замечания, так что я просто не знала, куда деваться. А  потом  она  замучила
меня разговорами о Барни, какой он был хороший и как она без него скучает, и
мы обе совсем расстроились. Просто не верится, что уже  десять  лет  прошло,
как Барни скончался, царство ему небесное.
     Когда же вы соберетесь сюда? На Блессингтон-стрит вам всем  нашлось  бы
место. В гостиной остался прежний большой диван, а один из мальчиков мог  бы
спать на складной кровати. Как было бы хорошо поговорить, вспомнить прошлое.
Я бы тебе показала альбом с любительскими снимками, я его недавно нашла, там
на одном твой покойный  отец  в  этой  своей  непромокаемой  шляпе,  ты  ее,
наверно, помнишь. А на другом снимке - Хильда в "Клерсвиле", хорошенький был
домик, она в нем почти не пожила, такая жалость. Дети у тебя  теперь  все  в
школе, может быть, навестишь нас одна, если с семьей не удастся. Этим летом,
говорят, будет страшная жара, а уж как Милли была бы  рада  твоему  приезду,
она вечно о тебе справляется. Побывали бы во всех знакомых местах, Кингстаун
все такой же, я никак не привыкну называть его  Дун-Лейре,  и  Сэндикоув  бы
посмотрели, и пляжи. Я там на той неделе была, прошла мимо  "Фингласа"  и  в
сад заглянула. Старые красные качели так и висят. Помнишь  старые  качели  и
как бедный Эндрю тебе их починил, уж он так  старался!  А  дом  покрасили  в
розовый цвет, очень некрасиво,  да  еще  переименовали  в  какую-то  "Горную
вершину", совсем уж глупо, он и стоит-то не на верху горы. А кто  там  живет
после Портеров, не знаю. По-моему, какието англичане.
     Ну, пора кончать письмо, нужно заняться бельем. Передай  поклон  твоим,
да приезжайте вы все летом на Изумрудный остров {Общепринятое метафорическое
обозначение Ирландии.}, и "будем минувшее вспоминать до самой до зари",  как
в песне поется!
     Нежно любящая тебя

                                                                      Кэтлин

     P. S. Послала тебе мясной пудинг. Салфетку не разворачивай, вари  прямо
в ней два часа".

                                   * * *

     - От кого это тебе такое толстенное письмо?  -  спросил  у  Франсис  ее
длинноногий сын.
     - От Кэтлин.
     - Жалуется, как всегда? - спросил у Франсис ее муж, англичанин.
     - Не особенно.
     - Надо полагать, зовет нас в гости?
     - Она всегда зовет нас в гости.
     - Что ж, съезди. А меня ты туда больше не заманишь.
     - Да мне не так уж и хочется туда ехать, - сказала Франсис.
     Ее муж, как всегда после утреннего завтрака,  стал  складывать  газету,
аккуратно, с таким расчетом, чтобы плоский пакет удобно вошел в портфель. На
сгибе Франсис успела прочесть заголовок: "Франко  угрожает  Барселоне".  Она
глянула в лицо своему длинноногому сыну и сейчас же отвела глаза. С тех  пор
как лучший друг ее сына записался в Интернациональную бригаду,  она  жила  в
неотступном страхе.
     - Что новенького у твоей ирландской родни? - спросил,сын.
     Дети всегда говорили о ее "ирландской родне". Самих себя им и в  голову
не  приходило  считать  наполовину  ирландцами.  Они  и  ее-то  не   считали
ирландкой. В Ирландии они были четыре раза и больше туда не стремились.
     - Все no-старому, живут очень тихо. Тете Милли стало получше.
     - Тихо, как в могиле, - сказал муж.
     - Но ведь Кэтлин...
     - Я не про Кэтлин, я про весь остров. Помнишь, как удручающе он на  нас
подействовал в прошлый раз? В жизни не видел ничего мертвее.
     - А может, им это по душе...
     - Будем надеяться, они того и добивались. Захотели быть сами  по  себе,
вот и остались сами по себе.
     - Мне понравился тот городок на западном побережье, - сказал сын.
     - Ничего подобного. Ты все время ныл, что слишком холодно для  купания.
И дождь лил каждый день. Да, скажу я вам, Ирландия - это  доказательство  от
противного.
     - А я люблю, когда тихо, - сказала Франсис. - Здесь очень уж много шума
и спешки. И дождь люблю.
