- Этих людей он вообще не коснется?
     - Ну как же, их тогда будет эксплуатировать  не  Джон  Смит,  а  Патрик
Фланаган, разве этого мало?
     - Значит, за гомруль и не стоит сражаться.
     - Постой, - сказал Барни, - национальная  борьба  тоже  чего-нибудь  да
стоит. - Все это представлялось ему не  особенно  четко.  -  Когда  Ирландия
освободится от Англии, легче будет навести порядок в своем доме.
     - Не понимаю почему. Некоторые люди говорят, что нужно восстание против
всего вместе - и против англичан, и  против  ирландских  работодателей.  Это
Джеймс Конноли говорит, да?
     - Да, но это пустые  мечты,  Франсис.  Это  им  не  под  силу.  А  если
попробуют, получится бог знает что. Эти люди не способны управлять страной.
     - А те, которые допускают, чтобы женщина просила милостыню, а  ее  дети
голодали, - те способны?
     - Я тебя понял. Но закон и порядок тоже нужны. Рабочим лучше  держаться
за тред-юнионов, вот их путь к лучшей жизни.
     - Но правительство и работодатели не хотят разрешать тред-юнионы.
     - Разрешат, ничего другого им не останется. А ты  стала  разбираться  в
политике, Франсис. Чего доброго, скоро наденешь военную форму.
     - Мне бы надо носить военную форму. Беда в том, что я не знаю, какую! -
Она говорила с горечью, ударяя ладонью по сырому камню  у  себя  за  спиной.
Клетчатую юбку раздуло ветром, прибило к стене.  Она  добавила:  -  Сама  не
знаю, что говорю. Не учили меня как следует. Сплошная каша в голове.  Может,
женщины и правда ничего не смыслят в политике. Проливать кровь за что бы  то
ни было - это не может быть хорошо. По-моему, эта ужасная война с  Германией
- просто преступление. Что творится в окопах... и эта шрапнель... Как-нибудь
это наверняка можно прекратить. Просто все солдаты должны побросать оружие.
     - Ну-ну, не хочешь же ты, чтобы Эндрю отказался служить в армии!
     - Если бы Эндрю отказался служить в армии, я бы ему ноги целовала.
     Барни, немного удивленный, оглянулся на  нее,  но  она  резко  от  него
отодвинулась.
     - Пойдем на ту сторону, поглядим на скалы.
     Это тоже было у них в обычае. С  внутренней  стороны  мола  шли  ровные
уступы  и  храмы.  С  наружной,  там,  где  о  него  билось  открытое  море,
громоздились горы огромных острых камней. Барни и Франсис прошли туда  через
один из просветов в верхней стене и глянули вниз.
     Пинки и ласки моря не подействовали ни на форму этих камней, ни даже на
их цвет. Они остались желтыми  и  бессмысленно  зазубренными,  нагромождение
многогранников. Там и тут какая-нибудь исполинская глыба,  опершись  на  две
соседние глыбы, покачивалась взад-вперед под ударами волн. В  других  местах
скалы  лежали  теснее,  словно  сдвинутые  вместе  чьим-то  полусознательным
усилием. Но почти всюду они были точно насыпаны  как  попало,  без  мысли  и
умысла. А между ними зияли провалы и ямы, кривые щели и трещины,  в  которых
ревело море, то и дело взметаясь вверх,  вскипая  на  равнодушных  гранитных
гранях. Барни всегда  боялся  этих  скал,  даже  когда  мальчишкой  привычно
перескакивал с одной на другую. Его  пугали  глубокие  трещины,  по  которым
можно соскользнуть в какую-нибудь страшную подводную пещеру.  А  еще  больше
пугала  невероятная   тяжесть   этих   скал,   их   потрясающая   твердость,
бесчувственность.  Они  как  тот  огромный,  тяжкий,  безмозглый  мир,   что
выкатился из лона Господня. Они самое бессмысленное из всего, что он знал  в
жизни, бессмысленное, как смерть.
     Он поглядел на Франсис. Казалось, она тоже все это чувствовала,  когда,
тревожно наморщив брови, смотрела вниз на огромные  волны,  которые  быстро,
одна за другой ударялись о скалы, чтобы тут же разбиться в  клочья  яростной
пены. Разговаривать здесь  было  невозможно.  Брызги,  подхваченные  ветром,
летели в лицо, как дождь. Франсис поежилась и повернула назад, к просвету  в
стене. Через ее плечо Барни увидел, что пароход входит в гавань.
