соображал, который дом  ему  нужен,  из-за  его  плеча
появилась Франсис, сказала: "Вот сюда", - и стала толкать калитку  во  двор.
Калитка была заперта.
     - Подожди здесь, слышишь? - сказал Кристофер. - Я узнаю, что случилось,
а может, ничего и не случилось.
     Стена была невысокая. Он подтащил пустой мусорный ящик и влез на  него.
Верх стены осыпался под его коленом, и он соскочил на другую сторону. Но  не
успел он сделать и шагу к  дому,  как  увидел  тень  Франсис:  она  пыталась
подтянуться на стену. Она занесла ногу, перегнулась и упала в  его  объятия,
увлекая за собой целый град щебня и комьев глины.
     - Очень прошу тебя, Франсис, подожди здесь, я тебя тогда позову.
     Но ее глаза, огромные, помутневшие от страха, смотрели мимо него, и ему
пришлось сдвинуться с места. Они вместе подошли к окну.
     Солнце светило прямо в  кухню.  Теперь  Кристоферу  было  по-настоящему
страшно. Он сам не знал, что ожидал увидеть, но из-за Франсис  ждал  чего-то
ужасного. Исчезновение ноги в сочетании с гробовой тишиной в доме  создавало
атмосферу  и  катастрофы,  и  тайны.  То,  что   он   увидел,   было   менее
катастрофично, чем он опасался, но,  пожалуй,  еще  более  таинственно.  Два
человека сидели в кухне на полу, напротив окна, прислонившись к  стене.  Они
казались нереальными, слишком большими, как гигантские куклы. Лица  их  были
так странны, что Кристофер не сразу узнал в них Эндрю и Кэтела  и  не  сразу
убедился, что  оба  живы.  Необычным  было  их  выражение,  вернее,  что-то,
наложившее отпечаток на весь их облик. Эндрю, как всегда, в  военной  форме,
снял с одного плеча френч  и  отпустил  галстук.  Он  сидел  весь  обмякший,
раскинув ноги,  и  рассеянно  поглаживал  усы.  Кэтел,  у  которого  на  шее
болталось много чего-то  белого,  похожего  на  бинты,  сидел  ссутулившись,
отвернувшись от Эндрю, подтянув колени к подбородку  и  прижавшись  щекой  к
стене. Обе головы чуть  шевельнулись,  когда  фигуры  Кристофера  и  Франсис
заслонили окно, и Кристофера пронизал ужас, когда он увидел на  обоих  лицах
выражение предельной усталости и безразличия. Сама собой напрашивалась мысль
о наркотиках, о сумасшествии. Сидят безучастно на полу, один -  скорчившись,
другой - разбросав ноги, ни дать ни  взять  двое  больных,  оставленных  без
присмотра в лечебнице для умалишенных.
     Франсис дергала ручку кухонной двери, раму окна.
     - Помоги мне, кажется, на задвижку не заперто. Кристофер крепко  взялся
за раму, и она немного
     подалась вверх. Франсис быстро просунула в щель пальцы, потом всю  руку
и дотянулась до засова на двери. Они вошли в кухню.
     Кэтел уже опять привалился щекой к стене и вытирал бинтами лицо. Видно,
он перед тем плакал. Он скользнул по вошедшим глазами, но позы  не  изменил.
Эндрю глянул на них испуганно и враждебно, но как будто сразу же упустил  их
из поля зрения. Лицо его опять стало безучастным. Словно на  мгновение  были
прерваны какие-то глубочайшие раздумья.
     - Что с тобой? Что случилось? - громко спросил Кристофер. - Ты болен? -
Он склонился над Эндрю.
     - Вон, смотри, - раздался за его спиной голос Франсис.
     Взглянув, куда указывал ее палец, он увидел, что Эндрю и Кэтел  скованы
вместе наручниками.
