Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
Айрис Мердок
Алое и зеленое
----------------------------------------------------------------------------
Перевод с английского М. Лорие
Мердок А. Сочинения: В 3-х т. Т. 2. - М.: Радуга, 1991
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Глава 1
Еще десять блаженных дней без единой лошади! Так думал Эндрю Чейс-Уайт,
с недавнего времени младший лейтенант доблестного Короля Эдуарда конного
полка, с удовольствием работая в саду, в пригороде Дублина, солнечным
воскресным апрельским днем 1916 года. Сад этот, скрытый за крепкой стеной из
нетесаного рыжего камня, был большой, и в нем росли, прихварывая, но не
сдаваясь, две пальмы. Дом - благообразная вилла под названием "Финглас", с
широкими окнами и покатой шиферной крышей - был выкрашен в голубую, с
легкими подтеками краску. Просторный, но не громоздкий, он был построен в
основательном "приморском георгианском" стиле, безмятежно процветавшем в
Ирландии еще в начале нашего века. Дом и сад, стены и пальмы - владения
будущего тестя Эндрю - находились в Сэндикоуве, на Сэндикоув-авеню, одной из
тех веселых, застроенных разноцветными виллами улочек, что сбегают к морю от
главной дороги, ведущей на Киллини и Брэй. Улица, на которой - или, вернее,
отступая от которой в сознании своего превосходства над другими домами, -
стояла вилла "Финглас", была чистая и очень тихая, всегда словно залитая
жемчужно-серым светом с моря. Отсюда оно было видно и даже слышно - внизу, у
подножия холма, где мостовая обрывалась прямо в воду, а тротуар переходил в
желтые скалы, слоистые, изрезанные, сверкающие кристаллическими гранями. И
самой улице скалы, сообщали свою твердость и чистоту, а вода - свою
прозрачность и холод. Если спуститься по ней до конца или выглянуть из
верхних окон виллы, слева вырастал тяжелый мыс, увенчанный древней
сторожевой башней - акрополем бывшей здесь когда-то деревни. Мыс загораживал
вид на Кингстаун, но с самого берега была видна согнутая в локте рука
кингстаунского мола с маяком на сгибе и словно завершающим его тощим
обелиском, воздвигнутым в память счастливого события - отъезда из Ирландии
Георга IV. Прямо впереди, за очень светлой, грязной серо-зеленой Дублинской
бухтой, тянулся низкий синий силуэт полуострова Хоут, а справа от него -
открытый морской горизонт, холодная бледно-фиолетовая полоса над серой
водой, где Эндрю, прервав работу, как раз сейчас заметил пятнышко -
приближающийся пароход. Несмотря на все более наглый разбой германских
подводных лодок, пассажирские пароходы прибывали в Кингстаун почти точно по
расписанию, хотя из-за извилистого курса, которым они шли в интересах
безопасности, никогда нельзя было угадать, в какой точке горизонта появится
пятнышко дыма.
Для Эндрю картина эта была бесконечно знакомой и в то же время тревожно
чужой. Как место, которое постоянно посещаешь во сне, чем-то очень важное,
но ускользающее, яркое до полной достоверности и все же не совсем реальное.