     -  Провинциальная  дыра,  существующая  на  немецкие  капиталы.  Страна
молочного хозяйства, не сумевшая даже выдумать собственный сыр. А если опять
будет война, они не пойдут сражаться, как и в тот раз. Это их и прикончит.
     - В тот раз они  сражались,  -  сказала  Франсис.  -  Ирландские  полки
отличились в войне.
     - А где эти полки теперь? Да, отдельные сумасброды пошли  в  армию,  но
большинство  ирландцев  думали  только  о  себе.  А  уж  вся  эта  ерунда  в
шестнадцатом году, в которой и твои родичи были замешаны...
     - По-моему, это была не ерунда, - сказал сын.
     - Чистейшая ерунда, - сказал муж. - Можешь ты  мне  сказать,  кому  это
пошло на пользу?
     - Я не знаю... - сказала Франсис.
     - Ни капли смысла в этом не было. Вопрос о гомруле все  равно  уже  был
решен. Просто горстке чем-то недовольных  фанатиков  захотелось  привлечь  к
себе внимание. Романтика плюс жажда крови, то самое, от чего в наши дни люди
становятся фашистами.
     - Они не были похожи на фашистов,  -  сказал  сын,  -  потому  что  они
боролись за правое дело.
     - Когда ты станешь взрослым, - сказал муж, - а сейчас, позволь тебе еще
раз напомнить, до этого далеко, - ты поймешь, что в политике важно не за что
бороться, а какими методами. Потому и в Испании сейчас что та  сторона,  что
эта - обе хуже. Одна банда варваров против другой банды  варваров,  вот  мое
мнение.
     Франсис не дала  сыну  времени  возразить.  Она  уже  привыкла  к  роли
миротворца, состоявшей в том, чтобы всякий  серьезный  спор  между  мужем  и
детьми переключать на общие фразы или на безобидную болтовню о мелочах.
     -  Отец,  наверно,  согласился  бы  с  тобой.  Он  был  против   всяких
крайностей. Он как-то сказал, что ирландцы только и говорят что об  истории,
а мыслить исторически не умеют.
     - Видимо, твой отец был в высшей степени  разумный  человек,  -  сказал
муж. - Я уверен, что мы на многое смотрели бы одинаково. Жаль, что я его  не
знал.
     Почему-то  Франсис  не  рассказала  мужу  про   обстоятельства   смерти
Кристофера Беллмена. Кристофер погиб 27 апреля 1916  года.  Как  именно  это
произошло,  осталось  неясным.  Пока  один  за  другим  тянулись   дни   той
нескончаемой  недели,  а  повстанцы,  отрезанные,   окруженные,   засыпаемые
снарядами, все еще каким-то чудом  держались,  Кристофер  дошел  до  полного
исступления. В четверг утром он укатил на своем велосипеде в Дублин. Вечером
кто-то привел в "Финглас" его велосипед  и  сообщил,  что  Кристофер  погиб.
Будто бы он пытался пробраться к почтамту со стороны Мур-стрит. Его настигла
снайперская пуля, с чьей стороны - никто не знал.
     - По-моему, эти люди шестнадцатого года поехали бы сражаться в Испанию,
- сказал длинноногий сын.
     - Да, но на чьей стороне?
     - Ты прекрасно понимаешь, про какую сторону я говорю.
     - Буря  в  стакане  воды,  -  сказал  муж.  -  Кто  сейчас  помнит  про
шестнадцатый год? И ты бы о нем ничего не знал, если бы  мать  постоянно  не
напоминала. Через двадцать лет то же будет и с этими  испанскими  событиями,
которые тебя так занимают. Герника, Ирунья, Толедо,  Теруэль.  Никто  их  не
запомнит.
     - Может быть, папа  и  прав,  -  сказала  Франсис.  -  Запомнят  только
Гернику, благодаря Пикассо.
     - Не согласен,  -  сказал  сын.  В  последнее  время  он  подозрительно
научился владеть собой. - Эти названия войдут в историю Европы. Как  Азенкур
{При  Азенкуре  (южнее  Кале)  25  октября   1415   г.   англичане   разбили
превосходящее их по численности французское войско.}.
     - Никакой  истории  Европы  не  существует,  -  сказал  муж.  -  Каждое
государство создает свою историю  выборочно,  так,  чтобы  показать  себя  с
лучшей стороны. Ни один француз и не слышал об Азенкуре.
     - Если на то пошло, - сказала Франсис, - ни один англичанин не слышал о
Фонтенуа {Селение в Бельгии, под которым 11 мая 1745 г.  французские  войска
разбили англо-голландскую армию.}.
