ации падре Николаса и линчевали его, в другом - священник становился архиепископом Лимы. (Я решил, что окончательно выберу эпилог после чтения рассказа тетушке Хулии.) Рассказ этот я написал в библиотеке Национального клуба, где моя служба носила сугубо символический характер.
     На радиосценариях, извлеченных мною из подвалов "Радио Сентраль" (сей труд принес мне лишних двести солей), мы продержались ровно месяц, пока не поступили либретто от компании СМО. Однако, как и предполагал импресарио-прогрессист, ни те ни другие радиодрамы не могли удержать гигантскую аудиторию, завоеванную некогда Педро Камачо. Число слушателей упало, и хозяева были вынуждены снизить цену на передачу рекламы, дабы совсем не потерять рекламодателей. Но для обоих Хенаро дело обернулось не так уж трагично: всегда изобретательные и энергичные, они нашли новую золотую жилу с помощью программы под названием "Отвечай на сумму шестьдесят четыре тысячи солей". Эту программу рекламировали с экрана кинотеатра "Париж". Кандидаты в эрудиты в самых различных областях знания (от автомобилей до Софокла и от футбола до инков) отвечали на вопросы, причем за каждый ответ назначалось определенное вознаграждение, деньги выплачивались, если отвечающий в сумме набирал цифру, указанную в программе. С помощью Хенаро-сына - мы вместе (хотя и несколько реже) по-прежнему пили кофе в "Бранса" на авениде Ла-Кольмена - я следил за судьбой Педро Камачо. Почти месяц он провел в частной клинике доктора Дельгадо, однако, в связи с тем что пребывание здесь обходилось очень дорого, хозяева перевели его в дом для умалишенных имени Ларко Эрреры, содержащийся на средства общественной благотворительности. Здесь, говорят, его очень уважали. Однажды в воскресенье, после учета могил на кладбище Наставника-священнослужителя, я отправился на автобусе в больницу с намерением посетить Педро Камачо. В подарок я вез ему мешочек с листьями йербалуисы и мяты для приготовления отвара. Но в последний момент, уже входя вместе с другими посетителями в ворота лечебницы, я решил не наносить ему визита. Мысль о том, что я встречу писаку в этом обнесенном стенами зловонном углу (на первом курсе университета мы проходили здесь практику по психологии), увижу, что он превратился в одного из безумных в этой толпе сумасшедших, вызвала во мне великую горечь. Я вернулся в Мирафлорес.
     В понедельник я сказал матери, что хотел бы встретиться с отцом. Она посоветовала мне остерегаться, не говорить ничего такого, что могло бы его разъярить, и дала телефон дома, где они остановились. Отец обещал принять меня на следующий день утром в одиннадцать часов в служебном кабинете, который он занимал до отъезда в Соединенные Штаты. В фирме "Импорт - экспорт" (я узнал здесь нескольких прежних сотрудников отца) меня провели в дирекцию. Отец был один и сидел за старым письменным столом. На нем был кремовый костюм и зеленый с белыми крапинками галстук. Я заметил, что он похудел по сравнению с прошлым годом и был немного бледен.
     - Добрый день, папа, - сказал я еще в дверях, тщетно пытаясь придать своему голосу твердость.
     - Говори, что ты хотел мне сказать, - ответил он скорее равнодушно, чем язвительно, и указал на кресло.
     Я присел на краешек и вздохнул, как штангист перед первой попыткой.
     - Я пришел рассказать тебе, чем занимаюсь и что собираюсь делать, - пробормотал я.
     Он молчал, ожидая продолжения. Тогда очень медленно, чтобы выглядеть спокойным, а на самом деле следя за его реакцией, я стал подробно рассказывать о всех своих службах, сколько зарабатывал на каждой, как распределял время, чтобы справиться со всеми обязанностями и, кроме того, заниматься и сдавать экзамены в университете. Я не лгал, однако выставлял все свои дела в самом выгодном свете: жизнь моя была очень разумно и серьезно организована, и я просто мечтал закончить учебу в университете. Я умолк, отец не произнес ни слова, очевидно ожидая, чем же я закончу. Проглотив слюну, я добавил:
     - Как видишь, я могу зарабатывать на жизнь, могу себя прокормить и продолжать занятия. - Затем, чувствуя, что голос мой становится едва слышным, проговорил:
     - Я пришел просить у тебя разрешения вызвать Хулию. Мы женаты, и она не может все время жить одна.
