то он может приходить к ней, когда захочет. Увлекшись, она  вроде
бы даже сказала, что любит его. Может быть, с годами  она  научилась  ценить
абсолютную преданность. И когда Барни, немного придя в себя, стал  объяснять
ей, что он, конечно, не имел в виду, что хочет уйти  от  Кэтлин,  она  опять
рассмеялась и смеялась и тормошила его, пока он и сам не рассмеялся.  В  тот
день Барни был очень счастлив.
     Потом наступили менее счастливые времена.  Он  стал  частым  гостем  на
Верхней Маунт-стрит. Кэтлин он об этих визитах не докладывал и вообще  утаил
от нее, что встретился с Милли. Он заметил, что и Милли, как всякая женщина,
у которой много поклонников, инстинктивно скрывает их отношения. При  других
он был просто "родственником"; впрочем, важные приятели Милли все  равно  не
обратили бы внимания на столь бесцветную фигуру. Зато Барни следил за Милли,
следил внимательнее, чем она думала, и с облегчением пришел  в  выводу,  что
любовника у нее нет. Он почувствовал  себя  в  своей  новой  жизни  немножко
увереннее.  Кристофер  Беллмен,  более  или  менее   осведомленный   о   его
существовании и дружбе с Милли, был светский  человек,  не  сплетник.  Очень
удивило Барни, как-то особенно огорчило его то, что он дважды  застал  в  ее
доме Пата Дюмэя. Но патологическая сдержанность Пата была ему  известна.  Из
этого источника Кэтлин ничего не узнает.
     И Кэтлин не знала; но тайная  жизнь  с  Милли  обирала,  обескровливала
домашнюю жизнь Барни, и Кэтлин не могла не чувствовать, что еще что-то у нее
отнято, что их общий мир становится  все  беднее.  И  Кэтлин,  так  казалось
Барни, может быть, бессознательно решила по-своему наказать его. С  тех  пор
как возобновилось  его  служение  Милли,  Барни  начал  пренебрегать  своими
религиозными обязанностями. Он не принимал никаких решений, не намечал  себе
линии поведения; он просто обнаружил, что под тем или  иным  предлогом  стал
реже ходить в церковь. Исповеди он избегал,  а  если  и  исповедовался,  так
словно во сне. Кэтлин тем временем  явно  становилась  более  набожной.  Она
теперь ходила в церковь каждый день и, как нарочно, выискивала  всевозможных
людей, нуждающихся ь помощи. Много времени проводила в  беднейших  кварталах
Дублина, не  щадя  себя  занималась  благотворительностью  и  участвовала  в
создании лиги для поддержки бывших заключенных.  Особенно  хорошей  хозяйкой
она никогда не была, а теперь совсем запустила свой дом.  Ей  было  некогда,
она помогала попавшим в беду. И о наружности своей она перестала заботиться,
одевалась кое-как, ходила  растрепанная,  постаревшая.  Занятия  ее  нередко
продолжались далеко за полночь, она всегда  выглядела  усталой.  Словно  она
взяла на себя пастырские обязанности, некогда предназначавшиеся ее мужу.  Не
он, а она теперь была священнослужителем.
     Барни чувствовал,  что  эти  излишества  направлены  против  него.  Она
нарочно разрушала остатки своей красоты и обаяния, и, когда  он  видел,  как
она плетется по Блессингтон-стрит, ссутулившись от усталости и  забот,  метя
тротуар поношенной старомодной юбкой,  задевая  переполненной  хозяйственной
сумкой за прутья решеток, его охватывало и раздражение и жалость, но жалость
улетучивалась первой. Ведь так она проявляла свою беспощадность. Его ответом
было дальнейшее отчуждение, все  больше  пьянства,  все  больше  Милли.  Все
больше питейного заведения "Маунтджой" и все меньше церкви  Святого  Иосифа.
Но он еще был способен судить  себя;  не  все  еще  было  потеряно.  Он  еще
сохранил ясную голову и мог измерить пройденный путь. Однако  раскаяние  его
выливалось только в редкие оргии сожалений. Если бы он не женился, то мог бы
еще отыскать дорогу назад, в лоно духовенства. Вот  тогда  он  действительно
постарался  бы  исправиться,  тогда  имело  бы  смысл  требовать   от   себя
совершенства. Ну а разве  сейчас  это  не  имеет  смысла?  Как-то  в  минуту
преходящего смирения он удалился в монастырь, чтобы пожить там в одиночестве
и подумать. Возвратившись, начал писать  свои  мемуары.  И  отпускал  шутки,
рассказывая Милли о монастыре.
