з своей прежней секты "свидетелей Иеговы", написав книгу, одобренную Папой Римским: "Осмеяние Ствола дерева во имя Креста".
     Смерть сестры Фатимы и Ричарда - порыв любви ведь не могут сдержать ни кровь, ни монашеское одеяние - была еще трагичнее. Огонь уже бушевал целую вечность, а они стояли, обнявшись, невредимые. Вокруг них от удушья, ударов, обвалов гибли люди. Пожар кончился. Двое любовников все продолжали целоваться среди головешек и густого дыма в окружении смерти. Наступил момент, когда можно было бежать на свободу. Тогда Ричард, обняв за талию мать Фатиму, повлек ее к одному из боковых коридоров, разрушенных пожаром. Но любовники успели сделать лишь несколько шагов, как вдруг (что это было: подлость плотоядной земли? Небесное правосудие?) земля разверзлась у них под ногами. Огонь уничтожил крышку, скрывавшую ход в пещеру колониальных времен, где кармелитки хранили останки своих умерших. Брат с сестрой (Люциферово порождение?) упали в колодец, разбившись о слежавшиеся кости.
     Дьявол ли их унес? Стал ли ад эпилогом их любви? А может быть, Бог, сжалившись над роковой участью влюбленных, взял их на небеса? Завершилась или продолжится в ином мире эта история из крови, песен, мистики и огня?

XIX

     Хавьер позвонил нам из Лимы в семь утра. Слышимость была ужасной, но ни гудение, ни жужжание, мешавшие телефонной связи, не могли заглушить тревогу, звучавшую в его голосе.
     - Плохие вести, - сразу же сказал он. - Куча плохих новостей!
     За пятьдесят километров от Лимы автобусик, в котором они с Паскуалем возвращались, вылетел с шоссе и сделал кульбит, рухнув на кучи песка. Оба они не пострадали, но водитель и четвертый пассажир получили серьезные травмы; нечего было и думать о том, чтобы остановить среди ночи какую-нибудь машину и просить о помощи. Хавьер добрался до своего пансиона, измочаленный усталостью. Здесь его ждало еще большее потрясение: в дверях стоял мой отец. Мертвенно-бледный, он подошел к Хавьеру, вынул пистолет и заявил, что влепит в него пулю, если Хавьер не признается, где находимся мы с тетушкой Хулией. Помертвев от страха ("До сих пор я видел пистолеты только в кино, братец!"), мой друг крестился и клялся именем матери и всех святых, что ничего не знает и не видел меня уже неделю. В конце концов отец немного успокоился и дал ему письмо, чтобы Хавьер вручил его лично мне. Еще не придя в себя от происшедшего ("Ну и ночка, Варгитас!"), Хавьер, как только удалился мой отец, решил немедленно переговорить с дядей Лучо и выяснить, до какой степени остервенения дошли мои родственники по материнской линии. Дядюшка Лучо принял его в халате, они проговорили почти час. Дядюшка не был зол, скорее огорчен, встревожен, растерян. Хавьер подтвердил: да, мы состоим в законном браке, и добавил, что он тоже пытался отговорить меня от этого шага, но все было напрасно. Дядюшка Лучо советовал нам как можно скорее вернуться в Лиму и, взяв быка за рога, попытаться урегулировать наше дело.
     - Самая тяжелая проблема - это твой отец, Варгитас, - закончил свое сообщение Хавьер. - Прочие члены семьи постепенно свыкнутся. Но родитель прямо-таки мечет молнии! Ты даже не представляешь, какое письмо он тебе оставил!
     Я отругал Хавьера за то, что он читает чужие письма, и заявил: мы немедленно возвращаемся в Лиму и в полдень я зайду к нему на работу или позвоню по телефону. Я рассказал обо всем тетушке Хулии - она в это время одевалась, - ничего от нее не скрывая, стараясь лишь, чтобы все выглядело не так драматично.
     - Вот уж что мне совсем не нравится, так это пистолет, - откомментировала тетушка Хулия. - Думаю, первой, в кого твой папа захочет влепить пулю, буду я. Послушай, Варгитас, неужели свекор прикончит меня в самый разгар медового месяца? Господи, и еще это дорожное происшествие! Бедный Хавьер! Бедняга Паскуаль! В какие истории они угодили из-за нашего безумства!