И еще это было место, где все его чувства словно замедлялись и запахи дома,
шершавые касания садовой стены, отзвуки голосов в зимнем саду ширились и
расплывались во что-то пугающее, слишком большое, слишком душное. Семья
Эндрю была англо-ирландская, но в Ирландии он никогда не жил, только ездил
туда в детстве на каникулы. Мало того, по случайности, представлявшейся ему
досадной, он родился в Канаде, где его отец, служащий страховой компании,
провел два года. Вырос Эндрю в Англии, точнее, в Лондоне, и, не задумываясь
над этим, ощущал себя англичанином, хотя в разговоре, тоже не задумываясь,
обычно называл себя ирландцем. Этим он не столько определял себя, сколько
совершал определенный поступок - как бы нацеплял герб или живописную
кокарду. Ирландия оставалась для него тайной, нерешенной проблемой, притом
проблемой неприятной, хоть и неизвестно почему. Отчасти, конечно, тут был
вопрос религии. Отнюдь не набожный сын англиканской церкви, Эндрю в Англии
был терпим, равнодушен, почти не соблюдал обрядов, но стоило ему попасть в
Ирландию, как его протестантство вставало на дыбы. И к воинственному зуду
примешивалось что-то более глубокое, расслабляюще похожее на страх. Сегодня
было Вербное воскресенье, и утром Эндрю с матерью и со своей невестой
Франсис Беллмен побывал в церкви Моряков в Кингстауне. После службы они
вышли на улицы, заполненные теми, другими, гораздо более многочисленными,
которые, выйдя из своих церквей, теперь прогуливались не спеша, уверенно, с
ветками вербы в руках. Словно это ради них, ради их грехов Христос вот
сейчас входил в Иерусалим - в их повадке уже было удовлетворение, даже
хозяйская гордость, отчего прихожане церкви Моряков, расходившиеся по домам
куда более деловито и скромно, с опущенными глазами, чувствовали себя
случайными, посторонними, не связанными с великими событиями, в честь
которых так вызывающе разоделась уличная толпа. Эту неодинаковость, этот
контраст с чем-то кричащим, более жизненным и первобытным, Эндрю ощущал тем
острее, что многие из их ирландских родичей, к ужасу его матери, просто
отказывавшейся этому верить, обратились в католичество.
Отец Эндрю, умерший два с лишним года назад, был несостоявшийся ученый,
кроткий книжный человек, проживший жизнь задумчиво и бестолково, всегда
немного удивленный и неуверенный в себе. Он хотел, чтобы Эндрю стал ученым
человеком, и радости его не было границ, когда в год перед войной его сын
получил в Кембридже стипендию за сочинение по истории. Однако этот успех,
как видно, исчерпал академические возможности и устремления Эндрю, и первый
год войны он провел в университете праздно, хотя и не особенно буйно. Он
покинул Кембридж с намерением вступить в армию, унося с собой страсть к
Мэлори и смутную мечту стать великим поэтом, а больше по части высшего
образования почти ничего. Однако его желание послужить родине исполнилось не
сразу: помешала затянувшаяся астма - болезнь, которая временами мучила его с
самого детства. Только осенью 1915 года его наконец признали годным, взяли в
армию и скоро произвели в офицеры.
Лошадей Эндрю ненавидел и боялся их. Поэтому люди, хорошо его знавшие,
недоумевали, зачем ему понадобилось служить в кавалерийском полку. Ключом к
этой загадке была его ирландская родня. Как все единственные дети, Эндрю
много размышлял о таинственных, пугающих отношениях с братьями и сестрами,
которых у него не было. Пока тянулись долгие, ненавистные и в то же время
милые сердцу летние каникулы, своего рода заменой, временными братьями и
сестрами служили ему кузены и кузины - все они жили в Ирландии, и робкая
любовь к ним выливалась у него в форму беспокойного соперничества. Он
чувствовал свое превосходство над этой разнокалиберной и, как ему казалось,
невоспитанной и провинциальной оравой мальчиков и девочек, более шумных,
веселых, ловких и закаленных, чем он. Но превосходство его редко признавали.
Чаще он оказывался на роли дурачка, не принятого в игру, не понявшего шутки.
Особенно ему не везло с лошадьми. Все его кузены ездили верхом, естественно,
без усилий. То было племя юных наездников, оставляющих его позади с наглым
презрением всадника к пешеходу. Даже Франсис, приходившаяся ему дальней
родней и тоже принадлежавшая к "ораве", рисовалась ему в первых
воспоминаниях верхом - быстрая, грациозная амазонка, обгоняющая его,
исчезающая вдали.