     Отец заморгал, еще больше побледнел, и я на секунду подумал, что его охватит один из тех приступов ярости, которые так пугали меня в детстве. Однако он ограничился сухим ответом:
     - Как тебе известно, этот брак недействителен. Ты еще не достиг совершеннолетия и не можешь вступить в брак без разрешения. Так что жениться ты мог, только подделав разрешение родителей или свидетельство о своем рождении. В обоих случаях такой брак легко аннулировать.
     Он пояснил: подделка любого документа гражданского состояния является серьезным проступком, который карается по закону. Если кому и придется платить за битые тарелки, то этим человеком буду не я, пока еще несовершеннолетний, так как судьи сочтут меня совращенным; расплачиваться будет особа, уже достигшая совершеннолетия, которую по логике вещей будут считать соблазнительницей. После разъяснений в области юриспруденции, высказанных ледяным тоном, отец говорил еще долго, и мне показалось, что все-таки он немного волнуется. Я считал, будто он меня ненавидит, на самом же деле, по его словам, он всегда желал мне добра, а если иногда и бывал строг, то только с целью исправить мои недостатки и подготовить к самостоятельной жизни. Присущее мне бунтарство и желание настоять на своем погубят меня. Этот брак - петля на шее. Отец воспротивился ему, заботясь только о моем счастье, а не для того, чтобы причинить мне зло, как я считал. И потом, какой отец не любит своего сына? Кроме того, он понимал: я увлекся, и это не так уж плохо, поскольку означает, что я становлюсь мужчиной; было бы хуже, например, появись у меня склонности к педерастии. Однако брак в восемнадцать лет, когда я еще совсем молокосос, студент, брак со взрослой, разведенной женщиной - глупость, которую даже трудно себе представить и последствия которой я пойму гораздо позже, когда из-за женитьбы мне придется отказаться от карьеры, стать банкротом в жизни. А он не хочет такой судьбы для меня и мечтает только о самом лучшем, возвышенном. Короче, я должен стараться продолжать занятия, не бросать их, ибо в противном случае он всегда будет сожалеть об этом. Отец встал, я тоже. Последовало неловкое молчание, прерываемое только стуком пишущих машинок из соседней комнаты. Я пролепетал, что обещаю ему закончить университет, он кивнул. Прежде чем расстаться, после минутного колебания мы обнялись.
     Прямо из кабинета я поспешил на Центральный почтамт и отправил телеграмму: "Амнистирована. Билет пришлю скоро. Целую". Весь этот вечер, где бы я ни находился - у историка, на верхотуре "Панамерикана", на кладбище, я ломал голову над тем, где достать денег. Вечером я составил список тех, у кого собирался просить в долг, и помечал сумму. Но на следующий день старикам принесли телеграмму: "Прибываю завтра рейсом ЛАН <ЛАН (Linea Aerea Nacional) - чилийская авиакомпания.>. Целую". Как я потом узнал, тетушка Хулия купила билет на деньги, вырученные от продажи колец, серег, брошек, браслета и почти всего гардероба. Так что, когда я встретил ее в аэропорту Лиматамбо вечером в четверг, она была почти нищей.
     Я отвез ее прямо на квартиру, вымытую до блеска кузиной Нанси и к тому же украшенную алой розой, означавшей: "Добро пожаловать".
     Тетушка Хулия разглядывала квартиру так, будто это была новая игрушка. Она очень веселилась, увидев мою кладбищенскую картотеку, приведенную в идеальный порядок, мои заметки для статей в "Перуанскую культуру", перечень писателей, которых я собирался интервьюировать для "Комерсио", распорядок моей работы и список расходов, сделанных мною, который теоретически доказывал, что мы можем существовать. После того, сказал я, как мы насладимся любовью, я прочту ей рассказ под названием "Благочестивая и падре Николас" и она должна помочь мне выбрать финал.