     Кристофер отскочил, словно невзначай коснулся металлической  руки.  Эти
неживые, припертые к стене фигуры, а теперь еще  наручники  -  было  в  этом
что-то от механики, от паноптикума. Франсис сперва смотрела разинув рот, как
завороженная, потом отошла к окну.
     - Эндрю, Эндрю, - сказал  Кристофер,  -  как  это  случилось?  Кто  это
сделал? Ты ранен? Ты долго здесь пробыл?
     После короткой паузы Эндрю заговорил медленно и размеренно:
     - Я пробыл здесь несколько часов. Наверно,  два  или  три.  Нет,  я  не
ранен. - Он поднял ту руку, что была  скована  с  рукой  Кэтела,  и,  слегка
хмурясь, посмотрел на часы.  Было  без  семи  минут  двенадцать.  Глаза  его
расширились, снова стали пустыми, и он уставился в угол  кухни.  Франсис  он
словно и не заметил.
     - Почему ты сидишь на полу?
     - Да понимаете, еще пять минут назад Кэтел был привязан к плите.
     - Что?! Кто его привязал? И кто надел на вас наручники?
     - Пат.
     - Пат? - Франсис метнулась от окна к Кэтелу, тряхнула его за  плечо.  -
Кэтел, ты как, ничего? Ну расскажи нам, что случилось? К чему все эти бинты?
     Кэтел, слегка отстранившись от ее прикосновения, снова застыл.
     - Вы что, заколдованные оба?
     - Ему заткнули рот, - сказал Эндрю все так же медленно и раздельно.
     - Заткнули рот? Кэтелу? Но почему? Кто это сделал?
     - Пат. Вернее, Милли.
     - Милли, - сказал Кристофер. - Она здесь была?
     - Да. Она пошла с ними.
     - С кем с ними? - крикнула Франсис. - Да говори ты толком!
     - С Патом. С шинфейнерами.
     - Куда они пошли?
     - Сражаться.
     - О Господи, значит, так и есть. - И Франсис  тут  же  прихлопнула  рот
ладонями.
     - Милли пошла с шинфейнерами, сражаться? - тупо переспросил  Кристофер.
- Но никакого сражения нет.
     - Скоро будет, - сказал Эндрю. - Они начнут в двенадцать. - Он подтянул
колени, повел плечом. Сказал: - Сил нет, совсем одеревенел.
     - Но сейчас уже почти  двенадцать!  -  Франсис  судорожно  бросилась  к
двери, но вернулась и впилась глазами в  Эндрю.  -  А  ты...  Как  ты  здесь
очутился? Что же, в конце концов, случилось?
     - Этого я никогда и никому не смогу объяснить, - сказал Эндрю  все  так
же медленно и глядя мимо Кристофера в какую-то точку на стене.
     - В двенадцать.  Быть  не  может.  Это  немыслимо.  -  Кристофер  стоял
окаменев, свесив руки, как будто и сам превратился в  куклу.  Милли  ушла  к
повстанцам, ушла с Патом, с револьвером в  руке.  -  Но  почему  ты  остался
здесь? Раз ты знал, почему никуда не пошел, не предупредил?
     - Это же был твой долг, о чем  ты  только  думал?  -  Теперь  в  глазах
Франсис была ярость.
     - Я не могу объяснить, - сказал Эндрю. - Узнал  я  об  этом  совершенно
случайно. А потом я дал Пату слово, что никому не скажу и не уйду отсюда  до
двенадцати часов. А он приковал ко мне Кэтела, потому что не  хотел  пускать
его туда, где будут сражаться. И заткнул ему рот,  вернее,  Милли  заткнула,
чтобы он не мог позвать на помощь. А я его размотал и  руку  ему  освободил,
как раз перед тем как вы пришли, потому что он очень уж  плакал,  я  боялся,
что он задохнется, да все равно  время  уже  почти  истекло.  -  Он  говорил
скучным голосом, как о чем-то, что всем должно  быть  очевидно.  Он  неловко
пошевелился, и рука Кэтела дернулась.
