- Новенького? Ничего. Обычная проверка.
     Милли шагнула мимо него, и жесткий шелк ее юбки, как крыса, пробежал по
его ноге. Она прислонилась спиной к входной  двери,  раскинув  руки,  тяжело
дыша, преграждая ему дорогу.
     - Какие-то новости должны же быть!
     - Не понимаю, о чем вы. Ничего особенного нет.
     - "Ты женщина и, стало быть, молчать умеешь лишь о том, чего не знаешь"
{Цитата из исторической хроники Шекспира "Генрих IV" (акт II, сц. 3).}. Так?
     - Мне надо идти.
     - А мне очень нужно знать, у меня на то есть причина. Что-то  случится,
да? И скоро случится?
     - Ровно ничего не случится.
     Милли протяжно вздохнула и уронила руки.
     - Ну что ж, этак воевать не трудно.
     Пат пропустил укол мимо ушей. Понизив голос, он сказал:
     - Не надо об этом говорить. Выпустите меня, пожалуйста.
     Что-то вдруг послышалось  за  полуоткрытой  дверью  одной  из  парадных
комнат. Комната тонула в полумраке: тяжелые портьеры красного  бархата,  уже
не придержанные шнурами, наполовину скрывали окно. Только в середине  сквозь
частое кружево проникало немножко желтого света. За окном шел дождь.
     Милли испуганно ахнула, потом метнулась к двери и  распахнула  ее.  Пат
одним прыжком очутился с ней рядом. В  мутной  полутьме  он  увидел,  что  в
глубоком кожаном кресле потягивается и копошится какая-то  округлая  фигура.
Это был его отчим Барнабас Драмм.
     В Милли словно бес вселился. Она ринулась в комнату и с силой  стукнула
ладонью об стол.
     - Что ты здесь  делаешь,  негодяй?  Шпионишь  за  нами?  Этого  еще  не
хватало. Встань!
     Барнабас поднялся, жалобно пяля глаза на Милли и - через ее плечо -  на
Пата. Он ссутулился, весь сжался, как потревоженный паук.
     - Да я просто уснул. Я не  шпионил,  Милли,  честное  слово.  Я  ничего
плохого не делал. Просто уснул, сам не знаю почему.
     - Вечно ты рыщешь и подслушиваешь. Знаю я твои гнусные  повадки.  Пьян,
вот и спишь. Так уходи спать куда-нибудь еще. Вон отсюда! - Ее длинная  юбка
взметнулась от нацеленного на него пинка.
     Барни укрылся за кресло, потом юркнул мимо них к двери, словно опасаясь
нового нападения. Он бежал, но не на улицу, а в глубь  дома,  спасаясь,  как
собака, на кухню.
     Пат был в ярости. Он знал, хотя предпочитал  не  думать  об  этом,  что
Барнабас увивается около Милли, а она презрительно его терпит. Но сейчас его
возмутило другое: Милли, видимо, и в голову не пришло, что человек, которого
она так унижает, - отчим Пата.
     В следующую секунду Милли и сама как  будто  это  поняла.  Закрыв  лицо
руками, она сказала:
     - Ой, как нехорошо...
     - Ну, до свидания. - Пат поспешно отворил парадную дверь  и  вышел  под
дождь. Он поднял воротник, пальто. Дрянь она, думал он, быстро  удаляясь  от
дома. Дрянь она, дрянь.

                                  Глава 7

     "В этот период моей жизни я постепенно стал  понимать,  что  все  более
отдаляюсь от моей сестры Хильды. Кто знает, может быть, такие вот  медленные
расставания - это неизбежные репетиции перед последней разлукой.  В  детстве
нас с Хильдой объединяло- на. каком-то неопределимом, но достаточно глубоком
уровне - общее недовольство родителями. Но по мере того,  как  под  влиянием
времени и обстоятельств формировались наши характеры, становилось ясно,  что
образ жизни родителей нам противен по разным причинам: Хильде -  потому  что
он непрочный, шумный, расчетливо экономный и без  светского  блеска;  мне  -
потому что он лишен какой бы то ни было духовности.
     Вдобавок - я все больше чувствовал с каждым приездом Хильды в  Ирландию
обе женщины в моей жизни были ей непонятны, и она  не  могла  верно  оценить
тончайшие нити  моих  отношений  с  ними.  Она  просто  "выпадала  из  общей
картины"! Бессловесная преданность  Кэтлин,  нежное,  властное  подшучивание
Милли - все это имело для Хильды  мало  смысла.  Да  что  там,  как  всегда,
поглощенная собой, она почти ничего и не видела, а интуиция твердила ей, что
две женщины, обе, на ее взгляд, по разным причинам недостойные,  соперничают
между собой за безраздельное владение ее обожаемым братом".