     Ступив на мол, он убедился, что и в самом деле пошел  дождь.  Небо  над
головой стало туманно-серым, из-за Дублина неслись  густые  черные  тучи.  И
вода в гавани почернела.
     - Пойдем отсюда, - сказала Франсис. - Холодище какой!  -  В  голосе  ее
слышались слезы. Подхватив юбку, она быстро пошла вперед. Он шел следом,  не
пытаясь ее догнать. "Гиберния" бросила якорь. Она вполсилы зажгла огни и  до
странности четко выделялась на потемневшем  фоне.  Люди  сходили  на  берег,
сотни людей текли по сходням и  растекались  во  все  стороны  по  дождливой
Ирландии.

                                  Глава 8

                      В атаку, друзья, не жалейте сил,
                      Pardonnez-moi je vous en prie {*},
                      Пока хватает в пере чернил,
                      Деньги нам не нужны!
                      {* Простите меня, прошу вас (франц.).}

     - Перестань петь эту песню, Кэтел.
     - Почему?
     - Она мне не нравится.
     - Почему не нравится?
     - Не люблю такие песни.
     - Почему ты не любишь такие песни?
     - Хочешь получить по уху?
     - Прелестное у тебя сегодня  настроение.  Ладно,  буду  петь  не  такую
песню.

             За то Уолф Тон и лорд Эдвард погибли в цвете лет,
             Чтобы над алым вознесен был наш зеленый цвет {*}.

     {* Алый - цвет английской нации; зеленый - цвет Ирландии.}

     - Если уж поешь эту песню, надо петь ее всерьез.
     - А я и пою всерьез. Как это можно петь всерьез или не всерьез?  Поешь,
и все тут. А Уолфа Тона я люблю, ты это отлично знаешь, и я не стал бы...
     - У тебя голова полна скверных стихов. "В цвете  лет"  -  пошлятина.  И
размер не выдержан. Как будто обязательно погибать "в цвете  лет".  Скверные
стихи - это ложь.
     - Пусть будут хоть какие-нибудь, а хороших стихов про лорда  Эдварда  и
Уолфа Тона нам пока еще не сочинили. Жалко, что меня не назвали в его честь.
Уолф Тон Дюмэй.

                  Я сидел, над могилой Уолф Тона склонен,
                  И думал, как горестно умер он -
                  В цепях, за отчизну скорбя, одинок...

     Это я про себя говорю.
     - Что говоришь?
     - Что сидел над его могилой. Когда мы были в Боденстауне. Когда вы  все
пошли на митинг, я сел и стал думать о нем. Не над самой могилой, но близко.
     - Молод ты сидеть над чужими могилами.
     - Я умру молодым, значит, на самом деле  я  старше.  Мой  возраст  надо
считать по-другому, как для кошек и собак.
     - Ты просто надоедливый  мальчишка  и  доживешь  до  ста  лет,  станешь
надоедливым старикашкой  и  будешь  трясти  седой  бородой  и  декламировать
скверные стихи.
     Был вечер вторника, и Пат принимал ванну. Ритуал этот возник давно, еще
когда братья прожили часть лета в хижине в Коннемара и Пат приучил  младшего
греть воду в железных котлах на плите, выливать ее в большую цинковую  ванну
и стоять наготове с горячими полотенцами,  пока  он  смывает  с  себя  грязь
окрестных болот и жестокую стужу морского купанья. Хоть Кэтел  и  жаловался,
что его "обратили в  рабство",  он  очень  дорожил  своим  участием  в  этой
церемонии, которая поддерживалась  ив  более  цивилизованной  обстановке  на
Блессингтон-стрит, как некая мистерия, уцелевшая в  измененном  виде,  может
быть,  потому,  что  удовлетворяла  какую-то   полуосознанную,   полузабытую
духовную потребность.
     Итак, Кэтел всегда присутствовал при омовениях Пата,  только  его  роль
служки свелась теперь к вручению полотенец. Так  повелось,  что  эти  минуты
стали временем общения между братьями или по крайней  мере  временем,  когда
Пат был более обычного доступен, так что можно было  незаметно  попросить  у
него совета или дерзко сознаться в проступке. Несколько раз  Пат,  чувствуя,
что он немного смешон в роли  мокрого  оракула,  пытался  покончить  с  этим
обычаем, но Кэтел не пожелал отказаться от своих  прав,  как  малый  ребенок
прибегая к доводу, что "так было всегда".
