афический роман. Смуглянка была человеком решительным, предприимчивым, и голову ее переполняли разные планы. Это ей пришла в голову мысль открыть ресторанчик. И когда Великий Паблито спросил: "На какие деньги?" - она ответила: "На те самые, что нам выплатят, когда ты уволишься". И хотя ему казалось безумством менять верную работу на нечто неопределенное, она все же настояла на своем. Выходного пособия едва хватило на приобретение запущенной хибарки в переулке Паруро, они залезли по уши в долги, чтобы купить столики и кухонную утварь; сам Великий Паблито окрасил стены и намалевал вывеску "Павлин". В первый год они едва сводили концы с концами, хоть и работали как мулы. Поднимались с рассветом, ехали на рынок Ла-Парада - купить продукты получше и подешевле; все делали сами: она готовила, он подавал, получал деньги, вместе прибирались, подсчитывали выручку. Спали на матрацах, после закрытия ресторанчика брошенных прямо на полу, среди столиков. На второй год клиентура стала расти - да так, что им пришлось нанять помощника на кухню и официанта. Дело кончилось тем, что случалось отказывать посетителям: помещение слишком мало. Тогда смуглянку осенило: надо арендовать соседний дом, который был втрое больше их помещения. Они так и сделали и не раскаиваются. Сейчас перестроили под ресторан и второй этаж, а сами живут напротив "Павлина". Поскольку взаимопонимание между ними было полное, они поженились.
     Я поздравил его и спросил, научился ли он готовить.
     - Знаете, что я подумал, - вдруг сказал Великий Паблито. - Пойдемте поищем Паскуаля и пообедаем в моем ресторане. Разрешите мне пригласить вас, дон Марио.
     Я согласился, потому что никогда не умел отказываться от приглашений и к тому же мне было любопытно встретиться с Паскуалем. Великий Паблито рассказал, что тот стал редактором популярнейшего журнала и тоже преуспевал. Они часто встречались: Паскуаль был завсегдатаем "Павлина".
     Редакция журнала "Экстра" находилась довольно далеко - на улочке, идущей от авениды Арика, в районе Бренья. Мы отправились туда на автобусе, в мое время еще не ходившем там. Пришлось сделать несколько кругов: Великий Паблито не помнил адреса. Наконец мы нашли редакцию на задворках кинотеатра "Фантазия". Уже со стороны было видно, что "Экстра" далека от процветания: над двустворчатыми воротами гаража приткнулась вывеска, едва державшаяся на одном гвозде, на ней было выведено название еженедельника. Войдя, мы обнаружили внутри два гаража, в стене между ними зияла дыра. Она не была ни заложена, ни отделана, будто каменщик бросил свою работу на середине. Дыру прикрывала картонная ширма, расписанная, как это обычно бывает в общественных туалетах, непристойными словами и рисунками. На стенах гаража, мимо которых мы проходили, среди пятен сырости и грязи виднелись фотографии, афиши и обложки "Экстры": можно было узнать физиономии футболистов, певцов и, конечно, преступников и их жертв. На каждой обложке - броские "шапки"; я успел прочесть несколько вроде: "Он убил мать, чтоб жениться на дочери" или "Полиция застигла врасплох маскарад: все были мужчины!". Помещение, судя по всему, служило и редакцией, и фотостудией, и архивом. Здесь громоздилось столько вещей, что трудно было протиснуться: столики с пишущими машинками, за которыми с бешеной скоростью стучали два молодых человека; какой-то мальчишка увязывал в кипы возвращенные номера журнала; в углу стоял платяной шкаф, заваленный негативами, отпечатанными фотоснимками, клише; за столиком, одну из ножек которого заменяли три кирпича, сидела девица в красной кофте и заносила счета в конторскую книгу. Казалось, и вещи, и люди здесь до предела стиснуты. Никто на нас не взглянул, ничего не спросил и даже не ответил на наше приветствие.
     По другую сторону ширмы, у стен, также покрытых старыми обложками с сенсационными "шапками", стояли три письменных стола; над каждым выведенная чернилами надпись поясняла функции его владельца: главный редактор, ответственный секретарь, администратор. При нашем появлении двое, склонившиеся над гранками, подняли головы. Тот, который стоял, и был Паскуаль.