     Барнабас Драмм  написал  эти  слова  только  сегодня,  когда  сидел  за
"работой" в Национальной библиотеке, и теперь они снова и снова пробегали  у
него в мозгу, как светлый ручеек. А может быть, слова были  камешки  на  дне
ручейка, гладкие, пятнистые, которые он все время  видел  сквозь  прозрачную
воду. Ему казалось, что слова его звучат спокойно и веско; и когда удавалось
"написать убедительный кусок, написанное оставалось при нем и весь остальной
день, согревало его душу. Уже несколько лет; как Барни украдкой работал  над
своими мемуарами. Растрепанные тетради с записями об  ирландских  святых  он
раскрывал все реже, а в последнее время совсем их  забросил.  Он  с  головой
погрузился в более заманчивые глубины самоанализа.
     Началось это после того, как он, прожив положенный срок в  монастырском
уединении, решил, что должен сделать серьезное  усилие  и  выяснить,  почему
"все пошло не так". Для этого нужно было безжалостно  изучить  самого  себя.
Слишком долго он пребывал в уверенности, что может во всем винить ее,  может
считать  себя  человеком,  погубленным  одной-единственной  катастрофой,   о
которой к тому же через несколько недель все забыли. Но  жизнь  человека  не
так-то легко загубить, позднее он это понял и жалел, что не знал тогда. В то
время он мог бы снова поднять голову. А значит, не только ее  вина,  что  он
так опустился. Значит, были какие-то исконные причины, почему он сделал себя
тем молодым человеком, которым так  еще,  кажется,  недавно  был,  и  другие
причины, а может, и те же, почему затем, по видимости вполне  преднамеренно,
загнал себя в духовную пустыню. Он был глубоко несчастен и  чувствовал,  что
заслуживал лучшей доли. Он не очень надеялся, что, разобравшись, почему "все
пошло не так", сумеет что-либо  выправить.  Мемуары  были  задуманы  в  духе
чистого самобичевания. Порой он чувствовал себя очень старым и говорил себе,
что перед смертью должен хотя бы обозреть ясным и  трезвым  взором  крушение
своей жизни. Потом оказалось,  что  начатая  работа  действует  на  него  до
странности успокоительно.
     Когда-то он был способным мальчиком, от него многого ждали. В Кембридже
он получил стипендию за успехи в античной литературе и еще студентом  изучил
древнееврейский язык. Он превосходно стрелял в цель, отличался в  гребле.  У
него были любящие родители, сестра, которая его  обожала,  много  друзей.  У
него были любящие родители, а между тем Барни, с тех пор  как  себя  помнил,
тяготился ими. В чем это выражалось в раннем детстве, он не мог бы  сказать.
Позже это вылилось в нестерпимое раздражение, которое вызывал в  нем  шумный
бесшабашно веселый быт родительского дома. Мать,  тянувшаяся  за  модой  без
достаточных  на  то  средств,  слишком  много  смеялась,  вернее,   визжала;
рассчитанные на  шумное  веселье  вечеринки  отца,  его  шутливые  проделки,
тщательно обдуманные и вызывавшие всеобщий визг, казались  Барни  невыносимо
вульгарными. Весь этот уклад оскорблял его  чувства,  хотя,  если  подумать,
никаких особых прегрешений его родители не  совершали.  Он  решил  уехать  в
Ирландию.
     Мать Барни, Грэйс Драмм,  урожденная  Ричардсон,  была  англо-ирландка,
родня Киннардам, и Барни с сестрой получили свою долю ирландских каникул, во
время которых Хильду ослепила роскошь Ратблейна. Барни поразило другое.  Ему
Ирландия запомнилась как темная, медлительная страна, полная  достоинства  и
тайны,  ни  в  чем  не  похожая  на  светскую  веселую  квартирку  в   Южном
Кенсингтоне. Он  отдал  ей  свое  сердце,  а  вскоре,  когда  фокус  немного
сместился,  почувствовал,  что  мистическая  прелесть  Ирландии  связана   с
католической церковью.