     И вот, пока Пат тихо плескался или думал о своем, Кэтел сидел  напротив
него на деревянной крышке уборной, поверх одежды Пата. Уборная помещалась  в
сводчатой нише, деликатно замаскированная под длинный ларь красного  дерева,
с крышкой на петлях. Стена позади нее была оклеена обоями с узорами из плюща
и синих розочек, на которых голова Кэтела,  всегда  прислоненная  в  том  же
месте, оставила расплывчатое коричневое пятно. В ленивой позе, подогнув одну
ногу под себя, другое колено подтянув к подбородку, Кэтел любовался длинными
коричневыми брюками из ирландского  твида,  к  которым  только  недавно  был
допущен. Он застенчиво поглаживал их и время от времени  наклонялся  вперед,
чтобы одобрительно их понюхать. В брюках он  казался  выше  ростом  -  очень
тоненький мальчик, прямой и гладкий, как фигурка из слоновой кости, с близко
посаженными глазами и очень темными волосами, прямыми  и  сильно  отросшими.
Длинноносая голова с хохолком напоминала птичью, и птичьим было его свойство
переходить от стремительного движения  к  полной  неподвижности:  Сейчас  он
сидел неподвижно и смотрел на Пата.
     В такие минуты Пат чувствовал, что похож на брата, хотя обычно сходства
между ними не находили. Лицо Пата (которое он брил дважды в день) было шире,
резче, и глаза холодного синего цвета,  а  у  Кэтела  -  карие.  Кэтел  чаще
смеялся. Но в покое рот его был жестче, чем у Пата. И все  же  порой,  когда
Кэтел смотрел на него, Пату мерещилось, что перед ним зеркало: непроницаемое
выражение, что-то сдержанно-неистовое - как  в  глазах,  мелькнувших  из-под
шлема, - казалось отражением решительности, исходившей от него самого.
     Пат снова пустил горячую воду. В последнее время его стало смущать, что
Кэтел видит его голым. Ни перед кем другим он,  конечно,  и  не  подумал  бы
раздеться. Но между братьями это до сих пор разумелось само  собой.  Что  же
изменилось? Может,  дело  просто  в  том,  что  Кэтел  взрослеет?  Пату  это
возмужание причиняло острую, очень отчетливую боль, как прикосновение  ножа,
или  пламени.  Он  сам  не  понимал,  почему  ему  больно  и  хочется  уйти,
спрятаться. Может, он поэтому и стал ощущать свое тело, крепкое и гибкое, но
также и белое, белое, как беззащитное подвальное растение? Или  эта  белизна
казалась ему стыдной и жалкой потому, что, касаясь своих рук и ног в теплой,
скользкой воде, он совсем по-новому ощущал  себя  подвластным  разрушению  и
смертным? С тех пор как он узнал про  воскресенье,  тело  его  каждой  своей
клеткой кричало о том, как оно драгоценно.
     Помолчав,  Кэтел  вернулся  к  теме,  которую   они   обсуждали   почти
беспрерывно, с тех пор как пришли вечерние газеты.
     - Значит, ты думаешь, что это фальшивка?
     - Да, конечно.
     В газетах был опубликован чрезвычайно тревожный документ,  "только  что
попавший кое-кому в руки", - план одновременного налета на Гражданскую Армию
и на Волонтеров, якобы разработанный  английскими  военными  властями.  Всех
вооруженных  "националистов"  предполагалось  разоружить,  все  "нелояльные"
помещения  подлежали  захвату.  Перечень  их  включал   Либерти-Холл,   штаб
Волонтеров на Досон-стрит, а также целый ряд  других  учреждений  и  частных
домов. Многое, слишком,  пожалуй,  многое  указывало  на  то,  что  документ
подлинный. Дублин бурно возмутился. И английские власти  тут  же  напечатали
опровержение.
     - _Они_ тоже так говорят, но что же им и остается? А ты почему думаешь,
что это подлог?
     - Там сказано насчет дома архиепископа в Друмкондра. Не такие англичане
дураки,  чтобы  тревожить  архиепископа.  Всем  известно,  что   он   против
насильственных действий. Англичанам он полезен.  Да  если  они  его  пальцем
тронут, Дублин просто взбесится от ярости.
     Пат, которого опубликованный документ поначалу  очень  испугал,  быстро
составил себе теорию относительно  его  происхождения.  Он  решил,  что  это
хитроумная стряпня романтика и дипломата Джозефа  Планкетта,  и,  поняв  его
назначение, отдал должное изобретательности своего товарища.  Патриотический
гнев, сдобренный страхом, - как раз тот стимул,  который  необходим  Дублину
накануне великого испытания. И все же оставалась вероятность,  что  документ
подлинный и что опубликование его заставит власти поторопиться с выполнением
своего плана, чтобы не дать  намеченным  жертвам  времени  принять  ответные
меры.
