одой, здоровый - ему бы надо
рваться на фронт. Вообще из него, мне кажется, получился довольно неприятный
молодой человек.
     - Я бы на вашем месте не стал говорить  об  этом  с  Кэтлин,  -  сказал
Кристофер. - И самому Пату не советую вам показывать, что вы о нем  думаете.
- С этими словами Кристофер бросил быстрый взгляд на Эндрю. . .
     Эндрю кольнула досада и знакомое чувство опасности.  Неужели  он  такой
дурак, что станет упрекать своего кузена, зачем тот не в армии?
     - Ну что ж, может быть, вы и правы, - сказала Хильда, вставая.
     Морской туман уже затянул весь сад, окутал  дом  и  влажными  струйками
пробирался  сквозь  щели  в  стеклянных  стенах.  Дождь  перестал,  но  вода
скопилась на потолке рядами поблескивающих бусинок, которые  вдруг  начинали
катиться,  сливались  и  чуть  слышно  шлепались  на   туго   накрахмаленную
полотняную скатерть. Франсис убирала со стола. Когда все двинулись к  дверям
гостиной, Эндрю услышал, как его мать обратилась к Кристоферу:
     - Я все хочу вас спросить, чем он, в конце концов, знаменит, этот  Уолф
Тон  {Тон  Тиобальд  Уолф   (1763-1798),   один   из   создателей   общества
"Объединенные ирландцы" (1791), организатор восстания 1798 г., которое  было
жестоко подавлено; был взят в плен англичанами и покончил с собой  в  тюрьме
перед казнью.}?


                                  Глава 3

     - Это ты знаешь?

                        Я красой не блистал никогда,
                        Я не ром, скорей лебеда.
                        Это мне не обидно,
                        Мне себя ведь не видно,
                        Вот для встречных так правда беда.

     - Не смешно.
     - А этот стишок и не должен быть смешной. Он философский. Да нет, он  и
смешной тоже. А этот ты слышал? "Жил-был старичок из Ратмейна..."
     - Хватит, Кэтел, замолчи.
     - Почему ты вечно одергиваешь брата? - сказала Кэтлин,  накрывавшая  на
стол к чаю. Братья не ответили и с отсутствующе вежливыми лицами  дождались,
пока она выйдет из комнаты.
     - Значит, к нам пожалует примерный юноша?
     - Стыдно так говорить про двоюродного брата.
     - А что? Я ведь его похвалил.
     - Ничего подобного.
     - Ну ладно, ничего подобного.  Да  ты  и  сам  его  не  любишь.  Чертов
английский воображала, верно?
     - Нет, я ничего против него не имею. В общем, он мне нравится.
     - Он придет в мундире?
     - Наверно.
     - И со шпорами?
     - Откуда я знаю? Вероятно.
     - Я буду смеяться над его шпорами. Когда я засмеюсь, ты так и знай, это
я над его шпорами.
     - Ты будешь вести себя прилично, а не то я тебя выдеру.
     - Нет, не выдерешь.
     - Нет, выдеру.
     - Га-га, гу-гу, я от Патси убегу! - запел Кэтел,  прыжками  спасаясь  в
дальний угол гостиной.
     Их дом стоял в верхнем конце Блессингтон-стрит - эта  широкая,  унылая,
грязная улица к северу от колонны Нельсона лезла в гору и упиралась в ограду
скучного маленького парка. Под бледным,  ясным  небом  от  нее  веяло  тихим
запустением - улица, не ведущая никуда,  праздные  собаки,  раскрытые  двери
подъездов. Впрочем, она была очень похожа на другие крупные артерии Дублина,
возникшие в начале прошлого века,  -  тот  же  внушительный  сплошной  фасад
почерневшего  красного  кирпича,  казалось  не  столько  озаренный  привычно
дождливым светом, сколько поглощающий его. Вблизи  было  видно,  что  кирпич
далеко не одноцветный - то фиолетово-красный, то  желтовато-серый,  но  весь
покрыт слоем грязи, наросшей на него как некая органическая оболочка, своего
рода рыбья чешуя, - основной строительный материал  Дублина,  города,  разом
появившегося  из-под  земли  по  мановению  какой-то  растрепанной   Дидоны.
Железные решетки ограждали глубокие, как  пещеры,  подвальные  дворики,  где
росли одуванчики и молодые деревца, а к каждой  парадной  двери,  увенчанной
изящным полукруглым окном, вело несколько ступенек. Причудливые  колонки  по
бокам  дверей,  обитые  и  сплющившиеся  от  времени,  напоминали  памятники
античности. Одни только окна на всем протяжении улицы  выглядели  нарядно  и
красиво, как в первый день творенья.