     Мы крепко обнялись. Он действительно сильно изменился: растолстел, у него появилось брюшко и второй подбородок, что-то в выражении лица делало его почти стариком. Он отпустил нелепые усики, отдаленно напоминавшие гитлеровские, но уже седеющие. Паскуаль с большой сердечностью приветствовал меня, и, когда он улыбнулся, я заметил, что у него почти нет зубов. После приветствий он познакомил меня с сотрудником - смуглым человеком в горчичного цвета рубашке, продолжавшим сидеть за своим столом.
     - Главный редактор журнала "Экстра", - сказал Паскуаль. - Доктор Ребаглиати.
     - Я чуть было не попал впросак - Великий Паблито говорил мне, что главный редактор ты, - сказал я, подавая руку доктору Ребаглиати.
     - Мы, конечно, катимся вниз, но все же не до такой степени, - заметил последний. - Прошу, присаживайтесь.
     - Я заведую редакцией, - пояснил Паскуаль. - Вот мой письменный стол.
     Великий Паблито сообщил, что мы явились с намерением пригласить его в "Павлин", дабы вспомнить времена "Панамерикана". Паскуаль пришел в восторг от этой идеи, но мы должны были подождать его несколько минут: нужно было отвезти в типографию гранки - дело срочное, поскольку журнал уже подписывается в печать. Он убежал и оставил нас нос к носу с доктором Ребаглиати. Главный редактор, узнав, что я теперь живу в Европе, засыпал меня вопросами: правда ли, что француженки такая легкая добыча, как об этом толкуют? И верно ли, что в любви они столь искусны и пикантны? Он потребовал, чтобы я привел ему статистические и сравнительные данные относительно европейских женщин. Правда ли, что женщины каждой страны имеют свои особенности? Он, например (Великий Паблито, слушая доктора, закатывал глаза), узнавал у многих путешественников интереснейшие подробности. Правда ли, что итальянки обожают кларнет? А как парижанки? И точно ли скандинавки стараются "расшевелить" собственных папаш? Я, насколько позволяла мне эрудиция, отвечал на словесные извержения доктора Ребаглиати, делавшие атмосферу комнатушки удушливой и сластолюбивой, ежеминутно проклиная себя за то, что попал в ловушку с этим обедом, который к тому же обойдется, несомненно, в полторы тысячи солей. Великий Паблито, потрясенный и возбужденный, хохотал над социоэротическими разглагольствованиями главного редактора. Наконец, измученный любопытством последнего, я попросил разрешения воспользоваться его телефоном. Он саркастически улыбнулся.
     - Вот уже неделя, как телефон отключен за неуплату, - сказал он с пугающей откровенностью. - Вы же сами видите - журнал идет на дно, и все мы, работающие здесь идиоты, идем ко дну вместе с ним.
     С каким-то садистским удовольствием он рассказал мне, что журнал "Экстра" был создан во времена президента Одриа при его благосклонном покровительстве: диктатура публиковала в журнале объявления и тайком оплачивала редакции нападки на определенных лиц и защиту других. "Экстра" являлся одним из немногих разрешенных тогда к публикации журналов и расходился нарасхват. Но после ухода Одриа с президентского поста журнал не выдержал жестокой конкуренции и прогорел. Уже в безнадежном состоянии этот журнал попал в руки доктора Ребаглиати. Он его "взбодрил", изменил направление, превратил в издание, специализирующееся на сенсационных сообщениях. Некоторое время все шло как по маслу, несмотря на старые долги. Но в этом году, когда поднялись цены на бумагу, на полиграфию, когда враги развязали против журнала кампанию, а рекламодатели лишили его объявлений, наступила черная полоса. Мало того, журнал проиграл пару судебных процессов против каналий, обвинивших редакцию в клевете. И теперь испуганные владельцы раздарили все акции служащим журнала, чтоб не платить за битые горшки, как только "Экстра" пойдет с молотка. А это событие не за горами, ибо в последние недели положение стало просто катастрофическим: денег для выплаты жалованья не было, сотрудники, предвидя окончательный крах, выносили пишущие машинки, продавали письменные столы, тащили все, что имело хоть какую-то ценность.
     - Такое больше месяца не продлится, друг мой, - повторял доктор, вздыхая и будто испытывая при этом жестокое удовольствие. - Мы уже покойники, разве вы не чувствуете запах тлена?