     Тетушка Хулия ничуть не испугалась, не огорчилась, вид у нее был очень довольный и подтверждавший готовность встретить любые испытания. Мы расплатились в отеле, выпили кофе с молоком и через полчаса вновь отправились в путь: старое маршрутное такси везло нас в Лиму. Почти всю дорогу наши губы, щеки, руки не знали отдыха от поцелуев, мы шептали на ухо друг другу, как мы любим, и смеялись над неспокойными взглядами пассажиров и водителя, следившего за нами в зеркало заднего вида.
     Мы прибыли в Лиму в десять утра. Стоял серый день, туман придавал улицам и людям призрачный вид, все было мокрым, и казалось, что ты даже вдыхаешь влагу. Мы вышли из машины у дома дяди Лучо и тети Ольги. Прежде чем постучать, мы крепко взялись за руки - чтобы было не так страшно. Тетушка Хулия стала серьезной, я почувствовал, как забилось мое сердце.
     Нам открыл сам дядюшка Лучо. Он изобразил улыбку, которая получилась довольно вымученной, поцеловал тетушку Хулию в щеку, потом поцеловал и меня.
     - Твоя сестра проснулась, но еще в постели, - сказал он Хулии, указывая на спальню. - Проходи.
     Мы с ним прошли в маленькую гостиную, откуда в ясный день были видны семинария иезуитов, набережная и море. Сейчас виднелись размытые очертания семинарской стены и крыши, крытой красной черепицей.
     - Я не буду драть тебя за уши, ведь ты уже вышел из этого возраста, - пробормотал дядя Лучо; было видно, что он действительно расстроен и провел бессонную ночь. - Ты понимаешь по крайней мере, во что ты впутался?
     - Это был единственный способ не допустить, чтобы нас разлучили, - ответил я заранее заготовленной фразой. - Мы с Хулией любим друг друга. Мы не сделали никакой глупости. Мы все продумали и вполне уверены в правильности своего поступка. Я обещаю тебе, что мы настоим на своем.
     - Ты сопляк, у тебя нет не только специальности, нет даже клочка земли для могилы. Тебе придется бросить университет и лезть из кожи вон, чтобы содержать жену, - бормотал дядя Лучо, зажигая сигарету и покачивая головой. - Ты сам себе надел петлю на шею. Никто с этим не смирится. Вся наша семья надеялась, что ты кем-нибудь станешь. Больно сознавать: из-за какого-то каприза ты обречен на прозябание.
     - Я не брошу занятий, я закончу университет. Я сделаю все, что сделал бы, не женившись, - заявил я горячо. - Ты должен мне поверить и убедить родственников - пусть и они поверят. Хулия с удовольствием будет помогать мне.
     - Во всяком случае первое, что надо сделать, это успокоить твоего отца: он вне себя, - сказал дядя Лучо, мгновенно смягчаясь. Он уже выполнил свой долг - "надрал уши" и, казалось, теперь был склонен помочь мне. - Отец ничего не хочет слушать, угрожает выдать Хулию полиции и еще черт знает чем.
     Я обещал поговорить с отцом и попытаться примирить его с фактом. Дядюшка Лучо осмотрел меня с ног до головы: негоже свежеиспеченному супругу ходить в грязной рубашке, мне следовало немедленно искупаться и переодеться, а потом успокоить моих старичков, очень волновавшихся из-за меня. Мы еще немного поговорили и даже выпили кофе, а тетушка Хулия по-прежнему не выходила из комнаты тети Ольги. Я напрягал слух: не доносится ли плач, крики и споры? Нет, ни звука не долетало из-за двери. Наконец появилась тетушка Хулия. Она вышла одна, раскрасневшаяся, как после солнечной ванны, но уже улыбающаяся.
     - По крайней мере ты хоть жива и невредима, - сказал дядя Лучо. - Я уж решил, что твоя сестрица тебя за волосы таскает.
     - Вначале чуть не залепила мне пощечину, - призналась тетушка Хулия, садясь около нас. - Конечно, наговорила мне ужасных вещей. Но, кажется, несмотря ни на что, я смогу пожить в вашем доме, пока не прояснится обстановка.
     Я встал и сказал, что мне надо идти на радио: было бы ужасно именно в это время потерять работу. Дядя Лучо проводил меня до дверей, сказал, чтобы я приходил обедать, и когда, прощаясь, я поцеловал тетушку Хулию, я заметил, что он улыбается.