     -  Но  почему,  почему,  почему?  -  крикнула  Франсис.  -  Почему   ты
согласился? Почему дал слово? Чем он мог тебя так  запугать?  Почему  ты  не
выбежал на улицу, не попытался все это прекратить? Почему часами сидел здесь
сложа руки? Ты что, забыл, что ты военный, офицер?
     Эндрю только покачал головой. Он бросил взгляд на Франсис и  сейчас  же
зажмурился, точно его ослепило.
     Франсис топнула ногой. Руки  ее  вцепились  в  заляпанные  грязью  полы
пальто. Она шагнула к Эндрю, точно хотела дать ему пинка.
     - Дал честное слово! Дал Пату честное слово! Ты должен  был  застрелить
его как изменника! Ты предал короля и родину! Опозорил свой мундир!  Как  ты
мог? Я просто не понимаю.
     - Пат тоже, наверно, не понял, - медленно произнес Эндрю.
     - Это все потому, что ты испугался Пата. Ты всегда его боялся.  Я  тебе
никогда не прощу...
     И тут, когда голос ее захлебнулся в слезах, явственно прозвучал  чистый
удар колокола. Это зазвонили в церкви Святого Иосифа на Беркли-роуд.
     Все  на  мгновение  замерли.  Потом  Кэтел  рванулся  вперед   и   стал
подниматься. Эндрю пробовал  усидеть,  но  его  вздернуло  на  колени.  Двое
скованных покачались из стороны в сторону и наконец кое-как встали на  ноги.
Франсис опять зарыдала. Колокол мерно звонил. Издалека донесся звук, похожий
на ружейную стрельбу.

                                  Глава 25

     В   ярком   солнечном   свете   Эндрю   и   Кэтел   мчались   вниз   по
Блессингтон-стрит. Небо,  безоблачное,  бледно-золотое,  слепило  им  глаза.
Между ними болтался,  скрывая  наручники,  чей-то  макинтош,  который  Эндрю
догадался прихватить, когда Кэтел тащил его через прихожую на улицу. Ноги их
скользили на тротуарах, еще не высохших после дождя, и мокрые солнечные дома
отзывались эхом на стук их шагов, а они  неслись,  то  сшибаясь  вместе,  то
отлетая друг от друга, насколько пускали скованные руки.
     Солнце припекало. Теперь они  наладились  бежать  в  ногу.  Но  к  тому
времени, как они добежали  до  церкви  Финдлейтера,  Эндрю  заставил  Кэтела
сбавить скорость. Кэтел задыхался, каждый его выдох был как жалобный вскрик,
и лицо, на которое по временам взглядывал Эндрю,  напряженное,  перекошенное
страхом, было так же нелепо и уродливо, как за час до  того  голова  Лазаря.
Теперь они шли быстрым, подпрыгивающим шагом. Встречные поглядывали на них с
беспокойством,  а  из  переулков  тут  и  там  появлялись  люди   с   мрачно
сосредоточенными лицами и спешили вниз, к центру города.  Несколько  человек
уже обогнали их  бегом.  Над  головой,  как  легкий  балдахин,  навис  ропот
возбужденных голосов. Дублин,  немножко  удивленный,  немножко  озадаченный,
словно начинал понимать, что сегодня необычный день в его истории.
     Когда они вышли мимо Ротонды к  верхнему  концу  Сэквил-стрит,  впереди
послышалась ружейная стрельба, а потом, как  бы  в  ответ,  частые  выстрелы
где-то  в  другой  части  города.  Ропот  утих,   и   прохожие,   пока   еще
немногочисленные, точно сбились вместе в неосознанном общем устремлении, уже
ощущая себя толпой, подгоняемой таинственной  силой  исторического  события.
Прозвучал чей-то нервный смех. И снова стрельба.
