ческие  возможности  непосредственного
восприятия,  какие потенции  скрыты  в самостоятельном  мышления  учащегося,
насколько порочна система образования, оставляющая эти потенции втуне.
     Мерль повествует  о муках, которые испытывает Дельмон, корпя над никому
не нужной  объемистой  диссертацией, --  после того как  ее прочтут  два-три
оппонента, она будет мирно пылиться на библиотечной полке. Но этот тягостный
путь к докторской степени  и по сей день является единственным. Можно понять
Дениз, которая  заявляет:  порочна не только  структура высшего образования,
отравлено само его содержание.
     Но  в  анализе  причин этого  максимализма  есть  одна  опасность, одно
искушение, в  которое впадает  Мерль  как  последовательный "романист идей".
Одну  идею перекидывают  персонажи "За стеклом"  друг другу, как мячик, один
комплекс кочует со  страницы на страницу. Это -- "эдипов комплекс", эта идея
--  фрейдизм.  Ища  мотивы  своих и  чужих поступков,  герои  романа,  можно
сказать,   беспрерывно   фрейдируют.   Фрейдирует   Менестрель,   удрученный
материнским гнетом, фрейдируют либеральные профессора, рассуждающие о корнях
студенческого движения, фрейдирует скромный  трудяга Дельмон, находящийся  в
рабской  зависимости от своего  шефа, фрейдирует и великолепный  Фременкур в
лекции о "Гамлете", объясняя поступки принца  Датского сексуальной ревностью
к  матери -- королеве. В этом  -- ирония автора, который подшучивает, как мы
видим, и над собой, и над своими героями,  и, конечно,  над прикованностью к
фрейдизму, которая характерна для столь  многих исследователей студенческого
движения, как  консерваторов,  так и левых  радикалов.  Ведь  в  ироническом
ключе,   рассчитанном   на   понимающего  читателя,  написана   вся   книга.
Саркастический прищур,  вольтеровская улыбка автора дают ощущение дистанции,
подчеркивают  стремление  к объективности.  Но замечает ли Мерль, что он сам
принимает  неизменную,  а потому  комичную позу  психоаналитика  -- уже  как
автор,  а  не  как  Фременкур,  --  укладывая  всех  своих  юных  героев  на
исповедальную кушетку и заставляя  их обнаруживать в подсознании пресловутый
"эдипов" конфликт с родителями?
     Верно, конечно, что резкое ускорение  темпов  развития во  всех  сферах
жизни  --  характернейшая  черта  научно-технической революции  -- усиливает
различия между  поколениями,  их  образом жизни,  их системами ценностей. Но
верно и то, что перехлестывающая поколения общность взглядов и идей от этого
не   исчезает.   Социологические  исследования   показали,  что  большинство
активистов студенческого  движения вышло из семей либеральной интеллигенции,
где у детей и отцов -- наилучшие отношения.
     Глубокие  корни  мая  следует   искать  в  области  социальной,   а  не
психологической или  сексуально-патологической.  В одном документе, вышедшем
из  стен  бунтующей  Сорбонны,  студенты  точнее  сказали  о себе:  "Понятие
конфликта поколений должно исчезнуть -- это всего лишь  маскировка борьбы за
власть".
     Грандиозны  юношеские  планы   --  в  этом  блаженном   возрасте  любой
головокружительный успех кажется достижимым, жизненный опыт еще  не подрезал
крылья  фантазии. Но грезы героев Мерля, если  не считать разве  его любимца
Менестреля, робки, пугливы и приземленны. Они вянут в казарменной обстановке
нантерской   "общаги",  которую  даже  рецензент  респектабельно-буржуазного
"Фигаро литерер", в отличие от всех других газет  довольно кисло -- noblesse
oblige! --  отозвавшийся о  романе  Мерля, назвал  "бесчеловечной". Ощущение
холодности окружающего  мира и  собственной ненужности может сломать не одну
хрупкую натуру. Статистика  свидетельствует:  3% молодых французов  страдает
психическими болезнями, более 25%  -- нервным перенапряжением, каждую неделю
кончает с собой школьник или студент.
     В   такой  обстановке  политический  активизм  или  даже  имитация  его
оказывается для одних соломинкой, за которую хватается утопающий, для других
--   якорем  спасения.   Порожденное   студенческим   движением   требование
самоуправления, ставшее в  мае всеобщим, оказалось формой самоутверждения, а
"контестация",   иначе  говоря,   оспаривание   авторитета  университетского
начальства, предстала  как вызов Власти вообще. Не  случайно  за выпадами  в
адрес  профессоров  в  мае  последовали   непочтительные  возгласы  в  адрес
президента де Голля.
     Изображенная в романе  картина  повседневных  сторон жизни французского
университета  выявляет  тонкий  расчет  автора, который  описал  не  эвфорию
майских  событий,  а  обычный,  как  тогда  казалось,  день  до  их  начала.
