раво голоса женщинам. Ты политикой интересуешься?
     Эндрю не понимал, серьезно она говорит или шутит. Он ответил небрежно:
     - Я мало смыслю в политике. Оставляю это на будущее.
     - По-моему, все мы сейчас должны интересоваться политикой.  Ой-ой,  моя
попушка жалуется, что ей мокро. А  твоя  что  говорит?  Давай-ка  походим  -
пройдемся, как сказала бы твоя мама.
     Она вскочила со скамьи и,  захватив  в  кулак  ветку  розмарина,  одним
рывком собрала в горсть мелкие, узкие листья. От  их  чудесного  кисловатого
запаха у Эндрю защекотало в носу.
     - Ужасно люблю серые листья, а ты? Правда, у розмарина  они  не  серые,
вернее, только снизу, но я нарочно так подбирала свой сад -  вот  и  у  руты
листья серые, и у этих кустиков, как их, тримальхио, что ли... На, держи.  -
И, взяв его под руку, она высыпала листья розмарина на рукав его  френча.  -
Это на память. А рута... на что рута, я забыла?  {Реминисценции  из  "Зимней
сказки" (акт IV, сц. 3) и "Гамлета" (акт. IV, сц. 5) Шекспира.}
     - На горе.
     - Такое красивое растение. Ну, а горе-то у всех у нас будет, особенно у
тебя, ты еще так молод. Я вот все думаю, что  переросла  свое  горе,  а  оно
возвращается и возвращается. Насчет чая ты не  тревожься,  Моди  все.  равно
накроет в столовой, да похоже, и дождь опять будет. Пойдем, покажу тебе моих
рыбок.
     Она отпустила его руку, обошла прудик и остановилась, глядя  на  Эндрю.
Коричневая поверхность воды между ними чуть рябилась, может быть, от  первых
капель дождя. Небо позади Милли было теперь тускложелтое.
     Эндрю смотрел на нее через прудик. Голубые  сережки  мерцали  в  темных
волнах волос.
     Она проговорила тихо:
     - Да, черт знает до чего похож на отца. Ты что сейчас думаешь?
     Эндрю составил  в  уме  фразу:  "Какие  у  вас  красивые  серьги,  тетя
Миллисент". И сказал:
     - Какая вы красивая, тетя Миллисент.
     Секунда молчания, потом Милли громко рассмеялась.
     -  Ах  ты  шалун,  ты  что,  флиртуешь?  А  еще   помолвлен   с   такой
очаровательной девушкой. Приводи ее ко мне  в  гости.  Приезжайте  вместе  в
Ратблейн в четверг к чаю. И с четверга, но не  раньше,  ты  будешь  называть
меня Милли.
     Она опустилась на колени возле прудика.  Эндрю  тоже  стал  на  колени,
сконфуженный словами, которые неизвестно почему у него вырвались, однако же,
тоже  неизвестно  почему,  скорее  довольный  собой.  Он  сделал  вид,   что
высматривает рыбок.
     Он вглядывался в густо-коричневую, заросшую  водорослями  глубину,  как
вдруг что-то мелькнуло у него перед глазами. Голубая искра, легкий  всплеск,
светлая точка прочертила воду, погасла.
     - Ай-ай-ай, - сказала Милли, - пропала моя сережка.
     С возгласом огорчения Эндрю склонился над прудиком, где и следа  серьги
уже не было видно. Первой его мыслью было, что она погибла безвозвратно.  Он
поднял голову и посмотрел на Милли - она  глядела  на  него  спокойно,  чуть
вздернув брови. Казалось, ей и горя мало, только ждет с  интересом,  что  он
предпримет.
     - Тут ведь, наверно, не очень глубоко, - проговорил Эндрю, словно решая
трудную задачу. - Сейчас я вам ее достану.
     Он разбил рукой теплую поверхность воды.  Потом  помедлил.  Не  слишком
проворно снял часы, спрятал их в карман и начал стягивать  френч.  Милли  не
сводила с него глаз. Он сложил френч, а потом не знал, что с  ним  делать  -
класть его на мокрые плиты не хотелось, и он раздумывал, пока  Милли,  молча
протянув руку, не забрала его. Тогда он  закатал  рукав  рубашки  до  плеча,
ослабил галстук и расстегнул ворот, где  немножко  жало.  Эти  приготовления
заняли до нелепости много времени. Он погрузил руку до локтя, еще глубже,  а
дна все не было. На потревоженной  поверхности  прудика  плясал  и  дробился
бледный овал - отраженное лицо Милли.  Эндрю  во  всю  длину  растянулся  на
плитах. Вода заплескалась у  его  плеча,  пальцы  стали  шарить  по  мягкому
илистому дну. Он нащупал что-то твердое и в следующую минуту вытащил серьгу.