     Я помчался в магазинчик на углу позвонить кузине Нанси. Мне повезло: она сама взяла трубку. Услышав меня, она онемела. Мы договорились встретиться через десять минут в парке Саласар. Когда я примчался, она уже была на месте, сгорая от любопытства. Прежде чем она мне что-либо рассказала, я вынужден был описать ей все наше приключение в Чинче и ответить на бесчисленные совершенно пустячные вопросы - в каком, например, платье была тетушка Хулия на свадьбе. Что Нанси очень понравилось и над чем она хохотала до упаду (хотя и не поверила мне), была слегка измененная мною версия о том, что зарегистрировавший нас алькальд был негр-рыбак, полуголый и босой. После этого я наконец добился, чтобы она сообщила мне, как встретила новость вся наша семья. Произошло то, чего и следовало ожидать: беготня из дома в дом, бурные семейные совещания, бесконечные телефонные звонки, потоки слез. По всему было видно: мою мать успокаивали, навещали и выражали ей сочувствие так, будто она потеряла своего единственного сына. Ну а саму Нанси затравили расспросами и угрозами, полагая, что она наша сообщница, и требовали, чтобы она сказала, где мы находимся. Но Худышка уперлась и категорически от всего отказалась, она даже пролила немало крокодиловых слез, и это заставило родню засомневаться в ее соучастии. Нанси тоже была обеспокоена поведением моего отца.
     - И не вздумай встречаться с ним, пока он не отойдет, - предупредила она. - Он в такой ярости, что готов стереть тебя в порошок.
     Я спросил ее относительно квартиры, снятой мною, и опять поразился ее практичности. Сегодня утром она уже говорила с хозяйкой квартиры, там надо было отремонтировать душ, поменять и покрасить двери, так что раньше чем через десять дней помещение не будет пригодно для жилья. У меня упало сердце. По дороге к дому стариков я думал, где же мы, черт возьми, будем скрываться целых две недели.
     Так и не решив этой проблемы, я пришел к дедушке и бабушке и застал у них мать. Она сидела в гостиной и, увидев меня, картинно зарыдала. Она крепко обняла меня и, целуя в глаза, щеки, теребя пальцами мои волосы, полуохрипшая от слез, все повторяла с безграничной жалостью: "Сыночек, мальчик мой, солнышко мое. Что они с тобой сделали? Что с тобой сделала эта женщина?" Я не видел ее почти год и, несмотря на слезы, отметил, она помолодела и похорошела. Я сделал все возможное, чтобы успокоить ее, и заверил, что со мной никто ничего не делал и я сам по собственной воле решил жениться. Она и слышать не могла имени своей столь неожиданной невестки, при одном упоминании которой рыдания становились еще безутешнее. Временами на мать находили приступы ярости, и тогда она называла тетушку Хулию "эта старуха", "нахалка", "разведенка". Глядя на эту сцену, я вдруг понял одну вещь, которая прежде не приходила мне в голову: гораздо больше, чем сплетни, мать огорчал религиозный вопрос. Она была ревностной католичкой, и ее не столько волновал возраст тетушки Хулии, сколько то, что она была разведена (стало быть, ей запрещалось вторично вступать в церковный брак).
     Наконец с помощью дедушки и бабушки мне удалось успокоить мать. Старички были на редкость участливы, доброжелательны и скромны. Дедушка ограничился тем, что сказал, целуя меня, как обычно, в лоб: "Ну, поэт, наконец-то ты явился, а мы уже беспокоились". А бабушка после долгих объятий и поцелуев спросила меня на ухо с хитрецой: "А Хулита здорова?"