Будничность   обстановки,  массовое   одиночество   студентов,   олимпийская
снисходительность  профессоров,  мелкие  житейские заботы --  все  это  лишь
оттеняет напряженность, конфликтность  ситуаций, лишь усиливает предощущение
надвигающейся грозы.
     Тенденция  к   демократизации  высшего  образования  --  сама  по  себе
бесспорно  прогрессивная  --   в   условиях   порочной  социальной   системы
оборачивается для самих студентов потерей былой привилегированности, утратой
автоматизма проникновения в общественную элиту.
     Что  ждет  героев  Мерля и  их  товарищей?  В  лучшем  случае --  место
преподавателя в лицее, средненькая административная должность в какой-нибудь
фирме  или же  чиновничья  рутина  в  государственном учреждении.  Квартира,
машина,  современный,  ставший  уже  традиционным  набор  вещей,  нужных   и
ненужных,  не  скрасят  серой  повседневности, а,  наоборот,  усугубят  твое
превращение  в  такую же  Вещь, в винтик этой  отлаженной,  но бесчеловечной
машины. Винтик, который в случае твоего  несогласия заменит другой  такой же
стандартный винтик, отштампованный в  Нантере  или на ему  подобной "фабрике
умов".  Высшее  образование,  таким  образом,  --  девальвирующаяся  валюта,
которая отнюдь не всегда обеспечивает лучшую работу, но зато всегда -- более
высокие требования к работнику все на  тех же подчиненных ролях. Перспектива
быстрого   продвижения    --   это    почти   полная   монополия    питомцев
привилегированных "больших школ" (об одной из  них, Высшей  административной
школе,  мельком  упоминает  Мерль).  Выпускник  университета  может  сделать
карьеру  разве  что  с   помощью  родственных  связей.  Но  так  ли  уж  она
привлекательна? Ведь буржуа в  сорок  лет  --  это  мертвец, заметил один из
интеллектуальных кумиров французского студенчества.
     Не удивительно, что такое будущее отталкивает одного из героев Мерля --
Давида Шульца, сына крупного врача, который по своему рождению принадлежит к
социальной верхушке. Но отталкивает еще и потому, что даже сильных мира сего
--  кто об этом знает лучше  социолога, изучающего  "массовое общество"?  --
несет  по  течению,  и  выплыть  у  них еще меньше  шансов,  чем  у  других.
Манипулируемый манипулятор -- вот суть блестящей карьеры.
     В  начале майских  событий  в  Бурбонском  дворце  на  заседании палаты
депутатов  произошел любопытный диалог. Лидер Федерации  левых  сил Миттеран
(теперь он возглавляет  социалистическую  партию  Франции)  подверг  критике
"общество  потребления, которое пожирает своих детей". В унисон с оппозицией
неожиданно  выступил деголлевец, бывший  министр Пизани: "Когда я оказываюсь
наедине  со своим сыном-студентом, мне  приходится либо молчать, либо лгать,
потому что  я не  всегда  нахожу  ответ  на  его  вопросы".  Шум на  скамьях
правительственного большинства. Не знамение ли времени?
     Столь  часто  поминаемый  ныне Герберт  Маркузе,  предпринявший  острую
критику современных  форм  капиталистической манипуляции, которая  порождает
конформистского,  "одномерного  человека" (название  его  книги),  приходил,
однако,  в  этой  книге к  обескураживающему  выводу: внутри индустриального
общества  нет   никакой  надежды  на  сопротивление,  все  его  слои  прочно
интегрированы   в    систему.   Бунтующие    студенты,    бывшие   в   своей
антикапиталистической  критике  маркузианцами,   сами  того  не   подозревая
(французский перевод книги  Маркузе появился только в мае 1968 года), своими
действиями опровергли его утешительный для капитализма прогноз. Ибо  майское
движение убедительно  показало, что пресловутая  "одномерность"  -- иллюзия,
что  казавшееся столь прочным здание  всеобщей  социальной  и идеологической
интеграции --  всего  лишь воздушный  замок, что  не только периферия, но  и
жизненные нервные центры капиталистического общества таят в себе критический
заряд высокого  напряжения. Бунт рабов  в трюме буржуазного корабля --  дело
привычное, но  искры мятежа залетают сегодня и в кают-компанию. Впрочем, это
можно было заметить еще  в  1964  году, когда взбунтовались студенты Беркли,
одного  из американских университетов высшей лиги. Между прочим, в 1968 году
и "большие  школы" не миновало студенческое движение. Говорят,  что учащиеся
там  будущие   представители  политической  и  экономической  элиты  страны,
приверженцы   левокатолической  доктрины,  дали  обет:  добиваться  глубоких
общественных преобразований, справедливого и разумного строя.