Он поспешно отдал ее тетке, и оба встали на ноги.
     Эндрю этот эпизод огорчил и расстроил - главным образом, как он  теперь
понимал, потому, что он прокопался, снимая френч; а между тем не мог  же  он
лезть рукой в воду одетый, это  было  бы  идиотство.  Он  торопливо  натянул
френч, откашлялся и стал чистить бриджи, на которые полосами налипла  жидкая
зеленоватая грязь. Ему уже казалось, что его незаслуженно обидели.
     - Эндрю, - окликнула тетя Миллисент.
     Он выпрямился и. взглянул на нее. В тот же миг  она  быстрым  движением
сунула серьгу ему на грудь, за рубашку. Через  секунду  в  разрыве  изгороди
показались Кристофер и Хильда. Вся терраса зазвенела от беспричинного  смеха
Милли. Полил дождь.

                                  Глава 5

     - Я уж думал, они никогда не уйдут, - сказал Кристофер.
     - Как вы от них улизнули?
     - Сказал, что еду в город.
     - Вам не кажется, что тетя Хильда догадалась?
     - Милейшая Хильда пребывает в полном неведении.
     - Она ничего про меня не говорила?
     - Только то, что никому, кроме вас, не пришло бы в голову  пить  чай  в
саду. И должен сказать, я с ней согласен.
     - Но я же нарочно, - сказала Милли. - Я думала, если мы будем сидеть  и
дрожать на террасе, они скорее уйдут.
     - Значит, вы не так наивны, как я думал. В вас сидит существо хитрое  и
расчетливое.
     - Да нет же. Я выдумала причину задним числом.
     - И кстати, что вы такое сделали  с  юным  Эндрю?  Околдовали  его,  не
иначе. За чаем он, по-моему, не произнес  ни  слова,  только  поправлял  все
время воротник рубашки.
     Милли рассмеялась.
     - Да, я смутила его покой. Как именно -  не  важно.  Он  так  похож  на
своего отца, просто трогательно. Его нельзя не подразнить. Подходит  он  вам
на роль зятя?
     - Он славный мальчик. Не так умен, как Франсис, но не дурак, и характер
легкий. И потом, они отлично друг друга знают и любят друг друга...
     - Любят... Н-да.
     - Н-да, вот именно.
     Разговор этот происходил в длинной  комнате  на  втором  этаже,  бывшей
бильярдной, которую Милли превратила в некое сочетание будуара  и  домашнего
тира. Эта смешанная атмосфера  сбивала  с  толку  знакомых  Милли,  на  что,
безусловно, и была рассчитана. Комната была  устлана  толстым  ковром,  и  в
ближнем ее конце, у двери, чем-то неуловимо наводя  на  мысли  о  церковном,
стоял низкий белый туалетный стол с высоким зеркалом под  большим  кружевным
балдахином вроде тех, какие во время крестного хода держат над  гостией.  По
бокам  зеркала  высились  золоченые  подсвечники  со  свечами,   сейчас   не
зажженными, а перед ним помещался  розовый  пуф,  перетянутый  гирляндой  из
шелковых розочек. Тут же расположилось несколько чрезвычайно удобных, обитых
атласом кресел. Все они были повернуты лицом к зеркалу, словно  приготовлены
для какой-то церемонии, в ходе которой Милли предстояло украшать свою особу,
а может быть, и разоблачаться на глазах у  восхищенных  зрителей.  Насколько
было известно Кристоферу, никаких таких церемоний здесь не происходило, и он
вовсе не предполагал, хотя  и  не  пытался  в  этом  удостовериться,  что  в
баночках уотерфордского стекла на туалете в самом деле  хранится  косметика.
Скорее там могли храниться ликеры. Насколько ему было известно... ибо  порой
его пронзало подозрение, что у Милли есть какая-то тайная жизнь,  и  там,  в
этой жизни, с другими, проблематичными поклонниками она доходит до пределов,
о каких он не мог и мечтать.  Но  нет,  это  исключено;  он  знает  о  Милли
решительно все, и раз ему отказано в  конечных  милостях,  значит,  и  никто
другой их не удостоен.