     Двери являли большое разнообразие. Нешуточные  сооружения,  крепкие,  о
многих филенках, и те из них, что были хорошо покрашены и снабжены красивыми
молотками и медными дощечками, даже на этой  улице  достаточно  красноречиво
оповещали о том, что здесь живут солидные люди, образованные,  знающие  себе
цену врачи или юристы. Но многие двери покоробились, краска с них осыпалась,
они пестрели таинственными дырками, а молотки исчезли, так  что  посетителям
приходилось  кричать  в  щель  почтового  ящика.  В  подвалах  тем  временем
возникали странные предприятия: в одном - магазин подержанных велосипедов, в
другом - столярная мастерская, а перед одной  из  подвальных  дверей  целыми
днями сидел человек и чийил плетеную мебель. За мутным стеклом над парадными
подъездами теперь можно было увидеть рядом с традиционной ярко  раскрашенной
фигуркой Христа-спасителя карточки парикмахеров и трубочистов. В конце улицы
в нижнем этаже одного из домов даже приютилась кондитерская лавочка.
     Но душа улицы витала выше этих мелочей, и по вечерам, когда делал  свой
обход фонарщик, или в теплые дни, когда солнце пробивалось сквозь тучи и все
проступало  отчетливо  и  тонко,  как  на  гравюре,  улица  была  прекрасна,
исполнена особой, присущей Дублину печальной и спокойной  красоты  покорного
увядания.  Эти  прямые,  похожие  на  утесы  закопченные  дублинские  улицы,
тянувшиеся на мили и мили, все еще были отмечены печатью совершенства,  хотя
многие террасы больше походили на склады или даже превратились в  склады,  а
на бедных улицах вместо  окон  и  дверей  зияли  дыры.  Но  даже  тут  дома,
казалось, помнили, что и в этом  своем  почерневшем  виде  они  представляют
собой прекраснейшие жилища, когда-либо сооруженные человеком.
     Дом семейства Дюмэй был не лучший на улице, но и не самый  обшарпанный.
Парадная дверь была выкрашена в темно-зеленую краску лет шесть назад.  Возле
нее  имелся  большой  медный  молоток,  который  служанка  Джинни,  одинокая
немолодая девушка,  получавшая  восемь  шиллингов  в  неделю  и  проживавшая
поблизости, в трущобах, ласково именуемых  "Маленький  ад",  чистила  в  тех
редких случаях, когда у нее доходили до этого руки.  Первое,  что  встречало
человека, входившего в дом, был церковный полумрак и тот  запах,  о  котором
упоминала миссис Чейс-Уайт. На мысль о церкви наводило  и  окно  с  цветными
стеклами на первой площадке - всего-навсего окно из уборной, дверь  которой,
когда помещение не было занято,  всегда  была  открытой.  Возможно,  этим  и
объяснялся странный запах. Верхняя площадка, длинная и  освещенная  окном  в
потолке, по неясным  причинам  была  разделена  пополам  чуть  позванивающей
занавеской из бус, а по стенам ее  тянулся  ряд  алтарей  или  часовенок,  в
которых  хранились  чучела  птиц,  пирамидки  восковых  фруктов  и   каскады
рассыпающихся в прах бабочек под стеклянными колпаками.
     Гостиная, по которой сейчас  носился  Кэтел,  была  длинная  коричневая
комната, затемненная коричневатыми  кружевными  занавесками  и  заставленная
пузатой мебелью красного дерева. По стенам висели олеографии с  изображением
цветников, большая розоватая гравюра под названием "Любовное  письмо"  и  на
видном месте - распятие. Кэтлин  и  Пат  были  равнодушны  к  тому,  что  их
окружало, и принимали смесь из медных тазов, рыжих ваз, вышитых салфеточек и
фотографий  в  матерчатых  рамках  как   неотъемлемую   часть   повседневной
обстановки, не более примечательную, чем камни  на  морском  берегу.  Только
Кэтел проявил какой-то интерес к внутреннему убранству дома, но до  сих  пор
интерес этот  ограничивался  коллекционированием  фигурок  разных  животных,
постепенно вытеснивших других обитателей высокой каминной доски и вызывавших
у Джинни, в те дни, когда приходила очередь стирать с них пыль, приглушенные
восклицания, которые оскорбили бы слух  преподобного  отца  Райена.  Посреди
замысловатого резного орнамента над камином, словно  не  созданного  работой
человеческого ума, но свободно разросшегося на стене,  было  узкое  и  очень
высокое овальное зеркало, в котором отражалась  комната  еще  более  унылая,
заполненная воздухом цвета крепкого чая.