Так что тесное общение Эндрю с лошадьми, теперь столь чреватое
опасностью, было вызвано просто-напросто желанием пустить родственникам пыль
в глаза. Впрочем, был здесь еще и элемент самоистязания, хоть и менее
осознанный. Вот так же в бассейне Эндрю неодолимо тянуло прыгать с самого
высокого трамплина, хотя он отчаянно боялся высоты. Страх и побуждал его
крепче прижимать к сердцу то, что сильнее всего страшило. С конным полком
Короля Эдуарда он свел знакомство давно, еще в мирное время, с единственной
целью за недорогую плату поучиться верховой езде. Поскольку на этот предмет
он мог считать себя канадцем, ему не составило труда приписаться к этому
прославленному, по преимуществу колониальному полку. Война превратила
веселую игру в нечто до ужаса серьезное - вышло так, что он сам себе вырыл
яму. Гордость не позволяла ему и помыслить о переходе в другую часть. И
теперь во сне его настигали исполинские лошади в немецких мундирах.
Первая встреча Эндрю с Францией уже состоялась - краткая и совсем
неинтересная. До этого он прошел ускоренный курс в учебном лагере в
Бишопс-Стортфорде, куда в то время еженедельно прибывали заядлые
конники-австралийцы, и в феврале, вскоре после своего производства, был
направлен в Третий эскадрон полка, расквартированный с небывалой роскошью в
замке Водрикур. Когда он туда прибыл, Третий эскадрон, в полной мере
наслаждаясь гостеприимством замка, был занят главным образом рубкой деревьев
и постройкой конюшен и задачи имел, казалось, не военные, а чисто
хозяйственные. Только позже Эндрю узнал, что желание устроиться удобно и
уютно - одно из важнейших побудительных начал в военном быту. Так прошло
недели полторы, а затем все конные части дивизии перебросили на несколько
дней в Март, район обучения Первой армии. Здесь они вступили в бой - не с
немцами, ас жестокой метелью, и некоторое время единственной заботой Эндрю
было выискивать сухие, непромороженные помещения для лошадей. Лошади вышли
из этого испытания целы и невредимы, зато сам Эндрю схватил сильнейшее
воспаление легких, и его пришлось отправить домой, в Англию. Воспаление
легких осложнилось плевритом, и из госпиталя он выписался в конце марта, еле
держась на ногах, с предписанием явиться в запасный эскадрон своего полка
через месяц. Больше половины этого месяца уже истекло.
Как военный Эндрю еще не был уверен в себе. Роль военного была,
пожалуй, первой, в которую он сознательно старался войти. До этого он играл
роль студента - без труда, но, к собственному удивлению, и без особого
подъема. Его не привлекал образ жизни тех, кто задавал тон в университете, и
вдобавок, что, пожалуй, важнее, у него не было денег, чтобы с ними тягаться.
Поэтому он, несколько даже вызывающе, изображал из себя затворника. Успеху
его занятий это не способствовало. Представление о себе как о солдате,
которое в мирное время глубоко бы ему претило, теперь, конечно, опиралось на
широкий общественный энтузиазм. И все же Эндрю до сих пор не сумел влезть в
военную шкуру или хотя бы играть свою, роль с той легкостью и удальством,
которые он с завистью наблюдал у многих своих сверстников. В его солдатском
облике все еще были перемешаны такие противоречивые черты, как мальчишеская
романтика, добросовестность школьника и подспудный, чисто взрослый страх и
фатализм. Сейчас в нем, вероятно, преобладала первая черта, хотя он
постеснялся бы признаться в том, что его рвение в большой мере восходит к
патриотическим монологам из Шекспира и юношеской приверженности сэру
Ланселоту {Сэр Ланселот - один из рыцарей легендарного короля Артура; его
приключениям посвящено много английских легенд и баллад.}.