     Поперек Сэквил-стрит уже протянулся полицейский кордон, и  позади  него
люди стояли в четыре, в пять рядов. Эндрю  и  Кэтел  протиснулись  вперед  и
через плечи  полицейских  увидели  широкое  пространство  улицы,  совершенно
пустое. Эта  неожиданная  пустота  больше,  пожалуй,  чем  что-либо  другое,
открыла удивленным зрителям всю необычность происходящего. Почтамт  выглядел
очень странно: стекла во всех окнах были выбиты и проемы  заложены  мебелью.
Здание  уже  казалось  затаившимся,  осажденным,  чем-то  жутко   напоминало
крепость. Огромный плакат на фасаде гласил: "Штаб  временного  правительства
Ирландской республики". А выше, на месте привычного английского флага,  реял
яркий зеленый флаг со словами "Ирландская республика",  выведенными  на  нем
белыми буквами.  Было  в  этой  картине  что-то  миниатюрное,  дилетантское,
ненастоящее, словно черта между сном и явью оказалась перейденной на  ощупь,
почти незаметно.
     И вот на глазах  у  притихшей  толпы  под  портиком  почтамта  появился
человек  и  стал  что-то  громко  читать  перед  пустой  улицей  по  бумаге,
трепетавшей от ветра у него в руке. Пока голос его, слишком  далекий,  чтобы
можно было что-нибудь разобрать, высоко звенел в  ясном  солнечном  воздухе,
стоявший возле Эндрю человек с полевым биноклем сказал: "Это  Патрик  Пирс".
Слов Пирса Эндрю не слышал, но позже читал их много раз и много дней  подряд
- каждое утро  они  появлялись  на  афишах,  расклеенных  по  всему  городу.
"Ирландцы и ирландки! Именем Бога и умерших поколений, от которых  мы  ведем
наши древние национальные традиции, Ирландия через наше посредство призывает
своих детей под свое знамя и выступает на борьбу за свою свободу..."
     Теперь фигура Пирса исчезла из-под портика почтамта, и пустынная  улица
на солнце казалась спокойной, почти сонной. Толпа опять  негромко  загудела,
охваченная смутным, тягостным волнением, похожим на чувство вины.
     - И чего англичане его не прихлопнули, пока он там стоял?
     - Да у них-то и оружия нет.
     - Надо же было этим треклятым шинфейнерам учинить такое в день  скачек,
да еще погода как назло хорошая.
     - Дураки, кровопийцы, лошадь убили!
     В просвет между дергающимися головами полицейских Эндрю и правда увидел
убитую  лошадь.  Она  лежала  посреди  улицы,  напротив  главного   подъезда
почтамта, - лоснящаяся -коричневая глыба. При  виде,  мертвой  лошади  Эндрю
ощутил пронзительный страх, непонятную щемящую боль. А потом,  глянув  вбок,
он увидел совсем недалеко на тротуаре группу улан, верховых и спешившихся, в
живописных мундирах и в явном расстройстве. Уланы  эти,  вооруженные  только
саблями, направлялись в Феникс-парк; ничего не подозревая, они оказались  на
Сэквил-стрит через две-три минуты после полудня, и им достался  первый  залп
повстанцев. Четыре человека было убито, их уже унесли в ближайшие  магазины.
А лошадь осталась. Эндрю смотрел на улан, на возмущенное, испуганное лицо их
командира, молодого офицерика, своего ровесника. Сердце у Эндрю сжималось  и
расширялось с такой силой, что казалось,  вот-вот  разорвется,  точно  кровь
хочет выплеснуться из тела от стыда и отчаяния.  Он  ощупал  себя,  потрогал
фуражку и френч, чтобы убедиться, вправду ли все это на нем надето, потрогал
плечо с единственной звездочкой на погоне. Да, он тоже английский офицер.