     Кэтлин тем временем вернулась и расставляла на белой с  синим,  вышитой
крестиком  скатерти  большой  серебряный  молочник  и  такую  же  сахарницу,
приберегаемые для парадных случаев. Сыновья ее умолкли.  В  последнее  время
они избегали при ней разговаривать даже друг с другом. Они наблюдали за  ней
с ленивым бесстрастным любопытством, как наблюдаешь за животным, забредшим в
твое поле зрения. Она, со своей стороны, ощущала их присутствие  как  что-то
раздражающее. Сейчас на ней была старомодная коричневая юбка почти до полу и
белая блузка с высоким воротничком, поверх  которой  она  по  случаю  гостей
надела длинный вязаный жакет - полосатый, оранжевый с  лиловым.  Волосы  ее,
все еще белокурые, хотя и начавшие тускнеть  от  проступающей  седины,  были
гладко зачесаны и скручены на затылке в большой круглый пучок. Нос у нее был
маленький, прямой, глаза большие, светло-карие,  лоб  не  то  чтобы  изрытый
морщинами, но словно сморщенный от постоянной тревоги. В молодости она  была
красивая и сейчас еще выглядела не старой, но какой-то замученной.
     Мальчики снова углубились в свои книги. Пат читал  роман  Джорджа  Мура
{Мур Джордж (1852-1933), ирландский писатель, находившийся под  значительным
влиянием французского натурализма.}, а  Кэтел  -  учебник  О'Трауни  "Первые
уроки ирландского языка". Пат любил мать, но  отношения  между  ними  всегда
были натянутые. Когда умер его отец,  ему  было  около  шестнадцати  лет,  и
Кэтлин, опасаясь, как бы сыновья не отбились от рук, пыталась держать его  в
строгости. В отце Пат с детства видел  некую  силу  природы,  перед  которой
нужно было смиряться и хитрить, а в последние  годы  и  противиться  ей,  но
которую  невозможно  было  ставить  под  сомнение.  В  матери  же  для  него
воплотился слепой человеческий деспотизм, и борьба с нею будила настроение и
чувства, глубоко ему самому противные. За  это  он  казнил  ее  молчанием  и
теперь уже привык  почти  не  разговаривать  с  нею.  Ее  второе  замужество
осталось для него загадкой; к отчиму  он  относился  неплохо,  но  с  легким
презрением и никогда не признавал за ним ни малейшего авторитета.
     - Пришли, - объявила Джинни, впуская в гостиную Франсис Беллмен и Эндрю
Чейс-Уайта. Кэтлин поцеловала Франсис и расхвалила ее платье,  и  под  ропот
приветствий и грохот тяжелых стульев все, ушибая  колени,  расселись  вокруг
небольшого, низкого чайного стола.
     Пат разглядывал Эндрю Чейс-Уайта, не пытаясь скрывать,  что  производит
ему смотр. С их последней встречи Эндрю сильно возмужал. Лицо у  него  стало
почти взрослое, и появились эффектные  светлые  усики,  которые  он  жеманно
теребил. Мундир был ему к лицу, делал его выше и шире в плечах, и Пата вовсе
не подмывало смеяться над его блестящими  шпорами  и  начищенными  сапогами.
Даже Кэтел и тот  притих  и,  казалось,  проникся  почтением.  Этот  лощеный
молодой  офицер  словно  принес  с  собой   пьянящую   атмосферу   широкого,
официального мира. Казалось,  он  был  слишком  красив,  слишком  типичен  -
нарочно выбран на роль посланника и почти сознательно играл эту роль,  когда
теребил свои усики и любезно, громким голосом разговаривал с  миссис  Драмм,
искоса поглядывая на Пата. Много  внимания  он  уделял  и  осмотру  комнаты,
словно желая убедиться, что в его отсутствие  здесь  ничего  не  меняли  без
спросу. Снова и снова взгляд его беспокойно обращался к распятию.