     - Англичане и есть дураки,  -  сказал  Кэтел.  -  Ладно,  пусть  только
попробуют, тогда увидят. Хорошенький прием устроят генералу Фрэнду, если  он
сунется в Либерти-Холл.
     Этого Пат и опасался. Будь англичане чуть поумнее и чуть порешительнее,
они уже давно попытались бы разоружить своих  исконных  врагов,  а  встретив
сопротивление, пустили бы в ход пулеметы. Такой "инцидент" вполне  мог  быть
оправдан,  на  него  посмотрели  бы  сквозь  пальцы  в  разгар  войны,   при
астрономических потерях на фронте. А всему движению это  разом  положило  бы
конец. Пата очень занимало, обсуждался ли подобный ход в верхах. К  счастью,
можно было рассчитывать на то, что англичане, явно не  блиставшие  умом,  не
проявят и беспощадности. Против беспощадного врага не было  бы  ни  малейших
шансов.
     - Ты знаешь, что было в Либерти-Холле в воскресенье? -  спросил  Кэтел,
развивая собственную мысль.
     - Не знаю и знать не хочу.
     - Конноли сказал: "Пусть все, кто не хочет сражаться, выйдут из рядов".
Он сказал, что пусть лучше уйдут сейчас, чем позднее, когда они будут нужны.
И что он никого не упрекнет. Никто не двинулся с места.
     - Ну еще  бы.  Вся  эта  театральщина  ударила  Конноли  в  голову.  Он
вообразил себя лучшим актером Ирландии. Все время на  сцене.  Еще  вовсе  не
сказано, что все эти люди и в самом деле будут сражаться.
     - Сражаться? Конечно, будут. Когда придет время, кто струсит - так  это
Волонтеры. И вообще Волонтеры по-свински ведут себя  с  Гражданской  Армией.
Все время мешают ей снимать помещения и...
     - Чему ты удивляешься? Вот тебе и классовая борьба.  А  в  Либерти-Холл
тебе незачем бегать, не в первый раз говорю.
     - Ну, а я там был в воскресенье, и там была  очень  хорошая  лекция  об
уличных боях.
     - Кэтел...
     - И я видел снимки  гражданской  войны  на  Кубе.  Надо  же  набираться
сведений. А ты знаешь, что нужно научиться стрелять  левой  рукой?  Мне  Том
Кларк говорил...
     - И в лавке у Тома Кларка я тебе не велел околачиваться.
     - Ты только подумай, Том Кларк пятнадцать лет провел в тюрьме.  Дольше,
чем я живу на свете. Если бы я пятнадцать лет провел в  тюрьме,  я  бы  всех
ненавидел. А он, по-моему, никого не ненавидит, даже англичан.
     - Да, он замечательный человек.
     - Тогда почему я не должен к нему ходить?
     - Мал ты еще, Кэтел. Придет и твой черед. А это не для тебя.
     - Так, значит,  что-то  будет?  -  Кэтел  сразу  насторожился.  Он  был
по-прежнему неподвижен, но весь натянут как струна.
     Пат выругал себя за неосторожную фразу. Сейчас что ни  скажи  Кэтелу  -
все опасно.
     - Ничего не будет. Я просто не хочу, чтобы ты трепал языком с какими-то
старыми фениями, когда у тебя экзамены на носу.
     -  Экзамены!  Конноли  говорит,  что  все  революции  губит  отсутствие
наступательного духа.
     - А с чем ты нам прикажешь  наступать,  когда  у  нас  всего  оружия  -
разбитые бутылки и допотопные дробовики, перевязанные веревочками?
     - Будь я Конноли, я бы повел ИГА в бой, а тогда и  Волонтерам  пришлось
бы выступить.
     - Но ты, к счастью, не Конноли, так что, может  быть,  мы  еще  поживем
спокойно.
     - Все равно скоро придут немцы.
     - Разве? Ты, я вижу, неплохо осведомлен.
     - Да. Немцев я не очень-то люблю, но использовать их можно.
     - Скажи пожалуйста, как мы рассуждаем!