     - Ну и ну, Варгитас! - смеялась она, поспешно сбрасывая платье. - Ты становишься мужчиной. А теперь, в довершение всего, обещай мне отрастить усы, чтобы у тебя была не такая младенческая физиономия.

XX

     Брак с тетушкой Хулией был действительно очень удачным и длился долго, намного дольше того срока, какой она сама и родственники предсказывали, которого желали и боялись: он продлился восемь лет.
     За это время благодаря моей настойчивости, ее помощи и энтузиазму и при определенном везении сбылись и другие пророчества (мечты и надежды). Мы все-таки переехали жить в прославленные парижские мансарды, и я худо-бедно стал писателем и выпустил несколько книг. Я так и не закончил юридический факультет, но, чтобы хоть как-то ублажить мое семейство и иметь возможность легче зарабатывать на жизнь, получил университетский диплом в столь же скучнейшей из академических наук, как и право, - романской филологии.
     Когда мы разошлись с тетушкой Хулией, вся наша многочисленная родня горько оплакивала это событие, ибо все (начиная с моей матери и моего отца) ее обожали. И когда через год я вновь женился - в этот раз на собственной кузине (дочери тетушки Ольги и дяди Лучо - какая случайность!), семейный скандал был не столь громким, как в первый раз (главным образом - скандальные сплетни). Но зато теперь я столкнулся с настоящим заговором, чтобы сочетать нас церковным браком, причем в заговор этот был втянут сам архиепископ Лимы (разумеется, он был нашим родственником), который поспешил подписать - в виде исключения - разрешение на новый брак. К тому времени наше семейство уже избавилось от страхов и было готово мужественно встретить любое безумство с моей стороны (а это означало, что я заранее прощен).
     Я прожил с тетушкой Хулией год в Испании и пять лет во Франции, потом жил с кузиной Патрисией в Европе - сначала в Лондоне, затем в Барселоне. В те дни я заключил соглашение с одним из журналов Лимы, куда посылал свои статьи, за что редакция оплачивала мне билеты, и каждый год я мог приезжать в Перу на несколько недель. Эти поездки, дававшие мне возможность встречаться с семьей и друзьями, были для меня очень важны. Я намеревался остаться в Европе на неопределенное время по разным причинам, но прежде всего потому, что здесь в качестве журналиста, переводчика, диктора или преподавателя я всегда мог найти работу, при которой у меня оставалось свободное время. Прибыв в первый раз в Мадрид, я сказал тетушке Хулии: "Я попытаюсь стать писателем, а потому соглашусь на любую работу, если она не отдалит меня от литературы". Хулита ответила: "Может, мне обрезать подол, надеть тюрбан и выйти на Гран-виа <Главный проспект в Мадриде.> в поисках клиентов? И прямо с сегодняшнего дня?.." Конечно, мне чертовски повезло. Я преподавал испанский язык в школе Берлица в Париже, редактировал информационные материалы в агентстве Франс Пресс, переводил для ЮНЕСКО, дублировал фильмы на студиях Женевийе, готовил программы для Французского радио и телевидения - хорошо оплачиваемая служба оставляла мне по крайней мере полдня на литературный труд. Но проблема заключалась в том, что все написанное мною касалось Перу. Каждый раз при этом у меня возникало чувство неуверенности, ибо я терял ощущение достоверности (я все еще был маньяком "реалистического" творчества). И в то же время мне казалась невероятной даже сама мысль о возвращении в Лиму.
     При воспоминании о Лиме, где я работал в семи местах, что едва могло прокормить нас и дать возможность читать, я писал урывками в те редкие свободные минуты, когда уже валился с ног от усталости, - при воспоминании обо всем этом у меня волосы вставали дыбом, и я клялся, что не вернусь на родину даже покойником. Кроме того, Перу всегда казалась мне страной печали.