     Одновременно, изощряясь в самоистязании,  он  растравлял  в  себе  боль
второй  своей  утраты.  Если  бы  только  он  не  был  женат,   его   вполне
удовлетворило бы положение шута при Милли. Он уже готов был усмотреть в себе
сходство с отцом. Ему так нравилось смешить ее! Пусть бы он был ее  ослом  и
она бы его погоняла. Только неотвязная мысль о Кэтлин и  отравляла  эту  его
радость. Он стал подолгу размышлять о себе. Книга об ирландской  церкви  уже
казалась ему чувствительной набожной чепухой; вернее, фактическая  ее  часть
словно высохла и не представляла  больше  интереса,  а  часть  умозрительная
обернулась сплошной сентиментальщиной. Вся затея  расползалась  по  швам.  И
скоро Барни поставил на ней крест и углубился в свои мемуары.
     Если он и отлынивал  от  церкви  -  за  что  жена  укоряла  его  только
собственным возросшим благочестием, - это отнюдь не означало  ослабление  уз
между ним и его религией. Напротив, Барни казалось, что эти узы стали крепче
и причиняют более сильную боль. Он  столько  мечтал  о  духовном  сане,  что
перечеркнуть это было уже невозможно. В душе и в мыслях он был  рукоположен,
и другой профессии у него  не  было.  Он  был  по  призванию  несостоявшийся
священник. Но как оправдать это призвание? Барни часто  спрашивал  себя:  не
мыслимо ли еще и теперь какое-нибудь  чудо  духовного  возрождения?  Он  так
долго, все эти годы, преувеличивал свою вину,  слишком  рано  отчаялся;  вот
если бы он повернул вспять тогда-то или тогда-то... Ведь то,  что  случилось
потом, было хуже, а  тогда  еще  можно  было  надеяться.  И  снова  и  снова
приходила мысль: а что, если и сейчас еще можно надеяться?  Жизнь  его  была
как Сивиллины книги: все меньше оставалось такого, что можно за ту  же  цену
спасти. И он, словно стоя в отдалении, проделывал ежегодный церковный цикл -
паломничество  Христа  от  рождения  до  смерти.  Вот  сейчас  Он  как   раз
приближается к Голгофе. Въезжает на осле в Иерусалим, чтобы там умереть.
     "Множество же народа постилали свои одежды по дороге; а  другие  резали
ветви  с  дерев  и  постилали  по  дороге.  Народ  же,  предшествовавший   и
сопровождавший, восклицал: осанна Сыну Давидову! благословен грядущий во имя
Господне! осанна в вышних {Евангелие от Матфея, 21:8-10.}. И когда вошел  Он
в Иерусалим, весь город пришел в движение и говорил: кто  Сей?"  И  в  самом
деле,  кто?  Барни  чувствовал,  что,  если  бы  он  мог  хоть   на   минуту
действительно уверовать в искупление любовью, его грехи были  бы  мгновенно,
автоматически искуплены. Он мечтал, что его, принявшего  кару,  возвратят  в
стадо,  как  заблудшую  овцу;  тогда  самая  кара  растворится  в  любви  и,
преображенная, предстанет как образ  страдания,  вызванного  в  чистой  душе
существованием зла. Но  сколько  он  ни  восклицал  Kyrie  eleison  {Господи
помилуй (греч.).}, вера, которая могла бы исцелить его, от него  ускользала.
Самоуничижение стало для него, пожалуй, даже приятным упражнением эмоций; но
в преступной его жизни не произошло не то чтобы коренных преобразований,  но
даже самых мелких, временных перемен. Он крепко захвачен зубьями машины.  Да
что там, он сам стал машиной.
     На глазах у Барни навернулись слезы. Он только что выпивал  с  дружками
под вывеской "Большое дерево" на Дорсет-стрит. В  последнее  время  он  стал
замечать, что  почти  не  бывает  по-настоящему  трезвым.  Какие-то  периоды
выпадали из памяти, он не всегда мог провести грань между своей фантазией  и
действительностью, между тем, что он собирался сделать, и тем,  что  сделал.
Он с  болью  вспомнил  утреннюю  сцену,  когда  Милли  так  изругала  его  в
присутствии пасынка. Это, к сожалению, не было сном. Его ударили, прогнали с
позором. При мысли о том, что Пат это видел, он испытывал  физическую  боль.