     Пат сам удивлялся тому, какое впечатление  произвел  на  него  Эндрю  в
мундире. Двоюродный брат особенно не интересовал  его,  хотя  он,  как  было
сказано Кэтелу, "ничего против него не имел". Мальчиком он всегда тянулся  к
детям постарше, а Эндрю причислял к мелюзге. Поразителен он был  просто  как
явление из большого мира, как обретший  кровь  и  плоть  образчик  военного,
одобренный  и  разрешенный  к  выпуску  официальными  властями.   Видеть   в
собственной гостиной этот круглый, сугубо современный  предмет,  очутившийся
тут словно по воле какого-то озорного фокусника, было  не  столько  досадно,
сколько удивительно. Присутствовала здесь и зависть,  хотя  и  не  к  самому
Эндрю. Этот молодой офицер был олицетворением власти. Но у  Пата  были  свои
причины не вступать в армию.
     Пат, смутно сознававший, что в различные периоды  детства  он  порядком
тиранил Эндрю, теперь чувствовал, что тому  безумно  хочется  произвести  на
нега впечатление.  В  воздухе  веяло  местью.  Пат  отметил  это  рассеянно,
мимоходом, чувствуя  себя  совершенно  неуязвимым  благодаря  своему  явному
превосходству.  Его  даже  забавляла  возможность  дать   своему   сопернику
понаслаждаться его воображаемым преимуществом, и он без труда удерживался от
того, чтобы утвердить свою личность, раз и навсегда поставив юного Эндрю  на
место. В глазах Пата  Эндрю  оставался  тем  маленьким,  орущим  мальчишкой,
который ходил  за  ним  по  пятам  и  путался  под  ногами  на  всех  пляжах
ирландского побережья. Сегодняшний гость интересовал его не как  индивидуум,
а как тип.
     Кэтлин разговаривала с Франсис  -  внушала  ей,  для  передачи  Хильде,
некоторые правила обращения с прислугой.  У  троих  остальных  разговор  шел
стаккато:  Эндрю  был  снисходительно,  преувеличенно  дружелюбен,   Пат   -
сдержанно вежлив, Кэтел, уже оправившийся от смущения, - откровенно  дерзок.
Эндрю обращался к Пату, тот отвечал по возможности кратко, и  оба  старались
игнорировать провокационные выпады Кэтела.
     - Я вижу, у вас тут ирландская грамматика. Как интересно. Это кто же по
ней занимается?
     - Кэтел.
     - Ирландский язык трудный?
     - Говорят, нелегкий.
     - А здорово, наверно, если его знаешь.
     - Что же не выучишь?
     - Ты считаешь, что ирландцы должны его учить?
     - Конечно, а ты сам разве не ирландец?
     - Он имеет некую символическую ценность.
     - "Страна без языка - это страна без души".
     - Да, его символическую ценность я признаю. Но, с другой стороны,  если
твой родной язык - язык Шекспира...
     - Скажи лучше - язык Кромвеля.
     - Да не перебивай ты все время, Кэтел.
     - Пожалуйста, я не навязываюсь!
     Кэтел повернулся вместе со стулом лицом к Фронсис и матери. Как  легкий
электрический удар, Пат  ощутил  изменение  в  эмоциональной  температуре  и
понял, что это Эндрю испугался, оставшись с ним, так  сказать,  с  глазу  на
глаз. Пата охватило крайнее раздражение.  Только  бы  разговор  не  коснулся
войны! Ему казалось, что он чувствует, как Эндрю умышленно обходит эту тему,
и оттого его досада  еще  усиливалась.  При  мысли,  что  "примерный  юноша"
воображает, будто  тактично  щадит  собеседника,  по  лицу  Пата  расплылась
издевательская усмешка. Он с трудом совладал с нею.
     - Приходи посмотреть мамино новое жилище.
     - Да, конечно.
     - Она все время про тебя спрашивает.
     - Надеюсь, тетя Хильда здорова?
     - Сейчас она молодцом. На нее,  понимаешь,  ужасно  действовали  налеты
цеппелинов.
     - Да?
     - А как дядя Барнабас в последнее время?
     - По-моему, отлично.
     - Рад это слышать. Я, понимаешь, еще не выбрался его  повидать,  с  тех
пор как сюда приехал.
     - Вот как?
     Твердо решив, что в случае  чего  он  даст  разговору  заглохнуть,  Пат
устремил взгляд на распятие, висевшее над головой  Эндрю.  Он  заметил,  что
этот предмет почему-то действует его кузену на нервы. Эндрю заерзал на своем
стуле. "Надо заставить его посмотреть на распятие", - подумал Пат, но в  эту
минуту у трех других собеседников возникла небольшая перепалка.
     - Господь сказал: "Не мир пришел Я  принести,  но  меч"  {Евангелие  от
Матфея, 10:34.}. - Это Кэтел, не терпевший светской болтовни,  сумел  как-то
переключить разговор на более общие темы и теперь возвысил голос.