     Приняв душ и сменив белье - какое облегчение сбросить одежду, в которой щеголял не один день! - я смог поговорить с матерью. Она перестала плакать и уже пила чай, приготовленный бабушкой. Старушка сидела возле нее на подлокотнике кресла и гладила по голове, будто маленькую девочку. Я попытался вызвать у матери улыбку шуткой, правда, весьма дурного вкуса ("Мамочка, но ведь ты же должна быть довольна - я женился на твоей давнишней приятельнице!"), потом коснулся самых тонких струн, поклявшись, что не брошу занятий и защищу диплом юриста, а возможно, даже изменю свое мнение относительно перуанских дипломатов ("Те, кто не идиоты, - гомики, мамочка!") и пойду работать в министерство иностранных дел, о чем она всегда мечтала. Постепенно мать оттаивала и, хотя лицо ее сохраняло скорбное выражение, стала спрашивать меня об университете, о моих отметках, о работе на радио, даже пожурила меня за неблагодарность: ведь я так редко ей писал. Отцу, сказала она, я нанес ужасный удар: он тоже мечтал о великих моих свершениях в будущем и потому не позволит, чтобы "эта женщина" разбила мне жизнь. Он уже советовался с адвокатами: брак не считается действительным, он может быть расторгнут. А тетушку Хулию могут обвинить в растлении малолетних. Мой отец был в такой ярости, что отказался от встречи со мной, иначе произойдет "что-нибудь ужасное". Он требует, чтобы тетушка Хулия немедленно покинула страну, в противном случае ее ждут неприятности.
     Мы с тетушкой Хулией, отвечал я, поженились именно для того, чтобы не расставаться, и нелегко ему будет отправить за границу мою жену через каких-то два дня после свадьбы. Но мама не хотела со мной спорить: "Ты же знаешь отца, знаешь его характер, надо послушаться его, иначе..." - здесь мать в ужасе закатывала глаза. В конце концов я сказал, что опоздаю на работу и мы договорим потом. Перед тем как проститься, я снова коснулся своего будущего и попытался успокоить мать, обещая, что получу диплом адвоката.
     В автобусе по дороге к центру Лимы меня охватили мрачные предчувствия: что если я уже кого-то обнаружу за своим письменным столом? Меня не было на работе три дня, кроме того, последние три недели, в связи с брачными предприятиями, я совершенно забросил радиосводки, и, наверное, Паскуаль и Великий Паблито натворили там нечто невообразимое. Все тревожнее думал я о том, что означала для меня, помимо других осложнений личного плана, потеря места. И стал сочинять доводы, способные растрогать Хенаро-сына и Хенаро-отца. Войдя (с душой в пятках) в здание "Панамерикана", я был потрясен, встретившись в лифте нос к носу с импресарио-прогрессистом, но он поздоровался со мной так, будто мы расстались десять минут назад. Лицо его было серьезным.
     - Катастрофа разразилась, - сказал он, задумчиво покачивая головой, создалось впечатление, будто мы секунду назад говорили об известном деле. - Можешь ты мне посоветовать, что нам теперь делать? Его пришлось положить в больницу.
     Он вышел из лифта на втором этаже, и я (в мимолетном разговоре я сделал грустную мину, бормоча: "Ах, черт возьми, какая жалость!" - будто зная, о чем речь) обрадовался: случилось нечто, из-за чего мое отсутствие осталось незамеченным. На нашей верхотуре сидели Паскуаль и Великий Паблито и с грустными лицами слушали Нелли, секретаршу Хенаро-сына. Она едва поздоровалась со мной, никто даже не пошутил по поводу моей женитьбы. Все смотрели на меня отрешенно.
     - Педро Камачо увезли в сумасшедший дом, - пробормотал надтреснутым голосом Великий Паблито. - Какая печальная весть, дон Марио.
     Все трое, особенно Нелли, следившая за событиями из дирекции, рассказали мне подробности. Это началось, когда я занимался своими добрачными хлопотами. Предвестниками конца были те катаклизмы, пожары, землетрясения, столкновения, железнодорожные и морские катастрофы, которые заполонили радиопостановки, уничтожая за несколько минут десятки героев. На этот раз сами актеры и технический персонал "Радио Сентраль" испугались, они уже не могли по-прежнему служить для писаки спасительным заслоном, не могли упредить поток присылаемых радиослушателями протестов и недоуменных вопросов, чтобы те не дошли до обоих Хенаро. Они и сами обратили внимание на газеты - на протяжении нескольких дней комментаторы радиопостановок издевались над катаклизмами Педро Камачо. Отец и сын Хенаро вызвали писаку и со всякими предосторожностями, чтобы не травмировать его и не вывести из равновесия, стали расспрашивать боливийца. Однако в разгар беседы у артиста произошел нервный криз, и он "сломался": катастрофы, как выяснилось, были стратегическим приемом, дабы вновь с нуля начать прежние истории; память изменяла писаке, он уже не знал, какие события произошли, кто такие и откуда взялись его персонажи, не помнил, из какого эпизода данный герой. "Громко рыдая, вырывая на себе волосы, - уверяла Нелли, - боливиец признался, что в последние недели вся его жизнь, его работа, его ночи стали сплошным мучением. Отец и сын Хенаро показали Педро Камачо доктору Онорио Дельгадо, известному светилу Лимы, и тот немедленно определил: писака не в состоянии работать - его "опустошенный" мозг нуждается на некоторое время в отдыхе".