Барни любил своих пасынков, хотя немного и робел перед ними.  Он  знал,  что
уважать его им не за что; но так обидно было, что из-за этого его  любовь  к
ним пропадает впустую. Один только раз, еще давно, он попытался приблизиться
к Пату, вступив с этой целью в Волонтеры, и пережил минуту  чистой  радости,
когда Пат сделал открытие, что Барни - отличный стрелок. Руководило им тогда
и смутное желание нанести удар по социальной несправедливости.  Сколько  раз
он воображал себя священником в трущобах, защищающим  бедняков  от  богачей.
Теперь  он  захотел  отвлечься  от  собственных  страданий,  обратившись   к
страданиям человечества. Однако оказалось, что  человечество  -  это  что-то
слишком уж расплывчатое, а Волонтеры, как и все остальное, - не то, что  ему
нужно.
     С  болью  вспоминая  об   утреннем   унижении,   Барни   спускался   от
кингстаунского   трамвая,   мимо   Народного    парка    над    таинственной
железнодорожной выемкой к морю. Слава Богу, что нет дождя, думал  он,  а  то
куда бы им с Франсис деваться? Каждый вторник, во второй половине дня, Барни
встречался с Франсис и они гуляли по молу, а потом пили чай  в  кондитерской
О'Халлорана. Барни  с  удовольствием  предвкушал  эти  часы:  то  были  часы
невинности. С Франсис у Барни были чудесные отношения, только с ней у него и
остались отношения ничем  не  замутненные,  не  запятнанные.  Франсис,  одна
только Франсис просто любила его. Он знал ее с детства, а с  ее  переезда  в
Сэндикоув узнал хорошо. Он понимал, что  для  Франсис  имеет  притягательную
силу его репутация грешника. Интриговала ее также его религия; и для нее  он
почему-то мог выставлять напоказ всю свою  сложную,  трагическую  биографию,
хотя подробностей. она, конечно, не знала. Она догадывалась, что в чем-то он
потерпел крушение, и жалела его, а отчасти застенчиво снисходила к нему, как
чистая молодая девушка - к падшему мужчине. О его  отношениях  с  Милли  она
ничего на знала, хотя и до нее дошел слух,  что  из  Мэйнута  его  исключили
из-за "какой-то женщины". Ей ужасно хотелось побольше узнать о его  прошлом,
и она часто пыталась что-нибудь выспросить. Барни  забавы  ради  намекал  на
свою связь с одной известной проституткой. В подтверждение  этой  версии  он
дал Франсис понять, что в свое время обследовал все публичные дома  Дублина.
Выдумка эта, в которой для Барни  заключалась  некая  символическая  правда,
слегка волновала и его, и девушку,
     Барни, как и всем, давно было известно,  что  Франсис  предназначена  в
жены его  племяннику  Эндрю.  Прежде  это  его  радовало,  поскольку  теснее
включало Франсис в семейный круг. Но теперь, когда свадьба была так  близка,
чувства его изменились. Он догадывался, что Эндрю  хочет  увезти  Франсис  в
Англию. Сам он не мог туда уехать. Ему было необходимо видаться с  Милли,  а
еще более необходимо - следить  за  ней  в  перерывах  между  свиданиями.  С
отъездом Франсис он оставался во  власти  кошмара.  Франсис  была  для  него
источником света. С удивлением он обнаружил в своем отношении к этому  браку
и самую обыкновенную ревность. Племянника он  любил,  но  просто  не  хотел,
чтобы  Франсис  ему  досталась.  Мысль  была  глупейшая,  и   Барни   спешил
переключиться на душеспасительные картины: милый  старый  дядюшка  Барнабас,
совсем одряхлевший и очень благоразумный, подкидывает  на  коленях  детишек.
Иногда это помогало. Но все же он теперь очень огорчался из-за Франсис.
     День  был  ветреный.  Ветер  гнал  круглые  черно-золотые  облачка   по
желтоватому небу над Кингстауном и дальше, к морю, к мягкой, туманной, почти
неподвижной гряде облаков, которая всегда висела на горизонте;  как  далекая
горная цепь. А на море, наверно, волнение. Барни уже  видел  его  впереди  -
холодное, чешуйчато-зеленое, с  белыми  гребешками.  Спуск  кончился,  и  он
вступил в мрачные заросли, именуемые Садом Старичков. Здесь черные  тропинки
петляли среди ольховых кустов, густо  покрывавших  склоны  холма  до  самого
моря: невеселое место, в детстве  казавшееся  ему  таинственным  лабиринтом.
