз. Когда машина отъехала, я взял тетушку Хулию под руку и почти силком заставил пересечь улицу и выйти со мной на набережную.
     - Ну и характерец, - услышал я, когда мы приблизились к морю. - Бедный доктор Гумусио, глядя на твою физиономию, решил, наверное, что ты душитель.
     - Вот тебя-то мне и хочется задушить, - сказал я. - Я жду с трех часов дня, а сейчас уже одиннадцать ночи. Ты забыла, что назначила мне свидание?
     - Нет, не забыла, - возразила она решительно. - Я нарочно тебя обманула.
     В этот момент мы подошли к садику у семинарии иезуитов. Он был пуст. Хотя уже не моросило, но от сырости поблескивали трава, олеандры, кусты герани. Клочья тумана прозрачными тенями окружили уличные фонари, отбрасывающие желтые конусы света.
     - Давай отложим ссору на другой раз, - сказал я, заставив тетушку Хулию сесть на парапет, за которым слышалось глубокое и ровное дыхание моря. - У нас мало времени и много проблем. У тебя с собой свидетельство о рождении и о разводе?
     - У меня с собой билет на самолет в Ла-Пас, - ответила она, трогая сумку. - Я улетаю в воскресенье в десять утра. И я счастлива. Перу и перуанцы надоели мне до смерти.
     - Мне жаль тебя, но пока у нас нет возможности переменить страну проживания, - сказал я, садясь рядом и обнимая ее за плечи. - Но обещаю тебе, что когда-нибудь мы уедем в Париж и будем жить в мансарде.
     Несмотря на резкости, которые она выпалила, до этого момента тетушка Хулия была спокойна, слегка насмешлива и уверена в себе. Но вдруг на лице ее проступила горькая усмешка, и она сказала жестко, не глядя на меня:
     - Не мешай мне, Варгитас. Я возвращаюсь в Боливию из-за твоих родственников. И еще потому, что наши отношения - величайшая глупость. Ты прекрасно знаешь, мы не можем пожениться.
     - Нет, можем, - сказал я, целуя ее в щеку, в шею, крепко прижимая к себе, касаясь ее груди, жадно отыскивая ее губы. - Нам нужен сговорчивый алькальд. Хавьер поможет в этом. А Худышка Нанси уже нашла нам квартиру в Мирафлоресе. Поэтому нет повода для пессимизма.
     Она покорялась поцелуям и ласкам, но оставалась где-то далеко от меня и была очень серьезна. Я рассказал ей о моих беседах с сестрой и Хавьером и о том, что мне ответили в муниципалитете, как я заполучил свидетельство о рождении; я говорил, что люблю ее всей душой и мы поженимся, даже если для этого мне придется сразиться с целым светом. Мы наслаждались поцелуями. Потом я почувствовал, как свободная рука тетушки Хулии обвилась вокруг моей шеи, она прильнула ко мне, горько рыдая. Я утешал ее, продолжая целовать.
     - Ты еще соплячок, - шептала она, смеясь и всхлипывая, а я отвечал, не переводя дыхания, что она нужна мне, что я люблю ее и что никогда не позволю ей вернуться в Боливию и покончу с собой, если она уедет. Наконец Хулия заговорила, пытаясь шутить:
     - "Кто ляжет с младенцем в постель, мокрым проснется". Ты слышал эту поговорку?
     - Это вульгарно, и не нужно так говорить, - ответил я, осушая ее слезы губами и кончиками пальцев. - Так у тебя с собой документы? Может ли их заверить твой друг посол?
     Она уже почти пришла в себя, перестала плакать и смотрела на меня с нежностью.
     - Как долго это продлится, Варгитас? - спросила она грустно. - Сколько пройдет времени, пока ты не устанешь от меня? Год, два, три? Разве это справедливо, если через два-три года ты сбежишь от меня и я вынуждена буду все начинать сначала?!
     - Так сможет боливийский посол заверить твои бумаги? - настаивал я. - Если он сделает это как представитель своей страны, будет проще добиться, чтобы их заверили перуанские власти. Я найду в министерстве кого-нибудь, кто нам поможет.
     С сожалением и нежностью смотрела она на меня. Потом улыбнулась.
     - Если ты поклянешься, что будешь терпеть меня пять лет, ни на кого не посмотришь и будешь любить только меня, я согласна, - сказала она. - За пять лет счастья я пойду на это безумие.