     Мы еще слушали рассказ Нелли, когда зазвонил телефон. То был Хенаро-сын: он хотел срочно меня видеть. Я спустился в его кабинет, уверенный, что на этот раз последует хотя бы нравоучение. Но он встретил меня так же радушно, как и в лифте, считая, что я в курсе всех его проблем. Несколько минут назад он переговорил по телефону с Гаваной и проклинал все на свете, потому что радиокомпания СМО, пользуясь его затруднениями, в четыре раза повысила цены на свои радиопроизведения.
     - Такое невезение - это трагедия! Ведь у наших радиопрограмм была самая широкая аудитория! Рекламодатели боролись за время в таких передачах! - говорил импресарио, перебирая бумаги. - Какое несчастье опять оказаться в зависимости от акул из СМО!
     Я спросил его, как чувствует себя Педро Камачо, видел ли он артиста и когда тот сможет вернуться на работу.
     - Нет никакой надежды, - проворчал Хенаро-сын сначала как бы с раздражением, но затем смягчив тон. - По мнению доктора Дельгадо, психика Педро Камачо находится в процессе распада. Распада! Ты понимаешь, что это такое? Это значит - душа его разрывается на части, у него гниют мозги или что-то в этом роде. Отец спросил у врача, сколько месяцев может длиться выздоровление, и тот ответил: "Скорее всего несколько лет". Представляешь себе!
     Он понурил голову, а потом с уверенностью ясновидца вдруг начал предсказывать мне, чего надо ожидать: узнав, что сценарии вновь будут поступать от СМО, рекламодатели прервут свои контракты или потребуют скидки на пятьдесят процентов. Но самое худшее - новые сценарии начнут поступать лишь через три-четыре недели, так как Куба Батисты превратилась в нечто непонятное, там царит террор диктаторского режима против партизанского движения, и компанию СМО лихорадит, кое-кто из ее сотрудников уже сидит в тюрьме. В общем, хлопот не оберешься. Однако и думать нечего оставить слушателей на целый месяц без радиопостановок. "Радио Сентраль" потеряет аудиторию, ее переманит радиостанция "Кроника" и "Радио Колониаль", они уже нанесли Хенаро первые удары, обратившись к аргентинской продукции.
     - Кстати, я вызывал тебя в связи с этим делом, - добавил Хенаро-сын, глядя на меня так, будто увидел меня впервые. - Ты должен нам помочь, ведь ты - полуинтеллектуал. Для тебя это будет легкая работа.
     Речь шла о том, чтобы исследовать склады "Радио Сентраль", где хранились старые рукописи, поступившие еще до появления Педро Камачо. Их надо было просмотреть, выяснить, которые из них можно использовать в ожидании поступления новых от СМО.
     - Мы, конечно, заплатим тебе за это, - уточнил хозяин. - Мы здесь никого не эксплуатируем.
     Я был бесконечно благодарен Хенаро-сыну и очень ему сочувствовал. В то время даже сто солей были бы для меня счастьем. Уже выходя из кабинета, я услышал его голос:
     - Знаю, знаю - ты женился. - Я обернулся и увидел, что импресарио радушно кивнул в мою сторону. - Так кто же жертва? Полагаю, дама? Прими мои поздравления. Как-нибудь выпьем, чтобы отпраздновать это событие.
     Из своей комнатушки я позвонил тетушке Хулии. По ее словам, тетя Ольга немного отошла, но не устает удивляться и все повторяет: "Ты с ума сошла!" Тетушка Хулия не очень огорчилась, узнав, что квартира не готова ("Мы так долго спали врозь, что можно подождать еще пару недель, Варгитас!"), и сообщила: приняв хороший душ и сменив белье, она настроена очень оптимистически. Я предупредил, что не смогу обедать с ней вместе, так как буду бороться с кипой радиосценариев, и мы увидимся вечером. Подготовив передачу и еще две радиосводки, я отправился в подвалы "Радио Сентраль", в эту мра