     Стена  в  дальнем  конце  комнаты,  обшитая  деревом   и   изрешеченная
револьверными пулями, была голая, если не считать ряда  мишеней,  в  которые
Милли,  стоя  среди  атласных  кресел,   целилась   из   своего   маленького
никелированного револьвера.  Боковые  стены,  оклеенные  шершавыми  зелеными
обоями с растительным  узором,  были  густо  завешаны  неплохими,  писанными
маслом портретами разных Киннардов. На них  Милли  с  подходящими  к  случаю
задорными восклицаниями тоже частенько наводила свое оружие, но  только  раз
выпустила в их сторону пулю, да и та, по счастью, засела в  раме.  Кристофер
терпеть не мог эти забавы. Его нервировал и шум, и  отвратительное  ощущение
самого удара. Смотреть на вооруженную Милли было одно  удовольствие,  но  он
болезненно принимал угрозу на свой счет.
     Хотя на дворе еще не стемнело, шторы были задернуты и горел газ,  яркие
рожки мурлыкали по всей комнате под красными с бахромой  колпачками.  За  то
время, которое потребовалось Кристоферу, чтобы "улизнуть" от Эндрю и Хильды,
Милли сменила узкое серое платье на более свободное и короткое, из  лилового
крепдешина, напоминавшее какой-то восточный костюм.  Она  стояла  и,  словно
отвыкнув от юбок, снова и снова прижимала платье к ноге,  а  сама  рассеянно
играла револьвером - быстро-быстро крутила дуло, потом  разом  останавливала
пальцем. Кристофер, полулежа в  кресле,  смотрел  на  нее  не  отрываясь,  с
раздражением, обожанием и страхом.
     - Это не опасно, Кристофер. Когда играешь в русскую рулетку,  вес  пули
всегда тянет заряженный барабан книзу.
     - Я не собираюсь играть в русскую рулетку. Быть  с  вами  -  достаточно
азартная игра. Не уклоняйтесь от темы, моя радость.
     Кристофер влюбился в Милли не сразу, это был долгий процесс. Но за  это
время не было момента, когда бы он, уже понимая, что с ним творится, был  бы
еще способен себя сдержать. Пока можно было сдержаться,  он  не  понимал,  а
когда понял, был уже бессилен. Иногда он говорил  себе,  что,  если  бы  мог
предотвратить то, что случилось, непременно так и сделал бы. Теперь он знал,
чем Милли занята, но не знал, что Милли думает, и  его  страшили  проявления
жестокости с ее стороны, на которые он неожиданно  наталкивался.  И  все  же
влечение к Милли, поначалу казавшееся таким безнадежным, обновило  для  него
весь мир, и в лучах ее  света  каждая  птица,  каждый  цветок,  каждый  лист
виделся ему прорисованным тончайшей иглой, залитым небесно-чистой краской.
     Когда Кристофер познакомился с Милли, он ухаживал за Хэзер  Киннард,  а
Милли уже была замужем за Артуром. Она ему не понравилась, главным  образом,
как теперь казалось, потому, что  нарочно  затмевала  Хэзер.  А  сама  Хэзер
обожала свою блестящую невестку и горячо защищала ее от нападок  Кристофера.
Он считал тогда Милли крикливой, вульгарной и страшной эгоисткой.  Он  и  до
сих пор считал ее крикливой, вульгарной и страшной эгоисткой, только  теперь
все это было ему необходимо как воздух; или, вернее, он видел ее  недостатки
по-иному, романтика наделила их веселым блеском, милосердие  -  невинностью.
Для  Кэтлин,  в  чьем  нравственном  арсенале  вообще  не  было  места   для
вульгарности, источником антипатии и даже страха была беспардонная  жадность
Милли, которой Кэтлин объясняла раннюю смерть Артура.  Однажды  она  сказала
про  Милли:  "Она  никого  не  уважает.  Другие  люди  для  нее  просто   не
существуют", А Хэзер нравилось, что Милли такая  яркая,  шумная.  Сама  она,
натура сравнительно бесцветная, хрупкая, тихая, только ловила отсветы  более
наполненной жизни своей неуемной невестки. Возможно,  не  раз  говорил  себе
Кристофер, что и  Артур  так  же  относился  к  Милли.  Он  с  радостью  дал
заглотнуть себя этому более крупному организму. И тут же возникал вопрос:  а
что, если он сам вот так же поглотил Хэзер? Что, если  и  для  него  "другие
люди просто не существуют"? Никто как  будто  не  осуждал  его  за  то,  как
незаметно Хэзер ушла из жизни. Но, может быть, что-то в нем самом, не  столь
громкое, не столь откровенно яркое, но не менее эгоистичное и  безжалостное,
убрало с дороги эту кроткую, слабую душу. Разумеется,  все  это  были  чисто
абстрактные домыслы. Хэзер  умерла  от  болезни  печени,  Артур  -  от  рака
желудка. Наука признала их смерть нормальной, неотвратимой.