     - Так где твои документы? - продолжал я спрашивать, поправляя и целуя ее волосы. - Может ли посол их заверить?
     Документы у тетушки Хулии были с собой, в конечном счете боливийский посол заверил их многочисленными разноцветными печатями и затейливыми подписями. Процедура заняла не более получаса, ибо господин посол дипломатично проглотил сказочку тетушки Хулии: мол, документы нужны ей немедленно для получения разрешения на вывоз из Боливии ценностей, полученных при разводе. Добиться, чтобы министр иностранных дел Перу, со своей стороны, узаконил боливийские документы, было уже легче. В этом мне помог один из университетских преподавателей, консультант министерства иностранных дел, для него я вынужден был придумать нечто похожее на сюжет радиопостановки: речь шла о старушке, умирающей от рака, которая хотела непременно оформить брак с человеком, в течение долгих лет бывшим ее - фактически, но не юридически - мужем; старушка хотела предстать перед Господом со спокойной совестью.
     В комнате, уставленной старинной колониальной мебелью, где столпились вылощенные юнцы дворца Торре-Тагле <Здание министерства иностранных дел Перу в Лиме.>, ожидая, пока чиновник, подстегнутый звонком моего преподавателя, поставит на документы тетушки Хулии энное количество печатей и соберет необходимые подписи, я услышал о новой катастрофе. Стоявший у пристани Кальяо итальянский пароход, полный пассажиров и провожающих, в нарушение всех законов физики и вопреки здравому смыслу вдруг закружился на месте, осел на левый борт и быстро погрузился в воды Тихого океана; в панике, от ушибов, при падении в воду, от акул погибли все, кто был на борту. От этом говорили две дамы, сидевшие рядом со мной и тоже ожидавшие оформления каких-то бумаг. Судя по всему, они не шутили.
     - Наверное, это произошло в одной из постановок Педро Камачо? - вмешался я.
     - В четырехчасовой передаче, - сообщила старшая из дам, женщина костлявая и энергичная, с явным славянским акцентом. - Передача посвящена кардиологу Альберто де Кинтеросу.
     - Тому самому, который в прошлом месяце был гинекологом, - добавила, улыбаясь, сидевшая за машинкой девушка. При этом она покрутила пальцем у лба, давая понять, что кто-то спятил с ума.
     - А вы не слышали вчерашней программы? - с ласковым сожалением спросила сопровождавшая иностранку дама в очках, чье произношение свидетельствовало, что она не из Лимы. - Доктор Кинтерос как раз отправился на отдых в Чили со своей супругой и дочкой Чарито. И все трое утонули.
     - Да, утонули все без исключения, - уточнила иностранка. - В том числе и племянник доктора Ричард, племянница Элианита, ее супруг - глупенький Рыжий Антунес и даже его неродной сын, сын Элианиты - Рубенсито. Они все пришли провожать доктора.
     - Но интересней всего, что вместе со всеми утонул и лейтенант Хаиме Конча, а ведь он совсем из другой пьесы, и к тому же он три дня назад погиб во время пожара в Кальяо, - снова вмешалась, корчась от смеха, машинистка, даже бросившая печатать. - Эти радиопьесы превратились в сущую белиберду, вам не кажется?
     Девице благосклонно улыбнулся вылощенный, интеллектуального вида юнец (его специальность - границы нашего государства) и метнул на нас взгляд, который Педро Камачо с полным основанием назвал бы "аргентинским".
     - Разве я не говорил тебе, что перемещение героев из одного романа в другой придумал еще Бальзак, - сказал юнец, напыжившись от самодовольства. Однако следующее высказывание выдало его с головой:
     - Если Бальзак уличит кое-кого в плагиате, он упечет этого типа в тюрьму.
     - Дело не в переходе героев из пьесы в пьесу, а в том, что автор каждый раз оживляет их после смерти, - защищалась девица. - Лейтенант Конча погиб в огне, читая комиксы про Утенка Дональда. Когда же он успел ожить, чтобы иметь возможность утонуть?
     - Просто лейтенанту не повезло, - предположил юнец, принесший мне бумаги.
     Я ушел совершенно счастливый, прижимая к себе и чуть не целуя бесценные документы, оставив двух дам, машинистку и юных дипломатов занятыми оживленной беседой о боливийском писаке. Тетушка Хулия уже ждала меня в кафе и очень смеялась над рассказанной мною историей: она не слушала последних программ своего соотечественника.