     Я собирался ответить, что действительно пахнет тленом, но неожиданно в разговор вмешалось какое-то существо, крохотный скелетик, проникший в комнату через узкую щель, даже не отодвигая при этом ширмы. Постриженный по-немецки, что выглядело смешно, он одет был как бродяга - синий комбинезон, вся в заплатах рубашка под серым, даже для него узким пуловером. Но самым выдающимся в его туалете была обувь - красноватые баскетбольные кеды, настолько старые, что одну из них он подвязал к ноге шнурком, как если бы у ботинка отвалилась или готова отвалиться подошва. Увидев его, доктор Ребаглиати немедленно обрушился на это существо.
     - Вы ошибаетесь, если думаете, что надо мной можно издеваться, - заявил он так грозно, что скелетик отпрянул назад. - Разве не вы еще вчера вечером должны были принести материал о прибытии Чудовища из Айякучо?
     - Я принес материал, господин главный редактор. Я был здесь, я принес все соответствующие сведения через полчаса после того, как патруль высадил в префектуре некоего проникшего, - проговорил человечек.
     Удивление мое было так велико, что я остолбенел. Прекрасная дикция, музыкальный голос, словечки вроде "соответствующие сведения" и "некий проникший" могли принадлежать только ему. Но можно ли было признать боливийского писаку в этом огородном пугале, которого доктор Ребаглиати готов был съесть заживо?
     - Не лгите, по крайней мере имейте мужество отвечать за свои ошибки. Вы не приносили никакого материала, и Мелькочита из-за этого не смог написать свою хронику, поэтому информация выйдет неполной. А мне не нравятся куцые информации - это дурной тон в журналистике!
     - Я приносил, господин главный редактор, - вежливо, но с волнением в голосе отвечал Педро Камачо. - Однако редакция была уже закрыта. Это было ровно в одиннадцать пятнадцать ночи. Я спросил, который час, у прохожего, господин главный редактор. И так как я знал, насколько важны эти сведения, я отправился на дом к Мелькочито. Я ждал его на улице до двух часов ночи, но он не явился ночевать домой. Моей вины нет, господин главный редактор. Полицейские, которые везли Чудовище, были задержаны в дороге оползнем и поэтому прибыли в одиннадцать вечера вместо девяти. Не обвиняйте меня в неисполнительности. Для меня журнал - главное, господин главный редактор, важнее собственного здоровья.
     Постепенно, не без усилия, я увязывал все, что помнил о Педро Камачо, с тем, что ныне было передо мной. Те же глаза навыкате, но без следа фанатизма, одержимости. Они стали тусклыми, несчастными, бегающими, затравленными. А вот жесты и походка, манера двигаться во время разговора, эти нелепые взмахи рукой, как у ярмарочного зазывалы, остались прежними. Прежним был и несравненный, мелодичный, ласкающий голос.
     - Дело в том, что вы, по своей прихоти избегая автобусов и такси, всегда и всюду опаздываете. Вот в чем суть, - истерически выговаривал доктор Ребаглиати. - Не надо жадничать, черт возьми, потратьте четыре медяка на автобусный билет, чтобы быть вовремя на месте происшествия.
     Между нынешним и прежним Педро Камачо отличий было больше, нежели сходства. Главное, в чем проявлялось различие между прежним и нынешним Педро Камачо, было вызвано изменениями в прическе: после того как Педро Камачо расстался со своей гривой до плеч и почти наголо остригся, лицо его стало более угловатым, менее значительным, оно утратило свою неповторимость, своеобразие. Кроме того, он стал намного худее и казался факиром, каким-то бесплотным духом. Но, пожалуй, в первый момент я не узнал его из-за костюма. Прежде он всегда ходил в черном - мрачном и заношенном до блеска - костюме и галстуке-бабочке, которые были неотъемлемой частью его облика. Теперь же, в комбинезоне грузчика, залатанной рубахе и подвязанных к ногам кедах, он выглядел карикатурой на карикатуру того, кем был двенадцать лет назад.