     Это чувство породило сильный духовный кризис,  в  ходе  которого  Барни
стало ясно, что ему уготована исключительная судьба. Он должен  отречься  от
мира и стремиться к совершенной святости: всякая менее высокая цель была  бы
бессмысленной, может быть, гибельной. Он удалился один в  населенную  тенями
святых пустыню Клонмакнойза,  постоял  возле  круглой  башни  в  этой  самой
священной точке Ирландии. Здесь он пережил  то,  что  впоследствии  казалось
мистической встречей, - ощутил чье-то присутствие,  которое  захватило  его,
увлекло. А увлекло его тогда что-то очень древнее  и  чистое,  христианство,
еще  совсем  простое  и   неповинное   в   кровопролитии,   чьи   смиренные,
непритязательные святые обитали в тесных, низеньких кельях.  Священная  река
Шаннон, текущая в желтых камышах среди небольших, похожих на курганы холмов,
под его взглядом из свинцово-серой превратилась в небесно-голубую,  и  Барни
решил, что должен стать священником.
     К отчаянию всей своей семьи, он поступил в католический колледж  Мэйнут
и вскоре облачился в сутану. Он жил в  непрерывной  экзальтации,  предаваясь
аскетическим восторгам, за  что  не  раз  слышал  суровые  упреки  от  своих
духовных наставников.  Он  со  страстью  размышлял  о  таинстве  причащения,
постоянно представлял себе, как скоро-скоро  будет  держать  в  руках  плоть
Христову и насыщать изголодавшуюся  коленопреклоненную  паству,  заполнившую
пространство до края земли. По ночам ему снилась потирная чаша,  из  которой
изливалась кровь Господня, дабы смыть грехи всего мира. Он держал эту чашу в
руках, с несказанной радостью оборачивался, чтобы  произнести:  "Ite,  missa
est" {Идите, служба окончена (лат.).}. Но он так и не  был  рукоположен.  Он
внезапно влюбился в Милли.
     Позднее ему казалось, что Милли просто принудила его к любви. Она тогда
недавно овдовела и упивалась новообретенной свободой. До тех пор ей не  было
дела до его существования. В редких случаях, когда они встречались, она  его
не замечала, и Барни так же мало замечал ее. Но, увидев его в сутане,  Милли
неожиданно, безрассудно пожелала сделать из  него  свою  собственность.  Она
никогда не обманывала его, по крайней мере на словах. Этот  попик  в  черных
одеждах понадобился ей просто как раб, как комнатная собачка, которую  можно
ласкать и гладить. Ей хотелось зажечь кощунственную страсть в этом  бледном,
долгополом полумужчине. Она вечно повторяла, что ни капельки не  влюблена  в
него. Ей нужно только, чтобы он был влюблен в нее. Для Барни эта откровенная
порочность оказалась неотразимой.
     В Кембридже у него были кое-какие романтические истории, и  он  считал,
что с грехами молодости покончено. То, что он пережил с Милли,  было  совсем
иное. Он был разбит вдребезги, развеян по ветру,  и  притом  он  не  мог  не
верить, что она его любит. Все ее  поведение  в  этом  убеждало.  Его  тело,
казавшееся  чистым  сосудом,  храмом,  подметенным,   пустым   и   ожидающим
водворения неземного гостя, теперь заявляло о себе горячо и требовательно  -
назойливый зверь из неспокойной плоти. Точно из жил его выкачали всю кровь и
влили новую. Он до ужаса четко ощущал свою телесность, и,  когда  нестерпимо
прекрасная, нестерпимо желанная Милли умильно глядела ему в глаза и медленно
приближала к его губам свои теплые губы, он  чувствовал,  что  воистину  Бог
принял человеческий образ.  Милли,  разумеется,  ограничивала  свои  милости
самыми невинными ласками, чем довела его до состояния, близкого  к  безумию.