     Тема, за которую взялся Мерль, есть, следовательно, отражение сдвигов в
положении и самосознании интеллигенции в современном капиталистическом мире.
В нантерской вспышке и  в  майском  пожаре мы видим и  ностальгию  по  былой
исключительности,   и   интеллектуальный   протест   против   стандартизации
умственного труда, против самого явления массового духовного производства, и
острое  ощущение  несовместимости  Человека  и  его  Сознания  с   безликим,
бесчеловечным обществом. События последних лет на  Западе  подтверждают, что
умонастроения современной интеллигенции -- это лакмусовая бумажка социальной
напряженности.   Если  ограничивать   характеристику   сложного  социального
феномена  одним  лишь  словом  "прослойка",  можно  забыть  о  революционных
потенциях интеллигенции, проистекающих из самой сути ее творческого труда, о
том, что именно она "всего  сознательнее, всего  решительнее и всего  точнее
отражает и выражает развитие  классовых интересов и политических группировок
во всем обществе" (Ленин).
     Майское   движение  об   этом   напомнило,   поскольку  участие  в  нем
интеллигенции оказалось одной из наиболее примечательных его черт. В занятие
предприятий  небывало  активно  включились инженеры и техники,  ранее обычно
поддерживавшие   администрацию.   К   всеобщей   забастовке  примкнул   цвет
научно-технической  интеллигенции,  сосредоточенный  в  Национальном  совете
научных  исследований (своеобразный  сплав  министерства  науки  и  Академии
наук). Огромное новое здание  радио и  телевидения было занято сотрудниками,
которые вели  передачи по своему  разумению, без правительственного контроля
-- позже они поплатились за это особенно жестокими полицейскими репрессиями.
Бессрочную забастовку объявили актеры  театра и кино. В  знак солидарности с
бастующими прекратил  работу фестиваль в Каине:  просмотры  фильмов уступили
место  заседаниям новоявленного  якобинского клуба. "Бросают вызов  все", --
подвел в  своей  книге итог майским событиям  известный буржуазный журналист
Ферньо.
     Но интеллигенция  далеко  не  едина.  Из  романа мы узнаем,  что  декан
Нантера Граппен  решил разделаться  с бунтарями -- это исторический  факт --
при помощи полиции.  Мерль,  однако, не пишет, что в  ночь с  22 на 23 марта
полиция прибыла через  какой-нибудь час после того, как студенты  разошлись.
Не будь этого опоздания, общенациональный кризис разразился бы, возможно, на
полтора месяца раньше. Профессор  Граппен  считал себя левым и действительно
сидел в тюрьме при нацистах. Но обращение к полиции  бесповоротно бросило ею
в лагерь  буржуазной  реакции,  на сторону тех правых газет, которые писали:
"Студенты,  эти  сосунки?  Им  место  скорее  в исправительном  доме, чем  в
университете" ("Фигаро", 4 мая 1968 года).
     И  во  Франции,  и  в  других  капиталистических  странах  с  яростными
нападками   на    мятежных   студентов   обрушились   корифеи   официальной,
охранительной  идеологии. Пример -- пресловутый  американский  антикоммунист
Бжезинский, выступивший с теорией "исторического несоответствия", по которой
бунтовщики из Беркли и Сорбонны  сравнивались  с  луддитами -- разрушителями
машин. В книге  "За стеклом" выведен злобный профессор Рансе, самовлюбленный
тупица,  сделавший  ученую  карьеру  пролаза.  Рансе   потому   и  ненавидит
студентов, что дрожит за высиженные привилегии. Персонаж хотя и вымышленный,
но достоверный. "Дикие  крики озлобленья" Бжезинского,  Рансе и им  подобных
наводят  на   мысль  о   неосмотрительности   предвзято  негативных   оценок
студенческого движения.
     Однако  консервативные  критики  составляют меньшинство.  По  подсчетам
наблюдателей,  в  мае 1968  года к бунтующим  студентам присоединились треть
профессоров и две трети  преподавателей  Парижского  университета. В  начале
мая,  когда  смутьянов  попытались  предать  дисциплинарному  суду,   четыре
профессора Нантера-- Рикер, впоследствии сменивший Граппена на посту декана,
Лефевр (имя его упоминается в романе),  Турен и  Мишо заявили, что берут  на
себя  функции их защитников. Публицист Жан-Раймон Турну,  написавший хронику
событий, цитирует драматический  телефонный диалог, происшедший 11 мая между
профессором   социологии   Туреном  и  министром  национального  образования
Пейрефиттом, которые когда-то вместе учились в Эколь нормаль. Турен: "Умоляю
тебя.  Дай  твоей полиции приказ  уйти  из университета.  Иначе скоро  будут
десятки убитых". -- Пейрефитт: "Это не моя полиция.  Это полиция Республики,
и она не  будет  стрелять". --  Турен:  "Ну что ж! Мне, увы,  больше  нечего
сказать. Потечет кровь!"