Чуть ниже волны с ревом взбегали на узкую полосу скользких зеленых камней  и
пенились вдоль полуразрушенного волнореза - такими  юный  Барни  представлял
себе  руины  Древнего  Рима.  Дальше,  подобная  странной  береговой  линии,
тянулась  длинная  скалистая  рука  мола,  а  не  доходя   его,   пустые   и
величественные - на детский взгляд, точь-в-точь египетские храмы, - высились
два  каменных  навеса,  под  которыми  Барни  провел  на  каникулах   немало
счастливых часов, глядя, как дождь без конца изливается в море.
     Барни прошел мимо навесов, прежде чем подняться на мол, где  он  должен
был  встретиться  с  Франсис.   Стены   навесов,   из   пятнистого   бетона,
напоминающего естественный камень, были, как всегда, разукрашены листовками,
которые королевская ирландская полиция еще  не  успела  содрать:  "Закон  об
охране королевства - как бы не так!", "Последний бросок Англии -- головой  в
канаву", "Воюйте не за католическую Бельгию, а  за  католическую  Ирландию!"
Пройдя мимо листовок, Барни поднялся наверх, откуда через проход  в  толстой
стене мола можно было попасть на ту его сторону, что была обращена к  порту.
Здесь он оглянулся: солнце  как  раз  осветило  разноцветные  фасады  домов,
сбегавших к морю,  а  за  ними  -  два  соперничающих  кингстаунских  шпиля,
католический и протестантский, вечно меняющих свое  положение  по  отношению
друг к другу,  если  только  не  смотреть  на  них  со  сторожевой  башни  в
Сэндикоуве, когда один из них загораживал другой.
     Самый мол, на который Барни теперь ступил, сложенный из  огромных  глыб
желтого гранита, всегда казался  ему  сооружением  древним  и  божественным,
вроде ступенчатого вавилонского зиккурата, чем-то, построенным не человеком,
а  "руками  великанов  для  королей-богов".  Длинные  руки  мола,  каждая  с
крепостью-маяком на конце, охватывали широкое пространство стоящих на  якоре
судов и суденышек. С внутренней стороны поверхность мола шла уступами, и  на
нем  были  расставлены  разные  причудливые  каменные  постройки  -   башни,
обелиски, огромные  кубы  с  дверями,  -  отчего  он  еще  больше  напоминал
языческий памятник. А дальше расстилалась полосатая синева Дублинской бухты,
слева виднелись предместья Дублина  -  лиловатое  пятно  в  неверном  свете,
низкая темная линия Клонтарфа и горбатый мыс  Хоут.  Барни  с  беспокойством
отметил, что на Хоуте, кажется, идет дождь. Впрочем, на  Хоуте  всегда  идет
дождь.
     А вот и она, милая девушка, машет ему снизу рукой, спешит навстречу.
     - Ну как вы, Барни, ничего?
     - Ничего, пока держусь. Не молодею, понимаешь ли, не молодею,  но  пока
держусь.
     Франсис всегда задавала этот вопрос, и Барни  всегда  отвечал  в  таком
духе. Ничто, пожалуй, не было более похоже на проявление  любви,  о  которой
так тосковало его сердце, чем это ее тревожное: "Как вы, ничего?"
     На Франсис была накидка  с  капюшоном  и  клетчатая,  в  складку  юбка,
завивавшаяся вокруг лодыжек. На ходу она крепко  прихватывала  юбку,  забрав
несколько складок в кулак. Они молча пошли вдоль мола, снова  поднявшись  на
его верхний уступ, где мощные каменные  плиты  отливали  на  неярком  солнце
холодным  золотом.  Здесь  они  не  всегда  разговаривали.  Часто  это  было
невозможно - мешал ветер.
     - Что ты сказала, Франсис?
     - Я просто сказала: вон идет пароход.
     - И верно.
     - Как ясно видны на солнце все цвета, а он ведь  еще  так  далеко.  Это
который?
     -  "Гиберния".  -  Многолетний  опыт  научил  Барни   различать   почти
одинаковые пароходы, по каким признакам - он и сам не  мог  бы  сказать.  Он
добавил: - Запаздывает. Должно быть, была тревога из-за подводных лодок,
     - Как им, наверно, страшно.
     - Кому, пассажирам?
     - Нет, немцам, тем, что в подводных лодках. Наверно, там просто ужасно.
     Барни никогда не приходило в голову пожалеть немцев в подводных лодках.
Но Франсис, конечно, права - там должно быть ужасно. Потом он обратился мыс-
лями к себе. Нарочно растравляя свою рану, сказал:
     - Вот и ты скоро уедешь на этом пароходе. - Что?