Конец наступил, когда во время вечеринки в Мэйнуте  Барни  был  застигнут  с
Милли на коленях. Вскоре затем он покинул колледж. В каком  порядке  события
сменялись после этого, Барни уже не помнил отчетливо: то ли он  раскаялся  и
отказался от Милли, то ли Милли бросила его  и  он  раскаялся.  Нередко  ему
удавалось находить себе оправдания - ведь удар, каким явилось исключение  из
колледжа, с ужасающей ясностью показал ему, чего он лишился. Влюбившись,  он
не признался себе, что это конец его высокого призвания. Совесть укоряла его
часто и болезненно, но каким-то образом ему все  еще  казалось,  что  он  не
отступил от прежнего решения. Когда же весь  мир  божественной  благодати  у
него отняли и он оказался один в пустоте,  без  всякой  поддержки,  если  не
считать насущного хлеба церкви и простенького механизма покаяния, он был  до
такой степени сломлен, что уже почти не чувствовал себя человеком. Тут уж  и
Милли не могла бы ему помочь, даже если  бы  она  сразу  не  устранилась.  А
Милли, увидев Барни отлученным от колледжа,  без  сутаны,  тут  же  потеряла
всякий интерес к этому  жалкому,  растерянному  молодому  человеку,  который
бегал по Дублину в поисках работы; и после одного свидания, когда она сперва
обратила их отношения в шутку, а потом чуть не обвинила его в  том,  что  он
все это выдумал, просто перестала с ним встречаться.  Может  быть,  ей  было
стыдно. Но подтверждалось такое предположение только тем, что она  сохранила
эту историю в тайне и никогда  никому  о  ней  не  рассказывала.  Мэйнутские
наставники умели молчать, и самого Барни ничто не побуждало  к  болтливости,
поэтому никто так и  не  узнал,  какую  роль  Милли  сыграла  в  его  жизни.
Считалось, что его отказ от посвящения в сан связан с  "какой-то  женщиной";
дальше этого не шли даже слухи.
     А Кэтлин знала. По чистой случайности, которую Барни впоследствии  счел
решающей в своей жизни, Кэтлин, невзначай заглянув к  Милли,  застала  ее  в
объятиях  Барни.  Если  бы  не  это,  часто  думалось  Барни,  он  едва   ли
впоследствии доверился бы Кэтлин. Во всяком случае, пережитый  тогда  испуг,
внезапное появление Кэтлин в роли свидетеля и позже сознание, что она,  одна
из немногих, _знает_, - все  это  в  его  глазах  ставило  Кэтлин  в  особое
положение. Ее удивленными, осуждающими глазами  он  увидел  себя,  без  пяти
минут  священника,  страстно  обнимающего  смазливую  вдовушку  сомнительной
репутации. Она узнала - это было скверно,  но  это  их  сблизило.  Лишившись
всего, и Милли, и желанного будущего, он должен был к кому-то прилепиться, и
он прилепился к Кэтлин.
     Но почему он так быстро отчаялся? - думал он. Почему не принял на  себя
всю силу удара, не  почувствовал,  что  долго,  может  быть  годами,  должен
оставаться  сломленным  и  униженным?  Нужно  было  уехать  из   Дублина   и
попроситься на самую черную работу при каком-нибудь  захолустном  монастыре.
Таким, как он, есть куда деваться. Ибо катастрофа не разбила  его  веры.  Не
разбила, но, очевидно, думал он позднее, оставила на ней трещину,  иначе  он
так не поспешил бы перестроить все свои планы. Нужно было не  махнуть  рукой
на духовный сан, а считать, что это бесценное сокровище, которое  уже  почти
далось ему в руки, просто отдалилось от него, может  быть,  на  недосягаемое
расстояние, однако осталось тем единственным, к чему стоит стремиться. Нужно
было каяться, неустанно, неистово, быть готовым распластаться в пыли.  Нужно
было кусок за куском вырвать из себя  прежнюю  душу,  все,  что  делало  его
слабым и лживым. А он вместо этого,  потеряв  всякую  надежду,  повернувшись
спиной ко всему, что произошло, сразу стал искать утешения.
     Кэтлин, сама не  так  давно  оставшаяся  вдовой,  была  старше  его  на
несколько лет, и сперва он пришел к ней как к матери или к  старшей  сестре.
Он ей поведал все - не только про Милли, но и про всю свою  жизнь,  детство,
родителей. Он пошел к ней еще и еще; и Кэтлин слушала его кротко и  разумно,
отчего казалась удивительно хорошей женщиной, первой хорошей женщиной, какую
ему довелось встретить. Она его не упрекала, но и не оправдывала, и  он  был
ей благодарен за готовность судить его.  Потом  в  этом  бегстве  от  дурной
женщины к хорошей забрезжил какой-то  смысл.  С  отрадным  облегчением,  так
непохожим на недавнее безумство, он полюбил ее. И она,  казалось,  тоже  его
полюбила - за все, что он пережил, за то, что была ему нужна.  Неожиданно  в
ней воплотилась возможность праведной жизни, которую он до  этого  искал  не
там,  где  надо.  Теперь  он  виделся  себе  в  мечтах,   как   муж-католик,
отец-католик, опора чистой, бодрой, крепкой католической семьи, хозяин дома,
где найдет приют каждый, кто отягчен виной и горем. Он видел  путь,  ведущий
прямо назад, к невинности. Он сделал Кэтлин предложение, и она согласилась.