     Поэтому договоренность сначала с газетой "Экспресо", потом с журналом "Каретас" об обмене моих статей на два ежегодных авиабилета была для меня манной небесной. Месяц, проведенный нами в Перу (чаще всего зимой - в июле или августе), позволял мне вновь окунуться в привычную атмосферу, вернуться к пейзажам и людям, о которых я пытался писать в течение одиннадцати предыдущих месяцев. Мне была очень полезна (не знаю, как с точки зрения литературной деятельности, но психологически - бесспорно) инъекция энергии от встречи с Перу. Так приятно было вновь услышать речь перуанца, все эти словечки, восклицания, выражения, возвращавшие меня в среду, духовно мне близкую, но от которой я с каждым годом все больше отдалялся.
     Поездки в Лиму, таким образом, были как бы отдыхом, тем не менее я буквально не знал ни минуты покоя и возвращался в Европу совершенно измотанным. Принимая ежедневные приглашения от обширного клана родственников и друзей на обеды и ужины, все свободное время я посвящал сбору материала. Так, однажды я отправился в зону Альто-Мараньона <Исток Амазонки в перуанских Андах, которая в начале своего течения носит название Мараньон.>, чтобы видеть, слышать, осязать мир, ставший фоном в романе, который я писал в то время. На следующий год в сопровождении своих отзывчивых друзей я занялся систематическим изучением ночных притонов - кабаре, баров, публичных домов, где протекала горькая жизнь героя другой моей книги. Сочетая в себе приятное с полезным, так как эти "исследования" отнюдь не являлись обязательными, а если и были таковыми, то в изрядной степени развлекали меня сами по себе, не говоря о том, что были нужны для литературной работы. Во время этих поездок мне довелось заниматься тем, что никогда меня не увлекало, пока я жил в Лиме, и чего потом, возвращаясь в Перу, не делал: я посещал народные праздники, смотрел фольклорные танцы, бродил по трущобам, где жили бедняки, обошел столичные районы, которые не знал или знал плохо, - Кальяо, Бахо-эль-Пуэнте, Барриос-Альтос, играл на бегах, лазил по подвалам и склепам колониальных церквей и по дому, где (как предполагалось) жила девица Перричоли - возлюбленная одного из вице-королей.
     Этот год я посвятил чисто литературным исследованиям. Я писал роман о времени диктатуры генерала Мануэля Аполинарио Одриа (1948-1956). На протяжении своего месячного отпуска в Лиме я дважды в неделю ходил по утрам в читальный зал Национальной библиотеки, где листал подшивки журналов и газет тех лет и даже испытывал что-то вроде мазохизма, просматривая тексты речей, которые секретари диктатора (юристы, судя по специфической риторике) писали для него. Выйдя из библиотеки, я пускался по авениде Абанкай, которая в полдень превращалась в огромный рынок бродячих торговцев. Тротуары заполняла густая толпа - многие мужчины и женщины были в пончо и широченных юбках, как принято в горных селениях; на шалях и газетах, расстеленных на земле, или наспех выстроенных из ящиков, жестянок и парусины ларьках была в разложена и продавалась всякая дешевка, какую только можно вообразить, от булавок и шпилек до платьев и костюмов, кроме того, разумеется, всевозможная еда, приготовленная тут же на углях. Это место Лимы изменилось больше других. На авениде Абанкай, сегодня запруженной толпой, среди которой немало пришельцев с гор, окутанной облаками дыма от жарева и острым ароматом специи, нередко можно услышать язык индейцев кечуа. Проспект совершенно не походил на ту широкую, строгую авениду конторских служащих и случайных нищих, по которой еще студентом-юнцом я бегал в ту же Национальную библиотеку. Сейчас она наглядно свидетельствовала о проблеме крестьянской миграции в города, за десятилетие вдвое увеличившей население Лимы: город оказался в кольце поселений, сгрудившихся на ближайших холмах, песчаных дюнах и пустырях, куда из провинции приходили искать убежище тысячи и тысячи людей, гонимых засухой, тяжким трудом, отсутствием всяких надежд и голодом.