     - Уверяю вас, все не так, как вам кажется, господин главный редактор, - защищался Педро Камачо с сознанием своей правоты. - Я вам уже доказывал, что гораздо быстрее могу прибыть куда угодно пешком, чем в этих омерзительно пахнущих драндулетах. Я хожу пешком не из жадности, а ради того, чтобы более точно исполнять порученное мне дело. И очень часто я бегаю, господин главный редактор.
     В этом он тоже остался прежним: у него и теперь начисто отсутствовало чувство юмора. Он говорил без малейшего намека на хитрость, уловку и даже не волновался, говорил автоматически, безлико - в те давние времена невозможно было даже предположить, что он когда-нибудь будет высказываться подобным образом.
     - Да бросьте вы свои глупости и дурацкие привычки, я слишком стар, меня не обвести вокруг пальца. - Доктор Ребаглиати обернулся, призывая нас в свидетели. - Вы слыхали этакие идиотские заявления? Разве можно обежать все полицейские комиссариаты Лимы быстрее, чем объехать на автобусе? И этот сеньор хочет, чтобы я проглотил такую чушь?.. - Он вновь повернулся к боливийскому писаке, не сводившему глаз с главного редактора и даже мельком не взглянувшему на нас. - Зачем мне вам об этом напоминать, полагаю, вы сами должны помнить, каждый раз садясь перед тарелкой с супом, что мы оказываем вам великую милость, предоставляя работу. Ведь мы сами в отчаянном положении, нам впору уволить редактора, я уж не говорю о тех, от кого получаем информацию. Будьте хоть благородны и выполняйте свои обязанности.
     В эту минуту появился Паскуаль и тотчас же сообщил: "Все в порядке, номер сдан в печать", после чего извинился, что заставил нас ждать. Я подошел к Педро Камачо, собиравшемуся уходить.
     - Как поживаете, Педро? - сказал я, протягивая ему руку. - Вы меня не помните?
     Он оглядел меня с головы до ног, прищурив глаза, физиономия его от удивления вытянулась, будто он видел меня впервые. Наконец подал руку холодным и церемонным жестом и, сделав свой характерный поклон, ответил:
     - Очень рад. Педро Камачо, ваш друг.
     - Не может быть, - произнес я в глубоком замешательстве. - Неужели я так постарел?
     - Перестань притворяться беспамятным. - Паскуаль так хлопнул по спине Педро Камачо, что тот покачнулся. - Неужто не помнишь, как вы с ним попивали кофе в "Бранса"?
     - Точнее, отвар йербалуисы с мятой, - засмеялся я, пытаясь уловить хоть какое-то движение на внимательном и в то же время равнодушном личике Педро Камачо. Он кивнул (при этом я увидел его почти лысый череп), состроив соответствующую улыбку, обнажившую его зубы.
     - Прекрасное средство для желудка, помогает пищеварению, уничтожает пагубное воздействие жиров, - заявил Педро. И потом быстро, как бы делая нам одолжение и стремясь поскорее освободиться, добавил:
     - Очень возможно, не отрицаю, вполне возможно, что мы были знакомы. - И вновь повторил:
     - Очень рад.
     Подошел Великий Паблито, по-отечески и весело обнял его за плечи. И, потряхивая его полуласково-полупрезрительно, обратился ко мне:
     - Здесь Педрито не желает вспоминать времена, когда он был выдающейся личностью, особенно теперь, став лишней спицей в колеснице. - Паскуаль засмеялся, Великий Паблито тоже, я сделал вид, что смеюсь, а сам Педро Камачо выдавил подобие улыбки. - Он даже рассказывает нам сказки, будто не помнит ни меня, ни Паскуаля. - Великий Паблито погладил его, как собачонку, по оставшимся волосикам. - Мы как раз направляемся обедать, чтобы вспомнить времена, когда ты был королем. Тебе повезло, Педрито, сегодня ты поешь горяченького. Я тебя приглашаю!
     - Глубоко вам благодарен, коллеги, - немедля ответил Камачо, делая свой привычный полупоклон. - Но я не могу вас сопровождать. Меня ждет супруга. Она будет беспокоиться, если я не приду обедать.
     - Она подавляет тебя, ты превратился в раба! Какой позор! - опят потряс его Великий Паблито.
     - Вы женаты? - спросил я, пораженный, ибо не мог представить, что у Педро Камачо могут быть свой очаг, супруга, дети... - Примите мои поздравления, я думал, вы закоренелый холостяк.