     - Он имел в виду  меч  духовный,  -  негромко  сказала  Кэтлин.  Прожив
столько лет вдовой с двумя неугомонными  сыновьями,  она  выработала  сугубо
мягкий, расхолаживающий голос, гарантировавший снижение температуры в  любом
споре.
     - Ничего такого он не  имел  в  виду.  А  почему?  Потому  что  он  был
социалист.
     Франсис засмеялась.
     Пат, вечно споривший с братом, и теперь не  удержался  и,  оглянувшись,
сказал:
     - Даже если бы это было так - а это не так, - к делу это не относится.
     - Почем ты знаешь, относится или не относится, раз ты не знаешь, о  чем
мы говорим?
     Франсис  пояснила,  стараясь  подражать  тихому,  медлительному  голосу
Кэтлин:
     - Мы говорили о пацифизме.
     - Я же сказал, что это к делу не относится.
     -  Очень  даже  относится.  Дойна  оправданна,  когда  это  борьба   за
социальную справедливость.
     - Но если борешься  за  социальную  справедливость,  не  нужно  убивать
людей, - сказала Кэтлин. -  Я  согласна  с  Даниелом  О'Коннелом:  "Ни  одна
политическая реформа не стоит того,  чтобы  пролить  из-за  нее  хоть  каплю
крови".
     -   Вы   пацифистка,   тетя   Кэтлин?    -    спросил    Эндрю    таким
дружелюбно-снисходительным тоном, что Пату захотелось его вздуть.
     - Да Нет. Просто эта окопная война - такой  ужас!  Не  может  это  быть
хорошо. Война стала совсем другая.
     - Все дело в цели и средствах, - сказал Кэтел.
     - Но некоторые средства так отвратительны,  это  уже,  в  сущности,  не
средства, потому что самая цель оказывается забытой. А некоторые средства  и
сами по себе преступны - когда людей мучают, убивают.
     - Мы называем убийство преступным, когда воображаем, что  это  средство
для достижения дурной цели, - сказал  Кэтел.  -  Конечно,  теперешняя  война
бессмысленна, но это потому, что она империалистическая, а не потому...
     - Ты даже не понимаешь, что значит "империалистическая", - сказал Пат.
     - Вы  хотите  сказать,  -  негромко  и  медленно  проговорила  Франсис,
обращаясь к Кэтлин, - что луки и стрелы - это  еще  ничего,  но  такое,  как
сейчас, не может быть оправдано. Пожалуй, я с вами согласна. Как подумаешь о
том, что творится, кажется, будто весь мир сошел с ума.
     - Значит, ты считаешь, что кузен Эндрю поступил дурно? - громко спросил
Кэтел.
     - Нет, что ты! - сказала Кэтлин. - Я говорила только о  том,  что  сама
чувствую.
     - Не может что-то быть хорошо или  дурно  только  для  тебя,  если  оно
хорошо или дурно, значит, оно должно быть хорошо или дурно для всех.
     -  Ничего  подобного,  -  сказал  Пат,  -  все  зависит  от  того,  как
понимать...
     - В каком-то смысле я, конечно, с вами согласен, тетя Кэтлин, -  сказал
Эндрю. - Тем, кто сидит  в  безопасных  местах,  легко  призывать  нас  идти
сражаться. А вот когда повидаешь  все  это  на  близком  расстоянии  -  дело
другое.
     Последовало короткое молчание.
     - На сколь же близком расстоянии ты это повидал? - спросил Пат, отлично
зная ответ на свой вопрос.
     Эндрю вспыхнул и нахмурился.
     - В сражениях я еще не участвовал.  Я  ведь  очень  недолго  пробыл  во
Франции.
     - Здорово ты придумал, что вступил в кавалерию, - сказал Кэтел. -  Всем
известно, что кавалерию держат на много миль позади передовых- позиций.
     - А вот это, представь себе, неверно. И как бы то ни было, я вступил  в
армию, а не сижу дома и не играю в солдатики у себя во дворе, как некоторые.
     Кэтел  вскочил,  чуть  не  опрокинув  стол.  Франсис  и  Кэтлин   разом
заговорили, повысив голос.
     В эту минуту за дверью раздался непонятный  шум  -  несколько  громких,
глухих ударов, звон разбивающегося стекла и человеческий голос, негодующий в
соответствующих  выражениях.  Потом  мертвая  тишина.  Пат,  истолковав  это
явление исхо