     И сразу же он почувствовал, что на него смотрят.  К  шинфейнерам  толпа
была настроена равнодушно, неопределенно, пожалуй, даже враждебно. Но  и  на
Эндрю и его мундир люди смотрели без  всякого  дружелюбия,  Первая  пролитая
кровь пробила брешь, через которую  неизбежно  должно  было  хлынуть  веками
копившееся озлобление.
     Эндрю стал  пробираться  обратно.  Это  было  нелегко  -  сзади  сильно
напирали. Он петлял, таща за собой Кэтела. Попробовал  повернуть  закованную
руку так, чтобы ухватить мальчика за запястье, но дотянулся  только  до  его
вялых, безвольных пальцев. Кэтел теперь  следовал  за  ним  покорно,  свесив
голову. Кое-как они выбрались из гущи толпы.
     Почему он это сделал? Теперь он мертвец. Он умер в этой  тесной  кухне,
сидя на полу рядом с Кэтелом, отсчитывая медлительные часы и  минуты  своего
распада. Образы обеих женщин, Франсис и Милли, поблекли и сошли на  нет,  он
едва помнил, кто был рядом с ним, когда зазвонили  в  церкви.  Колоссальным,
непоправимым и нестерпимым было другое - потеря  чести.  Его  убили  в  этой
тесной кухне так же верно, как если бы пырнули ножом. Почему он уступил, дал
им погубить себя?
     И,  мысленно  отвечая  на  этот  вопрос,  Эндрю  уже  знал,  что  ответ
неправильный, что  нет  и  не  может  быть  оправданий  для  его  ужасающего
поступка.  Когда  Милли,  прижав  его  коленом  к  стене   чулана,   шепотом
рассказала, что была в неких отношениях со своим братом, его  отцом,  и  что
существуют письма, подтверждающие это, он в первую секунду  ей  не  поверил.
Потом, пока она шептала ему в ухо, что, если он не  согласится,  эти  письма
перешлют его матери, все затопила жалость к  Хильде  и  как  будто  принесла
облегчение, не оставив иного выбора, кроме как защитить  ее.  Такая  новость
могла задним числом отравить ей всю жизнь, до самых  корней.  О  том,  чтобы
пытаться перехитрить Милли, нечего было и думать - он не мог  рисковать,  он
обязан уберечь мать от этих безобразных разоблачений. И он сдался.
     Теперь он был волен во всем сомневаться. Первая его мысль была о матери
- и он поверил. Вторая мысль была о себе - и веры не  стало.  Неужели  могло
случиться в прошлом нечто такое ужасное, такое, как он теперь  почувствовал,
оскорбительное для него самого? Может, и есть какие-то  письма,  но  еще  не
сказано, что они так уж важны или не могут быть истолкованы  как  совершенно
безобидные. Может, Милли не захотела бы, а то и не смогла бы выполнить  свою
угрозу. А может, она с дьявольской находчивостью просто все выдумала,  чтобы
припугнуть его. Попозже надо будет зайти на Верхнюю Маунт-стрит и узнать.  А
потом явиться по начальству в Лонгфорд.
     Но мысль о Лонгфорде и своем бесчестье увела его глубже. Независимо  от
всего остального он должен был тогда сразиться с Патом. Должен был  презреть
револьвер Пата и драться голыми руками. Пат не убил бы его. А если б и убил,
все было бы лучше, чем эта, иная  смерть.  Когда  Пат  улыбнулся  и  сказал:
"Иначе ты и не мог ответить", они были близки, так  близки,  как  никогда  в
жизни. В ту минуту их связывали узы  благородства,  взаимного  уважения.  Но
Эндрю только упомянул о своем долге. А нужно было его выполнить. Нужно  было
драться тут же, в кухне, собрав все свои силы и мужество. То была встреча, к
которой  он  готовился  всю  жизнь.  Он  любил  Пата  Дюмэй,  любил  всегда.