     - А ты откуда слышала о  Фонтенуа?  -  спросил  ее  муж.  -  Ты  знаешь
историю? Это для меня новость.
     - Там ирландские солдаты сражались на стороне  франиузов.  Их  называли
Дикие Гуси. Об этом было какое-то длинное стихотворение. Как это?..

                    Тут приуныл король Луи.
                    "Нет, государь, - воскликнул Сакс, -
                    Ирландцы нам верны".

     - Как всегда, на роли изменников? Нет-нет,  я  шучу,  не  принимай  мои
слова всерьез, дорогая. А теперь мне пора на поезд. -  Муж  Франсис  засунул
аккуратно сложенную газету в портфель, а вслед за ней белый носовой  платок,
каждое утро новый, которым он протирал очки. Портфель защелкнулся. Дойдя  до
двери, он остановился. - Как это ты смешно называла Ирландию?
     -  Кэтлин,  дочь  Хулиэна   {Персонаж   ирландских   саг,   традиционно
символизирующий  Ирландию;  простая  женщина,  созывающая  на  борьбу  своих
сыновей; фигурирует в произведениях многих писателей Кельтского Возрождения,
в частности в пьесе Йейтса.}.
     - Ну так вот, по-моему, Кэтлин, дочь Хулиэна, - скучнейшая особа. Малым
странам нужно закрывать лавочку, и чем скорее они  это  поймут,  тем  лучше.
Сейчас время присоединяться к великим державам, и правы те, кто  делает  это
со смыслом и по доброй воле. Я уверен, что твой  превосходный  отец  был  бы
того же мнения. Ну, так. - Он поцеловал Франсис. Он был не злой человек,  но
очень любил пошутить.
     Хлопнула парадная дверь. Франсис и ее длинноногий  сын  снова  сели  за
стол с чуть  виноватым  видом  заговорщиков,  для  которых  миновала  минута
опасности, - это тоже было частью утреннего ритуала.
     - А я считаю, что шестнадцатый год - это было  замечательно,  -  сказал
сын.
     - Да, и я тоже. Хоть и не знаю, кому это пошло на пользу.
     - Это было напоминание о том, что людей  нельзя  без  конца  держать  в
рабстве. Тирании кончаются, потому что рано  или  поздно  рабы  дают  сдачи.
Только так и можно  подействовать  на  тирана  и  заставить  его  отступить.
Свобода - в самой природе человека, она не может  исчезнуть  с  лица  земли.
Подробности борьбы мы, может быть, и забываем,  но  борьба  продолжается,  и
люди должны быть готовы вернуться к забытым подробностям.  А  когда  настает
очередь какой-нибудь  страны,  пусть  и  маленькой,  восстать  против  своих
тиранов, она представляет угнетенные народы всего мира.
     Франсис опять почувствовала ледяное прикосновение.
     - Ну и речь! Ты мне сейчас напомнил Кэтела Дюмэя. Он тоже говорил такие
вещи. Ты и лицом становишься на него похож.
     - Что сталось со всеми этими людьми, которых ты тогда  знала?  Расскажи
еще раз, ты нам рассказывала, когда мы были маленькие. А теперь уже  сколько
лет не говоришь о них, и они у меня все перепутались в голове. Вот хоть дядя
Барни, с ним как было? Он был ужасный комик. Я помню, он  очень  трогательно
нам объяснял, что был бы вегетарианцем, если бы  так  не  любил  колбасу!  И
тогда, в шестнадцатом году, с ним случилось что-то очень смешное,  только  я
забыл что.
     Франсис глубоко вздохнула.
     - Не так уж это было смешно. Барни шел сражаться вместе с  повстанцами,
но по дороге нечаянно выстрелил себе в ногу, и его пришлось оставить дома.
     Сын рассмеялся.
     - Похоже на дядю Барни! Скорее всего, он нечаянно сделал  это  нарочно.
Ты ведь знаешь, чисто случайно мы ничего не делаем. Я об этом недавно читал.
Почти все, что мы делаем, диктуется нашим подсознанием, только мы  этого  не
знаем,
     - Может быть, ты прав, что это  было  отчасти  нарочно.  Не  могу  себе
представить, чтобы Барни кому-нибудь сделал больно, кроме как  самому  себе.
Добрее и мягче человека я не знала.
     - А что случилось с Кэтелом Дюмэем, с тем, на  которого  я,  по-твоему,
похож?