     Почему же все пошло не так? Ему казалось, что он угомонился.  Он  нашел
себе скромную должность на государственной службе и начал писать  работу  по
ранней  истории  ирландской  церкви.  Опубликовал   статью   под   названием
"Некоторые друидические истоки христианских таинств", на которую журнал "Меч
и дух" дал неблагоприятный, но пространный  отзыв.  Заинтересовался  борьбой
между ирландской и римско-католической церковью, предшествовавшей  собору  в
Уитби. Усмотрел важные аналогии между ирландской церковью и православием. Он
решил доказать, что Ирландия и христианский Восток говорили на чистом  языке
Евангелия,   сохраняя   мистическую   свободу   и   дух    любви,    который
римско-католическая  церковь,  этот  слишком  теоретический,  слишком  четко
организованный  механизм,  постепенно  утратила.  Он  опубликовал   брошюру,
озаглавленную "От Афона до Атлона", и  вступил  в  переписку  с  несколькими
весьма  искушенными  в,  спорах  французскими  иезуитами,  которые   шутливо
предостерегали его от опасности  ереси.  Он  подробно  изучил  происхождение
монашества в Ирландии, всей душой привязался к святой Бригитте, этой щедрой,
кроткой святой-чудотворице,  и  совершил  паломничество  по  ее  следам.  Он
задумал книгу "Значение Бригитты", которая должна была  стать  первым  томом
большого труда. Казалось, жизнь идет как надо. А между тем все это время его
брак с Кэтлин оставался фикцией.
     Кэтлин, понятно, никогда не упрекала его, никогда даже не  упоминала  о
его поразительном фиаско. Но понятно и то, что  через  некоторое  время  она
стала от него отдаляться. Ему казалось, что она отдаляется медленно, шаг  за
шагом, устремив на него взгляд, ожидая знака, который он не мог  ей  подать.
Если б только он мог, как в прежние дни, просить у нее помилования! Но этого
он не мог. Теперь ему нужно было защищаться от нее, возводить укрепления. Он
стал ее побаиваться. Раз за разом он строил, а  потом,  конечно,  отбрасывал
гипотезу, что она вышла за него в  пику  Милли.  Более  уверенно  он  строил
гипотезу, что полюбила она в нем не всего  целиком  сложного,  запутавшегося
человека, а только его грехопадение. Много позже  он  выразил  это  в  своих
мемуарах так: "Милли полюбила меня за кощунство, Кэтлин - за покаяние".
     Он жалел о том, чего лишился, жалел о своей поспешности..  Со  странной
болью, своего рода раскаянием навыворот он думал, что слишком  сурово  судил
себя в ту пору, когда согрешил с Милли. Он тогда  преувеличивал  свою  вину.
Что он сделал плохого? Не вовремя полюбил, только и  всего.  Теперь  уж  ему
казалось, что гораздо  более  тяжкой  виной  была  женитьба  на  Кэтлин.  Он
сделался  угрюм,  бросил   службу   в   Акцизном   управлении   и   пробовал
сосредоточиться на своей работе об ирландской церкви. Проводил много времени
вне дома, якобы в библиотеке, а на самом деле все чаще посиживал в пивной  -
один или со  случайными  знакомыми.  А  потом  однажды  на  Сэквил-стрит  он
встретил Милли.
     Она рассмеялась. Она смеялась и смеялась, а  Барни  смотрел  на  нее  и
болезненно ежился. Потом она взяла его под руку и  заявила,  что  он  должен
немедленно идти к ней  выпить  рюмку  хереса.  Он  пошел  и  с  этой  минуты
распростерся у ее ног.  Очень  большая  любовь  -  как  условный  рефлекс  у
животных. Она существует на уровне, не подвластном времени.  Барни  попросту
вернулся к исходной точке.  Нескольких  ласковых  слов,  прикосновения  руки
оказалось достаточно, чтобы вновь утвердить его рабство. Он не  стал  винить
Милли за прошлое, только просил ее дрожащим голосом больше никогда,  никогда
не прогонять его. Она и сама растрогалась и  обещала,  что  никогда  его  не
прогонит, ч