     - Я говорю, скоро и ты уедешь на этом пароходе.
     - Почему?
     - Эндрю тебя увезет. Ну, после свадьбы. Франсис промолчала.
     - Когда ты выходишь замуж? - спросил Барни. Он  долго  откладывал  этот
вопрос, он не хотел знать, он слишком этого страшился.
     - Не могу сказать, Барни, Эндрю еще ничего не уточнил, а до тех пор...
     - Скоро уточнит. Придется, пока он еще... Счастливец  он.  -  Везет  же
людям, подумал Барни. Почему его, когда он  был  молод,  не  ждала,  раскрыв
объятия, милая, прелестная девушка?
     Франсис взяла Барни под руку, и они решительно зашагали вперед,  против
ветра.
     - Но ведь я все равно, наверно, не уехала бы из Ирландии.
     - Уехала бы. Ты же знаешь, Эндрю ненавидит Ирландию.
     Она стиснула его руку, не то утешая его, не то  возражая,  и  некоторое
время они шли молча. Дойдя  до  одного  из  "храмов"  -  каменного  куба  на
постаменте, увенчанного шестом  с  тремя  железными  плошками,  стремительно
гнавшимися друг за другом, - они остановилась, чтобы отдохнуть от ветра,  до
жара исхлеставшего их лица, и прислонились  к  высокой  стене  мола.  Солнце
скрылось,  и  ближние  облака  были  теперь  сине-серые.  Шпили   Кингстауна
почернели, словно их обмакнули в раствор темноты, но  на  сбегающие  к  морю
дома падал таинственный свет, и окна горели бликами. Горы  на  заднем  плане
были почти черные, только в  одном  месте,  очень  далеко,  солнце  освещало
ржаво-зеленый склон. Барни попробовал разжечь трубку.
     - Вы еще состоите в Волонтерах, Барни?
     - Скорей всего. Я не заявлял о выходе. Но последнее время я  что-то  от
них отошел.
     Франсис молчала, глядя  в  сторону  Кингстауна;  Шпиль  церкви  Моряков
скинул черный плащ и мягко серебрился.
     Вдруг она заговорила:
     - Не понимаю, как все это не взлетит на воздух.
     - Что именно?
     - Ну, не знаю... общество,  вообще  все.  Почему  бедняки  нас  терпят?
Почему люди идут сражаться в этой дурацкой, отвратительной войне? Почему они
не скажут нет, нет, нет?
     - Я с тобой согласен, Франсис. Просто диву даешься, с чем  только  люди
не мирятся. Но они чувствуют свое бессилие. Что они могут? Что можем мы все?
     - Люди не должны чувствовать  свое  бессилие.  Что-то  надо  делать:  Я
сегодня видела на Стивенc-Грин - я утром ездила в город... ох, как это  было
печально - мать, совсем молодая, наверно, не старше меня, одета... да  какая
там одежда, одни лохмотья, и с ней четверо детей, все маленькие, босые,  она
просила милостыню, а дети наряжены, как обезьянки,  и  пытаются  плясать,  а
сами все время плачут...
     - Наверно, голодные.
     - Это безобразие, это свинство, общество, которое допускает такие вещи,
нужно взорвать, камня на камне от него не оставить.
     - Но, Франсис, милая, ты, должно быть, сто раз видела  таких  нищих.  В
Дублине их полно.
     - Да, знаю, в том-то и  ужас.  Привыкаешь.  Просто  я  последнее  время
больше об этом думаю. Так не должно быть. И мне  непонятно,  почему  они  не
нападают на нас, не накидываются на нас, как звери, а только тянут  руку  за
подаянием.
     Барни согласился, что  так  быть  не  должно.  Но  что  можно  сделать?
Нищенка-мать, голодные дети, солдаты в окопах, немцы  в  своих  лодках,  под
водой. Безумный, трагический мир. Вот если бы он был священником...
     - Барни, как вы думаете, в Ирландии будут беспорядки?
     - Ты имеешь в виду вооруженные столкновения?
     - Да, из-за гомруля, и вообще...
     - Нет, конечно. Гомруль нам обеспечен после войны.
     - Значит, не из-за чего и сражаться?
     - Разумеется.
     - А папа говорит, что  у  них  все  равно  нет  оружия.  Они  не  могут
сражаться.
     - Ну да, не могут.
     - Барни, а чем гомруль поможет той женщине с детьми?
     Барни с минуту подумал.
     - Решительно ничем.