     - Его убили в 1921 году, в гражданской войне.
     - В гражданской войне? Я и  забыл,  что  в  Ирландии  была  гражданская
война. Из-за чего она была?
     - Часть ирландцев считала, что мы, то есть они, не  должны  соглашаться
на Договор, что он не дает Ирландии достаточно свободы, и  они  готовы  были
из-за этого драться. А англичане  поддерживали  более  умеренных  ирландцев,
тех, что приняли Договор, - чтобы подавить экстремистов.
     - Кэтел Дюмэй, уж наверно, был с экстремистами.
     - Да, он состоял  в  ИРА,  он  был  очень  смелый,  командовал  летучим
отрядом. Ему было всего девятнадцать лет, когда он погиб.
     - Его убили в бою?
     - Нет. Один офицер из черно-пегих застрелил его ночью, в постели.
     Сын задумался.
     - Гражданская война. Ужасно, должно быть, когда это происходит на твоей
родине. Ты тогда была в Ирландии?
     - Нет, я была замужем, жила здесь. И ты уже  родился.  Это  было  очень
страшно. Твой папа  говорит,  что  ирландцы  ухитрились  замолчать  всю  эту
историю, и отчасти он прав. Об этом и думать нельзя без боли.
     - Ну, уж гражданскую войну в Испании никому не удастся замолчать. Этого
мы не забудем. А брат Кэтела, как его, Пат Дюмэй?
     - О, он  участвовал  в  восстании  шестнадцатого  года,  был  в  здании
почтамта вместе с Пирсом и Конноли. Его убили в бою в четверг на  пасхальной
неделе, накануне того дня, когда они сдались. Его убило снарядом.
     - А потом был еще один, англичанин...
     - Эндрю Чейс-Уайт? Он был не англичанин, а ирландец.
     - Почему-то я всегда считаю его англичанином. С ним что случилось?
     - Он убит при Пашендейле, в семнадцатом году. Был награжден Крестом  за
боевые заслуги.
     - Вспомнил. А его мать умерла от горя.
     - Уж не знаю, от горя умерла тетя Хильда или  нет.  Очень  скоро  после
того, как мы узнали о смерти Эндрю, у нее обнаружили рак.
     - Сплошные герои, верно?
     - Они были невообразимо смелые, - сказала  Франсис  и  судорожно  сжала
доску стола.
     - А все вожаки, Патрик Пирс и компания?
     - Почти всех  расстреляли.  Пирса,  Конноли,  МакДонага,  Мак-Дермотта,
Мак-Брайда, Джозефа Планкетта... а Роджера Кейсмента повесили.
     - Еще чудо, что де Валера уцелел. Да здравствует Дэв! Помнишь,  ты  нам
так говорила, когда мы были маленькие?
     Франсис улыбнулась и разжала пальцы.
     - Да здравствует Дэв!
     Она ведь не так уж много думала о прошлом; но сейчас ей  казалось,  что
эти мысли были с нею всегда, что в те месяцы, в те недели  она  прожила  всю
подлинную жизнь своего сердца, а остальное  было  доживанием.  Конечно,  это
было несправедливо по отношению к детям и к человеку, рядом  с  которым  она
уже прошла такой долгий путь до этой будничной  середины  своей  жизни.  Те,
другие, были овеяны красотой, которую ничто  не  могло  затмить,  с  которой
ничто не могло сравниться.
     Они навсегда остались молодыми и прекрасными, им не грозило  ни  время,
ни двусмысленные  поздние  размышления,  от  которых  тускнеет  самое  ясное
молодое лицо. Они умерли каждый во всеоружии своей первой  любви,  и  матери
оплакали их, так неужели все было напрасно? Они были так совершенны, что она
не могла в это поверить.  Они  отдали  жизнь  за  все  самое  высокое  -  за
справедливость, за свободу, за Ирландию.
     - Да, все-таки я их путаю, - сказал сын. - Ты, помнится, говорила,  что
в одного из них была влюблена. Это в которого?
     - Я? - сказала Франсис. - Я-то была влюблена в Пата Дюмэя.
     Она встала и отошла к окну, чтобы  скрыть  внезапно  набежавшие  слезы.
Смотрела на ухоженный садик, на дома напротив. Слезы лились неудержимо, а  в
ушах грохотали, как грохотали они,  разрывая  ей  сердце,  всю  ту  страшную
неделю в шестнадцатом году, раскаты английских орудий.