Прозу войны он страшился даже вообразить. Рассказы о подробностях
окопной войны не убили в нем желания осмыслить ее романтически, но расширили
туманную, скрытую от посторонних глаз область его страха. Во время метели в
Марте, так же как дома, на учениях, он полагался на свою педантичную
добросовестность и надеялся, что в минуту опасности она же хотя бы заменит
ему храбрость. Храбрый ли он человек - это оставалось мучительной тайной. Он
радовался - и презирал себя за то, что в заботе о благополучии лошадей
конные части избегают посылать на передовые позиции. Он не мог не испытывать
облегчения, убеждаясь, что кавалерийские набеги считаются в современной
войне нецелесообразными. И сам же с тревогой расценивал эти свои чувства как
симптомы трусости. Его страшно огорчало, что во время краткого пребывания во
Франции он ни разу не имел случая себя проверить.
И совсем уже обидно было, что, раз пришлось слу,жить в армии, он йе
попал в какой-нибудь более современный, механизированный род войск. Он
неплохо для любителя разбирался в беспроволочном телеграфе и автомобилях, и
в Кембридже на него был большой спрос среди богатых студентов, имеющих
собственные машины. Одно время он даже решил про себя, хотя и утаил от отца,
что, когда сдаст выпускные экзамены, станет конструктором автомобилей.
Сейчас он мог бы, накрепко отключив воображение, заинтересоваться
пулеметами: в Бишопс-Стортфорде он, насколько это было возможно, изучил
пулеметы Викерса и Гочкиса, которыми их снабжали периодически и всегда в
недостаточном количестве. Но во время учений он больше имел дело с винтовкой
и даже с саблей - предметом, который он поначалу держал в руках с
удовольствием, а потом возненавидел. В Водрикуре он узнал, что на работу с
беспроволочным телеграфом надежды мало, а пулеметы Третьему эскадрону еще не
приданы. Из наиболее военных упражнений в Третьем эскадроне пользовалось
успехом так называемое метание гранат на скаку, что означало по одному
проноситься верхом мимо германских орудийных окопов и швырять туда гранаты
Милза. Эндрю эти сведения не порадовали, однако он заметил, что начальники
его относятся к "гочкисам" с недоверием, а к гранатам Милза одобрительно,
потому что с ними конные части могли придерживаться традиционного образа
действий кавалерии. Офицеры, особенно кадровые, тосковали об утраченном
превосходстве, о некогда нужном искусстве; и когда Эндрю однажды вечером
громко заявил в собрании: "В конце концов, лошадь - средство передвижения, и
не более того", ответом ему было оскорбленное, почти испуганное молчание.
Запасный эскадрон его полка с прошлого года находился в Ирландии -
сначала в Карроге, а совсем недавно был переведен в Лонгфорд. Туда-то Эндрю
и предстояло явиться по окончании отпуска. А пока он старался, и довольно
успешно, не думать о будущем и укрыться в тесном мирке женских притязаний и
баловства, который олицетворяли его мать и Франсис. Он находил неожиданную
прелесть в сложном переплетении банальных мелочей и забот, составлявших
жизнь этих двух близких и дорогих ему женщин, и не отходил от них, словно
ища защиты под сенью маленькой и слабой, однако же могущественной
невинности. Их тесный мирок притягивал его не только по контрасту с
действующей армией: он ограждал Эндрю от всего остального, что значила для
него Ирландия, от ирландцев-мужчин, его родичей. Про себя Эндрю выразил это
так: "Не хватало мне сейчас еще заниматься Ирландией". И на этом основании
все откладывал, по словам матери непростительно долго, визиты к другим
членам семьи.
За месяц до того мать очень его расстроила, внезапно решив продать свою
лондонскую квартиру и переселиться в Ирландию. Удобным предлогом для этого
оказались налеты цеппелинов на Лондон, которые миссис Чейс-Уайт описывала
своим замиравшим от волнения дублинским друзьям в ярких, даже жутких
красках. Она уверяла, что нервы ее просто не могли этого выдержать. Эндрю
бесило не только постыдное, на его взгляд, малодушие матери, но и то, в чем
он подозревал истинную причину ее решения, - атавистическая тяга к родной
ирландской земле. Хильда Чейс-Уайт, урожденная Драмм, происходила, как и ее
муж, из англо-ирландской семьи; но в отличие от отца Эндрю, проведшего почти
все детство в Ирландии, и она и ее младший брат Барнабас выросли в Лондоне.