     - Да, и тогда мы проведем в жизнь план  Роберта  Эммета  {Эммет  Роберт
(1778-1803), деятель ирландского  национально-освободительного  движения;  в
1803 г. пытался поднять  вооруженное  восстание  против  англичан,  потерпел
поражение   и   был   казнен.}.   Захватим   Дублинский   Замок    {Основной
административный центр Ирландии; резиденция лорда-лейтенанта, назначавшегося
английским  правительством.},  пока  немцы  будут  высаживаться  в  Керри  и
вооружать весь запад и юг, а потом они  пойдут  в  наступление,  и  прибудет
ирландская бригада Роджера Кейсмента...
     - Скажи - сразу три бригады...
     - А немцы одновременно  перейдут  в  наступление  по  всему  фронту  во
Франции и будут обстреливать английский берег и устраивать налеты цеппелинов
на Лондон.
     - Все ради освобождения Ирландии.
     - А в Ирландское море пошлют уйму подводных лодок,  тогда  англичане  в
Ирландии будут отрезаны, некем будет пополнять армию,  и  англичанам  станет
нечего есть, и они сдадутся.
     - Пока что английский военный флот  не  очень-то  пропускает  подводные
лодки в Ирландское море. Пароход приходит каждый день, без пропусков,  разве
нет?
     - Но  вокруг  Ирландии  уже  есть  секретные  базы  подводных  лодок  и
беспроволочный телеграф...
     - А кроме того, даже если бы удалось отрезать англичан в Ирландии,  они
же вооружены до зубов. Про их полевые орудия ты забыл?
     - Ирландские  полки  не  станут  сражаться  против  своего  же  народа.
Дублинский стрелковый...
     - Сражаться они станут. Не против "своего же народа", а против  горстки
террористов. А чуть первого из них убьют, так будут сражаться с азартом.
     - И еще Конноли говорит, что капиталистическое  государство  не  станет
применять артиллерию против капиталистической собственности.
     - Глупейший аргумент. В 1871 году  французы  в  лучшем  виде  применили
артиллерию против парижских рабочих. Плохо твой герой знает историю.
     - Ну, а потом американцы...
     - Американцы! Единственная умная вещь, которую сказал твой герой, - это
что змеи, которых Святой Патрик выгнал из Ирландии, переплыли  Атлантический
океан и стали ирландскими американцами.
     - Да будет тебе известно, что американцы намерены заключить  договор  с
Германией из-за подводных лодок и объявить Англии войну из-за блокады.
     - А почему не наоборот? Никогда американцы не будут воевать с  Англией.
В жизни не поверю.
     - А что,  по-твоему,  они  очень  любят  Британскую  империю?  Удар  по
Британской империи в Ирландии имеет в сто раз большее политическое значение,
чем такой же удар, нанесенный в Азии или в  Африке.  Ребенок  может  вонзить
булавку в сердце великана.
     - Это кто сказал, как будто я не знаю.
     - А вот и не он. Это сказал Ленин, он русский, пари держу, что ты о нем
и не слышал.
     - А вот и слышал.
     - На нас устремлены глаза всего мира.
     - Бедные ирландцы, им всегда так кажется.
     - Когда наступает очередь какой-нибудь страны,  пусть  даже  маленькой,
восстать против своих тиранов,  она  представляет  угнетенные  народы  всего
мира.
     - Я думал, что  тираны,  которых  твои  друзья  ненавидят  больше,  чем
англичан, - это Уильям Мартин Мэрфи и прочие дублинские работодатели.
     - Ты слышал, что Мэрфи уговорил всех работодателей уволить всех  годных
к службе рабочих, чтобы заставить их идти в армию?
     - Будь я твоим учителем, я бы вколотил в тебя немножко здравого смысла.
Никогда работодатели на это не пойдут. Это их ударило бы по карману.
     - Ну, и нечего тебе издеваться...
     - Я не издеваюсь.
     - Нет, издеваешься.
     - Нет, не издеваюсь.
     - Ирландский рабочий живет и питается хуже всех рабочих  на  Британских
островах, а это  что-нибудь  да  значит.  И  сказала  это  правительственная
комиссия, а не Джеймс Конноли. Ты когда-нибудь был у Джинни, видел, как  она
живет? Ты знаешь, что во всем Дублине они живут по шесть человек в  комнате?
Ты знаешь, как они мерзнут зимой? Ты знаешь, что они  едят?  Знаешь,  что  с
ними бывает, когда они заболевают?
     - Все это я знаю, Кэтел. Не ори.
     - Так вот, дай только  начать,  мы  их  всех  двинем.  Сразу  двинем  и
англича