     Может быть, в конечном счете Кристофер так заинтересовался Милли именно
потому, что смутно почувствовал в ней родственную душу, угадал  в  ней  свой
темперамент, ощутил глубинное сходство под поверхностными различиями.  Артур
скончался года на полтора раньше  Хэзер,  и  в  пору  этих  утрат  неприязнь
Кристофера к Милли  достигла  высшей  точки  -  возможно,  потому,  что  ему
чудилось соучастие с ней в каком-то преступном сговоре. Но в то же время она
уже стала для него предметом  размышлений,  раздражающим  и  притягательным.
Возможно и  то,  что  Хэзер  приучила  его  видеть  в  Милли  явление  очень
значительное. Когда ее поминали в  разговоре,  он  вздрагивал  и  беспокойно
прислушивался, при ней он всегда готов был без конца спорить.  А  потом  она
как-то попросила у него взаймы денег.
     Случилось это лет восемь назад. То был знаменательный момент, Кристофер
тогда же это почувствовал. Для него это было первым  указанием  на  то,  что
финансы Милли не в порядке. Жила она расточительно, и до сих  пор  еще  было
широко распространено мнение, что "Милли Киннард - богачка". Обнаружив,  что
это не соответствует истине, Кристофер  удивился,  заинтересовался,  испытал
какое-то пророческое удовольствие. Деньги он дал  ей  сразу,  ни  о  чем  не
расспрашивая, радуясь своей редкой деликатности и тому, что иного  от  него,
видимо, и не ждали. Она была благодарна, он - сдержан и  полон  достоинства;
отношения их сразу же изменились. Капитал Кристофера достался ему от отца  -
преподавателя  математики  в  колледже  Св.  Троицы,  экономиста-любителя  и
ловкого биржевого спекулянта, каковая ловкость помогла ему приумножить и без
того немалое семейное состояние. Сам Кристофер не был ни жаден, ни скуп и не
унаследовал отцовской любви к игре в деньги.  Однако  же  деньги  он  ценил,
наличие их придавало ему уверенности, через них он  как-то  чувствовал  себя
прочно связанным с жизнью. По ним. как по жилам, текла часть его  крови.  И,
вступив в денежные отношения с Милли, он словно передал ей  частичку  тепла.
Вот эта-то примитивная связь, возможно даже больше, чем ясное сознание,  что
Милли от него зависит, и послужила началом его влюбленности.
     И опять-таки, вспоминая те годы, он понимал, что все это -  посторонние
соображения. Милли была женщиной великолепной и желанной. Ему уже  казалось,
что все мужчины должны быть в нее влюблены, а скоро он стал подозревать, что
так оно и есть. Она была как наполненный до краев сосуд - здоровая, веселая,
щедрая. Известная холодность, присущая  Кристоферу,  все,  что  было  в  нем
слишком  рассудочного,  зябкого,  непрочного,  отчаянно  к   ней   тянулось,
припадало к ней как к источнику тепла и жизни. Он не  мог  до  конца  скрыть
свой голод, когда наблюдал за  ней  из-под  маски  спокойной  отчужденности,
восхищенный хладнокровной насмешливой манерой,  которую  она  с  началом  их
новых отношений, в свою очередь, надела как маску. Ему вспоминалось,  что  в
прежние дни, когда они вечно  ссорились,  Милли  иногда  восклицала:  "Но  я
просто обожаю Кристофера!" Теперь,  по  мере  того  как  натянутость  таяла,
растворяясь в нежности и смехе, он понимал, что Милли не только  благодарна,
что она и вправду близка к обожанию. Это его очень, очень радовало.
     Время шло, и дела Милли запутывались все больше. Кристофер опять ссудил
ее деньгами. Теперь он стал давать ей и советы, но финансистом он был скорее
осторожным,  чем  изобретательным,  и  мало  чем  ей  помог.  Совета   Милли
спрашивала у других, не открывая им всей  серьезности  своего  положения,  и
только увязала все глубже. Кристофер следил за ходом  событий  со  смешанным
чувством, и постепенно у него сложилась мысль,  пугающая  и  восхитительная:
трудности Милли - шанс для Кристофера.