У Эндрю сложилось смутное представление, что его мать и дядя не ладили со
своими родителями, но в чем там было дело, он не пытался себе уяснить, да и
не мог бы, потому что и дед и бабка с материнской стороны умерли, когда он
был еще ребенком. Дед занимал скромную должность на государственной службе,
но в своем кругу был известен как весельчак и любитель созывать гостей.
Славился он и своими шутками, не всегда деликатными. Возможно, эти его
проделки оскорбляли в Хильде чувство собственного достоинства, а может быть,
она просто сравнивала их лондонский дом с более просторными, богатыми и
чинными хоромами своих ирландских родственников. Эндрю с детства помнил,
каким ворчливо-завистливым тоном она говорила об этих владениях, тогда как
отец не разделял ее зависти и, хотя и хранил сильную, почти болезненную
привязанность к своей ирландской родне, особенно к своей сводной сестре
Милли, казалось, день и ночь благодарил судьбу, что вырвался из Ирландии.
Таким образом, только что совершившаяся покупка дома в Ирландии,
несомненно, явилась для Хильды осуществлением очень давнего намерения; и так
как ей совсем вскружила голову поразительная дешевизна здешней недвижимости,
Эндрю лишь с трудом уговорил ее не покупать ни одного из нескольких
имевшихся в продаже замков, как на подбор сырых и замшелых, хотя и,
безусловно, дешевых, и наконец склонил ее к тому, чтобы приобрести
хорошенький, не слишком большой и не слишком маленький домик в Долки, под
самым Дублином. Дядя Барнабас, уже давно живший в Ирландии, мало чем им
помог. Но, как часто говорила Хильда, чего же теперь и ждать от Барни?
Барнабас, который хорошо запомнился Эндрю с детства - правда, не потому, что
подавал надежды как историк средневековья, а потому, что был метким
стрелком, - в последние годы, по общему мнению, катился по наклонной
плоскости. В свое время он тоже, по словам самой Хильды, почувствовал
желание "сбежать от родителей", хотя его-то мотивов Эндрю уж никак не мог
понять. Дядюшка был кем угодно, только не снобом. Но и его, как видно,
неудержимо потянуло в Ирландию, и там он женился, породнившись с другой
ветвью семьи, и, к ужасу Хильды, да и самого Эндрю, принял католичество.
Говорили даже, как шепотом сообщала Хильда, что он пишет историю ирландских
святых - Хильда почему-то усматривала в этом нечто в высшей степени
непристойное. Вдобавок ходили слухи, что одно время он хотел стать
священником, но этого Хильда никогда на людях не подтверждала. То
обстоятельство, что дядя Барнабас, кроме всего прочего, запил, в семье почти
приветствовали как более нормальное проявление качеств паршивой овцы.
Переход своих родных в католичество Хильда воспринимала как личное
оскорбление. Она искренне этим огорчалась, не любила об этом говорить, даже
скрывала это. Отступничество брата глубоко ее уязвило. Вообще-то Эндрю
казалось, что семейные узы для нее вопрос скорее практический, но дядю
Барнабаса она, во всяком случае в прошлом, очень любила. На тему семьи
Хильда могла говорить, без конца, и Эндрю волей-неволей тоже
заинтересовался, ведь недаром он почему-то считал нужным всем объяснять, что
Франсис - его дальняя родственница. Ситуация тут была довольно сложная.
"Наши англо-ирландские семьи такие перепутанные!" - часто восклицала Хильда
с некоторой даже гордостью, точно семейная перепутанность была редкостным
преимуществом. "По существу - сплошное кровосмесительство", - добавила
однажды тетя Миллисент. "А что это такое?" - спросил тогда маленький Эндрю,
но никто его не просветил. Теперь ему иногда казалось, что в понятии "семья"
и вправду есть что-то завораживающее, как в змее, которая ест