     За исключением оформления документов, прошедшего так гладко, все другие мои хлопоты на этой неделе, бесконечные поиски и хождения - иногда я отправлялся один, иногда вместе с Хавьером - по районным муниципалитетам Лимы оказались безуспешными и утомительными. На радио я бывал только по делам "Панамерикана" и разрешил Паскуалю составлять все сводки, дав ему таким образом возможность поразить воображение радиослушателей нескончаемым потоком катастроф, преступлений, насилий, похищений - таких же, как сочинял в соседней каморке мой друг Педро Камачо, систематически занимавшийся геноцидом, убивая своих героев.
     Я начинал свою беготню очень рано. Сперва я отправлялся в самые бедные и отдаленные от центра Лимы муниципалитеты: в районы Римака, Порвенира, Витарте, Чоррильос. Пятьдесят один раз (сначала краснея, потом уже нахально) я излагал свою проблему алькальдам и вице-алькальдам, синдикам, секретарям, привратникам... даже портфелям и всякий раз получал все более категорические отказы. Аргументация была одна и та же: я не могу жениться, пока родители не дадут заверенного нотариусом разрешения или судья не признает в юридическом порядке мою самостоятельность. Затем я попытал счастья в муниципалитете центральной части города, за исключением районов Мирафлорес и Сан-Исидро, где можно было наткнуться на знакомых нашей семьи. Но результаты были такие же. Чиновники, ознакомившись с документами, обычно отпускали шуточки, которые для меня были вроде запрещенных ударов ниже пояса: "Ты что же, хочешь жениться на мамочке?" или: "Не дури, парень, зачем тебе жениться? Переспи - и хватит!" Свет надежды мелькнул только однажды - в муниципалитете района Сурко: толстенький, с нахмуренными бровями секретарь заявил нам, что дело можно было бы уладить за десять тысяч солей, ибо "придется многим заткнуть рот". Я пытался наскрести эту сумму, но смог предложить ему с великим трудом собранные только пять тысяч. Однако толстячок, будто испугавшись своей затеи, сделал обратный ход, и кончилось тем, что он выставил нас из алькальдии.
     Я говорил с тетушкой Хулией по два раза в день и обманывал ее: все, мол, в порядке, пусть она держит наготове чемоданчик со всем необходимым, так как в любой момент я могу сказать "сделано". Но сам я все больше и больше приходил в уныние. В пятницу вечером, вернувшись домой к старикам, я обнаружил телеграмму от родителей: "Прибываем понедельник, самолетом компании "Панагра", рейс 516".
     В эту ночь - после мучительных раздумий и метаний по кровати - я зажег ночник и записал в тетрадку с темами для рассказов все, что мне предстоит сделать, располагая пункты по степени важности. Первое: я женюсь на тетушке Хулии и ставлю родных перед свершившимся фактом, тогда им поневоле придется смириться. Но оставалось мало времени, а сопротивление чиновников лимских муниципалитетов было упорным, в силу чего пункт первый становился все более утопическим. Второе: надо бежать с тетушкой Хулией за границу. Но не в Боливию - сама мысль о необходимости жить там, где жила она без меня, где у нее столько знакомых и проживает ее бывший супруг, мне была неприятна. Наиболее подходящей страной представлялась Чили. Тетушка Хулия могла бы вылететь в Ла-Пас, чтобы обмануть родственников, а я бы поехал на автобусе до Такны. Можно было бы найти способ пересечь границу нелегально, добраться до Арики <Такна - город на юге Перу, близ границы с Чили. Арика - чилийский город близ перуанской границы.> и потом до Сантьяго, куда приедет ко мне тетушка Хулия или где она уже будет меня ждать. Путешествие и проживание без паспорта (для получения этого документа также требовалось разрешение родителей) не казались мне невозможными и даже увлекали своей романтикой. Бесспорно, родственники будут искать меня, непременно найдут и вернут на родину, но я снова убегу и буду убегать, пока мне не исполнится двадцать один год и я не стану свободным. Третий выход - самоубийство: умереть, оставив красивое письмо, которое заставит родственников страдать от угрызений совести.
     На следующий день я побежал в пансион к Хавьеру. Каждое утро, пока он мылся и брился, мы обсуждали события, происшедшие накануне, и вырабатывали план действий на день. Сидя на стульчаке и глядя, как он намыливает физиономию, я прочел ему записи из своей тетрадки, где были изложены альтернативы моей судьбы, сопровожд