     Жениться  на  Милли  -  влюбившись  в  нее,  он  сразу   отбросил   эту
возможность.  Ему  хотелось  чувствовать   себя   счастливым,   наслаждаться
прелестью ее общества, не просить слишком многого; к тому же было ясно,  что
ей совершенно ни к чему выходить за него  замуж.  Она  была  избалована,  он
отнюдь не был единственным ее поклонником,  и  она  откровенно  наслаждалась
своей свободой. Она "обожала" его, но нисколько не была в него влюблена. Под
"обожанием" подразумевалось совсем другое. Когда Кристофер приходил  к  ней,
она суетилась, прыгала по комнате, как собака, кричала громче  обычного.  Но
отпускала его без сожалений. Ей  был  по  душе  перемежающийся  характер  их
общения. А ему хотелось не расставаться с ней ни днем, ни ночью. Он  тянулся
к ней со страстью, которую его рассудительный гедонизм должен был  постоянно
держать в узде. Ему не улыбалось, в  его-то  возрасте,  проводить  бессонные
ночи, терзаясь неутоленным желанием, и он действительно спал  по  ночам.  Но
Милли была ему страшно нужна; а он в этом смысле не был ей нужен и знал это.
     Деликатность в вопросе денег наложила  печать  тайны  и  на  другие  их
отношения. Никто не знал, что  "они  подружились  и  так  часто  видятся;  и
Кристофер, специально для некоторых своих родственников, поддерживал версию,
будто  находит  Милли  "докучной".  Делал  он  это  отчасти  из   врожденной
скрытности, отчасти все из-за тех же денег, отчасти в угоду Милли. Милли  не
желала гласности, и он, не обольщаясь, с  этим  смирился.  Женщина,  которая
пользуется успехом и к тому же добра, естественно, хочет держать каждую свою
дружбу в отдельной коробочке. Каждому из поклонников Милли казалось, что  он
удостоен ее нераздельным вниманием и  всей  полнотою  ее  чувств.  Кристофер
утешался тем, что с ним  она  больше  откровенничает.  Он  хотя  бы  знал  о
существовании других и был более или менее уверен,  что,  во  всяком  случае
сейчас, эти "отношения" Милли остаются на уровне  безобидного  флирта,  хотя
для иных и кончаются разбитым сердцем.
     Впрочем, была у Кристофера и еще  одна,  более  серьезная  причина  для
скрытности - Франсис. Франсис не любила Милли - может быть, потому, что, как
ни" привык отец с самого начала таить от нее  свое  увлечение,  она  все  же
почуяла что-то и ревновала, а  может  быть,  дело  было  в  очень  уж  явном
несходстве характеров. "Не люблю, когда меня обхаживают", - сухо сказала она
однажды после каких-то излияний Милли. А Милли, которую присутствие Франсис,
строгого критика, всегда выбивало из колеи, и правда несколько  раз,  пылко,
но безуспешно пыталась завоевать ее  расположение.  Кристофер  всем  сердцем
любил дочь, хотя всегда, даже когда  она  была  ребенком,  обращался  с  ней
суховато-иронически, как и со всеми. В  этом  смысле  они  с  Франсис,  рано
оставшись  вдвоем  после  смерти  Хэзер,  отлично  понимали  друг  друга   и
обходились без  проявлений  взаимной  любви,  которая  связывала  их  такими
спокойными узами, что не всякий о ней и догадывался.
     До того как у Кристофера созрела мысль,  что  он  может  сделать  Милли
предложение, враждебности Франсис особенно его не смущала. Это  была  только
лишняя причина скрываться. Но когда на горизонте возникла возможность брака,
вопрос, как отнесется к этому Франсис, стал  для  него  источником  грызущей
тревоги. Антипатия, которую Франсис питала к Милли, уже сама  по  себе  была
серьезной помехой, но вдобавок он опасался, что известие о женитьбе отца  на
"этой женщине" может вызвать у Франсис необычайно бурную реакцию.  Кристофер
чувствовал, что в известном смысле, в  данном  случае  немаловажном,  он  не
очень-то хорошо знает свою дочь. До сих порчих отношения были как бы слишком
четко налажены. Проводя так  много  времени  вдвоем,  они  давно  выработали
взрослую привычку объясняться недомолвками, и чувства их, именно потому, что
были в полной гармонии, не требовали слов. Но Кристофер  угадывал  в  дочери
упорство, еще не нашедшее применения, и несокрушимую силу воли.
     Вопрос о женитьбе, некоторое время маячивший на горизонте,  сейчас  сам
со