     Изучая новое лицо города, я спускался по авениде Абанкай, шел к Университетскому парку, к зданию, где прежде располагался университет Сан-Маркос (теперь факультеты перевели в окрестности Лимы, а в старом помещении, где я изучал право и филологию, располагаются музей и администрация). Движимый не только любознательностью и ностальгией, я изучал город в интересах своей писательской работы, потому что в романе, над которым я трудился, ряд эпизодов происходил именно в Университетском парке, в здании, где помещался университет Сан-Маркос, и в окружавших его букинистических лавках, бильярдных и крохотных кафе. В то утро я как турист стоял перед прелестной часовней Героев Родины, наблюдая за прохожими: вот чистильщик сапог, продавцы мороженого, бутербродов, сладких вафель. Вдруг я почувствовал, что кто-то тронул меня за плечо. Это был - хоть и на двенадцать лет старше, но все такой же - Великий Паблито.
     Мы крепко обнялись. Он действительно ничуть не изменился: коренастый и по-прежнему приветливый чоло <Метис, житель провинции, приехавший в Лиму.>, он, как и раньше, астматически дышал и шаркал при ходьбе, так что казалось, будто по жизни он катится на коньках. У Великого Паблито не появилось седины, и, хотя он перешагнул, должно быть, за шестьдесят, волосы его были напомажены и гладко зачесаны по аргентинской моде сороковых годов. Однако выглядел он куда лучше, чем во времена, когда служил (теоретически) журналистом на "Радио Панамерикана". На нем - зеленый в клеточку костюм, переливающийся галстук (впервые в жизни я видел на нем галстук) и сверкающие туфли. Я так обрадовался ему, что предложил выпить кофе. Он согласился, и мы уселись за столик в ресторанчике "Палермо", с которым у меня связаны воспоминания об университетских годах. Я сказал, что не спрашиваю, как обошлась с ним жизнь, ибо по всему видно, что обошлась недурно. Он удовлетворенно улыбнулся (на пальце его сиял золотой перстень с инкским рисунком).
     - Не могу пожаловаться, - признался Великий Паблито. - После той собачьей жизни на старости моя звезда взошла. Но позвольте мне прежде поставить вам пива: я так рад вас видеть. - Он позвал официанта, заказал ледяного "пльзена" и рассмеялся, что вызвало у него привычный приступ астмы. - Говорят, кто женится, тот погиб. Со мной случилось наоборот.
     Пока мы потягивали пиво, Великий Паблито с передышками, как того требовали его больные бронхи, рассказал: после основания в Перу телевизионной станции хозяева Хенаро назначили его швейцаром, одев в ливрею с темно-красной фуражкой. Он стоял у подъезда здания на авениде Арекипа, специально выстроенного для студии "Пятый канал".
     - От журналиста к швейцару - это может показаться падением, - пожал он плечами. - Так оно и было с точки зрения титулов. Но разве титулами кормятся? Мне повысили жалованье, а ведь это главное.
     Обязанности швейцара были не слишком обременительны: он сообщал о порядке приема посетителей, разъяснял, что и где расположено в здании, следил за очередью, выстраивающейся, чтобы попасть в зрительный зал телекомпании. Все остальное время он проводил в спорах о футболе с полицейским, стоявшим на соседнем углу. Кроме того - и здесь Великий Паблито причмокнул, как от приятного воспоминания, - ему в обязанности вменили каждый полдень покупать пирожки с мясом и сыром, которые выпекали в лавочке "Бериссо", расположенной на Преналес, в одном квартале от телестудии "Пятый канал". Оба Хенаро были в восторге от пирожков; Великий Паблито покупал их и для актеров, режиссеров, дикторов, служащих и зарабатывал на этом неплохие чаевые. Именно в этой беготне между телестанцией и "Бериссо" Великий Паблито (ребятишки из-за формы окрестили его Пожарником) познакомился со своей будущей супругой. Она-то и создавала хрустящие кулинарные чудеса - кондитерша, она же повариха из "Бериссо".
     - Ее сразили моя ливрея и генеральская фуражка, увидев меня, она немедленно сдалась, - смеялся, задыхался, пил пиво и снова задыхался, продолжая свой рассказ, Великий Паблито. - Такая смугляночка, что дай-то Бог! На двадцать лет моложе вашего покорного слуги. И груди - пулей не пробьешь! Точь-в-точь как я вам описываю, дон Марио!
     Великий Паблито однажды разговорился с кондитершей, стал отпускать ей комплименты, она посмеялась, а потом они сошлись: полюбили друг друга, и начался кинематогр