     - Мы уже отпраздновали нашу серебряную свадьбу, - ответил он своим ровным и безликим голосом. - Великолепная супруга, сеньор. Самоотверженная, удивительно добрая. В силу жизненных обстоятельств мы жили порознь, но, когда мне потребовалась помощь, она вернулась и поддержала меня. Повторяю вам - удивительная женщина. Она - актриса, иностранка.
     Я заметил, что Великий Паблито, Паскуаль и доктор Ребаглиати обменялись насмешливыми взглядами, но Педро Камачо будто ничего не видел. После минутного молчания он добавил:
     - Развлекайтесь, коллеги, я мысленно буду с вами.
     - И смотрите не подведите меня еще раз - он будет последним, - предупредил его доктор Ребаглиати, когда писака уже исчезал за ширмой.
     Еще не утихли шаги Педро Камачо - он, видимо, только приближался к выходу на улицу, - как Паскуаль, Великий Паблито и доктор Ребаглиати взорвались хохотом, они подмигивали друг другу, корчили рожи, тыча пальцами в ту сторону, куда вышел писака.
     - Он не так глуп, как хочет казаться. А прикидывается, чтобы скрыть свои рога! - воскликнул с улыбкой доктор Ребаглиати. - Каждый раз, когда он говорит о своей супруге, мне ужасно хочется ему сказать: перестань называть артисткой ту, которую у нас попросту именуют стриптизеркой последней категории.
     - Даже представить себе трудно, до чего она безобразна, - проговорил Паскуаль, изображая ребенка, увидевшего бяку. - Старая, толстенная, раскрашенная, с обесцвеченными патлами аргентинка. Она выкрикивает слова танго, полуголая, в "Мезанине", ночном притоне для нищих.
     - Заткнитесь, не будьте такими неблагодарными! Вы ведь оба с ней переспали, - сказал доктор Ребаглиати. - Да и я попользовался!
     - Певица, какая там певица! Обыкновенная проститутка! - воскликнул с горящими глазами Великий Паблито. - Слово даю. Я заглянул в "Мезанин" посмотреть на нее, после шоу она сама подошла ко мне и предложила за двадцатку оказать любую услугу... Нет, голубушка, думаю! Слишком ты стара. Ни за двадцатку, ни даже если сама мне приплатишь. Старуха, беззубая старуха, дон Марио!
     - Они уже давно женаты, - говорил Паскуаль, застегивая рукава рубашки и надевая пиджак и галстук. - Поженились еще в Боливии, перед отъездом Педрито в Лиму. Кажется, она его бросила и пошла по рукам. И снова они сошлись, когда случилась вся эта история с домом для умалишенных. Поэтому он и твердит все время, какая она самоотверженная женщина, она пришла к нему, когда он был сумасшедшим.
     - Он благодарен ей, как собака, ведь она его кормит, - поправил доктор Ребаглиати. - Ты думаешь, они могут прожить на то, что зарабатывает Камачо, принося уголовную хронику из полицейских комиссариатов? Он кормится на заработок проститутки - не будь ее, он бы уже давно заболел туберкулезом.
     - Хотя этому Педрито немного надо, - сказал Паскуаль и пояснил мне:
     - Они живут на улице Санто-Кристо, как низко он пал, правда? А вот главный редактор не хочет мне верить, что Камачо был известнейшей личностью, когда писал свои радиодрамы, и у него даже просили автографы.
     Мы вышли за дверь. Из гаража уже исчезли девица с конторскими книгами, редакторы и мальчишка, увязывавший пакеты. Свет был погашен. Нагромождение хлама и беспорядок придавали помещению какой-то нереальный вид. Переступив порог, доктор Ребаглиати закрыл дверь и запер ее на ключ. Мы пошли по авениде Арика в поисках такси, шагая все четверо в ряд. Чтобы сказать хоть что-нибудь, я спросил, почему Педро Камачо занимался лишь сбором информации, почему его не сделали редактором.
     - Потому что он не умеет писать, - предупредительно ответил доктор Ребаглиати. - Он пошляк, кроме того, любит употреблять никому не понятные слова, в общем, полнейшее отрицание журналистики. Поэтому я и направил его по полицейским комиссариатам. Он мне совсе