Схватиться  с  Патом,  не  задумываясь  об  исходе   схватки,   пусть   даже
смертельном, было бы последним, лучшим  проявлением  его  любви.  Но  именно
потому, что он всегда обожествлял Пата, пружина в нем  сдала.  Он  не  сумел
пробудить в себе ту великолепную силу воли,  которая  бросила  бы  его,  как
борца на арене, в объятия Пата. Он опозорил свой мундир, и этого  позора  не
забыть, не загладить никакими будущими подвигами. Сделал он это  в  конечном
счете из-за Пата и ради Пата; сделал то единственное, за что Пат никогда  не
перестанет его презирать.
     Эндрю очнулся - оказалось, что он все еще держит  Кэтела  за  руку.  Он
взглянул на Кэтела. Лицо у мальчика было отрешенное,  покрасневшее,  залитое
слезами. Эндрю почувствовал, что и сам сейчас расплачется. Он сказал:
     - Пойдем, Кэтел, надо найти кого-нибудь, кто бы снял с нас  эту  штуку.
Ты не посоветуешь, куда нам пойти?
     Он снова потянул мальчика  за  собой,  подальше  от  грозной,  зловещей
пустоты Сэквил-стрит.
     Они шли рядом, а навстречу им со всех сторон спешили люди, еще и еще, и
в солнечном воздухе звучали голоса, теперь громче,  увереннее,  уже  не  так
удивленно:
     - С ума они, что ли, сошли?
     - К Святой Троице повезли пушки.
     - Канонерку двинули вверх по реке, будут выбивать их оттуда шрапнелью.
     - Дай-то Бог, чтобы у них был там священник.
     - Дураки несчастные, да поможет им теперь Бог и Пресвятая Матерь его.
     - Что ни говори, такого дня Ирландия еще не знала.

ЭПИЛОГ

                                          "Блессингтон-стрит, апрель 1938 г.

    Милая Франсис!
     Не писала  тебе  целую  вечность,  но  я  совсем  сбилась  с  ног  -  и
общественных обязанностей много, и дом  нужно  было  приготовить  для  новых
жильцов, как будто все и пустяки, а минуты свободной  не  остается.  Джинни,
конечно, золото, а ее сын покрасил  мне  кухню  и  чулан,  очень  работящий,
порядочный юноша, таких  в  наше  время  поискать.  Надеюсь,  что  с  новыми
жильцами все пойдет хорошо. К прежним я прямо-таки привязалась,  мы  с  ними
жили одной большой семьей. Но думаю, что  скоро  привяжусь  и  к  новым.  Не
помню, писала ли я тебе, что один из них, тот, что снял обе комнаты наверху,
такой симпатичный, был майором в английской армии.
     Ты меня порадовала тем, что пишешь о своей семье.  До  чего  же  быстро
растут дети, как подумаешь, что они у тебя почти взрослые, сразу  чувствуешь
себя старухой. Да что ж, время никого не щадит, а у меня  еще,  благодарение
Богу, и здоровье, и силы есть, не то что у бедной  Милли.  Сейчас  ей  много
лучше, но уж такой, как до операции, она не будет. Я тебе, кажется,  писала,
что  забрала  ее  из  того  сырого  дома  на  Эклз-стрит,  и  теперь  у  нее
премиленькая комната на Драгл-роуд, это возле Друмкондра-роуд. В том же доме
живет еще много старичков, они все  называют  ее  "миледи",  а  она  за  это
угощает их виски! Я тут на днях водила ее завтракать к Джаммету, и там  один
лакей узнал ее и сказал, что она ничуть не  изменилась,  ей,  бедняжке,  так
было приятно, хотя, видит Бог, это неправда. И она стала рассказывать  этому
лакею про пасхальную неделю на мельнице Боланда, она там, конечно, вела себя
геройски, все время  перевязывала  раненых,  но  теперь  она  говорит  очень
громко, потому что стала туга на ухо, и весь ресторан ее слушал  и  отпускал