     Десятков убитых, к счастью, не было, а неблагодарные анархисты сочинили
на мотив  "Карманьолы" непристойную  "Граппеньолу", где  досталось не только
декану, но и доброжелателям -- Лефевру и Турену.
     Рансе словно в воду глядел, когда говорил: "Источник бунта в Нантере --
ассистенты". Он чует классовый конфликт, потому что эксплуатирует труд своих
подчиненных.  Коллизия  профессор  Рансе  --  ассистент  Дельмон великолепно
иллюстрирует бурно развивающийся процесс  социальной поляризации современной
западной  интеллигенции. Франция не составляет  исключения: с одной стороны,
"мандарины" (привившееся  там  словцо)  --  создатели и монополисты  большой
культуры,  конструкторы идей, с другой -- их копировщики и распространители.
Младшие преподаватели  -- те же пролетарии умственного труда. Не случайно их
профсоюз занял крайне левые позиции во время майских событий.
     Но  было  бы   упрощением  сводить  причины  раскола   интеллигенции  к
экономическому  расслоению.  Известно,   что  на   естественных  факультетах
студенческое  движение возглавили молодые  профессора  и ассистенты. На этот
раз  приверженность  современной  науке  и  технике  способствовала  занятию
передовых политических позиций.
     Однако  у студенчества  как "прединтеллигенции"  есть  не  только  свои
проблемы, но и  свои  особенности  видения,  мироощущения.  Разные персонажи
Мерля  повторяют  одну  и ту  же  мысль: они  ждут, когда начнут  жить.  Это
ощущение ожидания -- следовательно, неуверенности и  бездействия,  хотя бы с
перспективой  на  что-то,   --  довольно  точно  отражает  двойственность  в
положении современных студентов.  Духовно и  физически  они вполне  развиты,
созрели раньше, чем предшествующее поколение, полны энергии -- ее у них даже
избыток, как видно  из романа. А между тем им  только предстоит  занять свое
место в обществе, их молчаливо  признают социально незрелыми -- уже не дети,
но  еще  не взрослые. Эта неопределенность и  неуверенность вызывает протест
тем   более   сильный,  что  он  умножается   на   возрастную  эмоциональную
возбудимость,  впрочем быстро проходящую, и  на остроту  окружающих проблем.
Последние множители,  между  прочим,  объясняют, почему  грянул  гром  среди
ясного,  казалось,  неба,  почему  так неожиданно  молчаливое, скептическое,
холодное поколение (такими эпитетами награждали социологи студентов всего за
год-два до майских событий) обернулось поколением бунтующим.
     Но  тревожащее состояние невключенности в  жизнь характерно тем, что не
отягощено повседневностью, во всяком случае в такой степени, как у взрослых.
У молодежи менее ощутима взаимозависимость между экономическим  положением и
политическими  взглядами; не  случайно выходцы из  богатых  буржуазных семей
нередко  занимают ультралевые  позиции.  Материальные проблемы  у  студентов
отступают  чаще  всего   на  задний  план:  не  надо   заботиться  о  семье,
беспокоиться  о карьере, не надо  придавать большого  значения  отношениям с
начальством, они  не обременены предписанными ролями в сложной иерархической
системе современного  капитализма  (по выражению  английского социолога Тома
Нейрна, студент  --  это  "неинкорпорированный  интеллектуал"), их  сознание
свободно для восприятия мировых проблем. Это хорошо и плохо.  Хорошо, потому
что выявляет у  них с  особой  силой  характерную  черту  интеллигенции  как
общественного чувствилища. Эта черта  --  сопричастность всему человечеству,
всем   "униженным  и  оскорбленным".  Возрастная  незамутненность   идеалов,
неприятие оппортунизма и ханжества, ничем не сдерживаемая  острая реакция на
общественную  несправедливость,  желание  выяснить  ее  причины,  готовность
бороться  с  ней  --   вот  социально  обусловленные   качества  современной
студенческой   молодежи  Запада;  они,  между   прочим,  объясняют  тягу  на
гуманитарные факультеты, перехлестывающую  потребности  общества.  Плохо  --
потому,  что  юношеский   максимализм  придает  протесту  абстрактность,   а
программе  -- нереальность. Молодежь доведена  до предела  напряжения, пишет
другой  социолог, Дж.  К. Браун, "ввиду  разрыва между своими  экспектациями
(ожиданиями)  и действительностью". Что же, тем хуже для действительности --
надо претворить в жизнь ожидания, и немедленно!
     И здесь  мы прикоснулись  к краеугольному камню программы студенческого
движения -- тотальности вызова, тотальности протеста. Если отрицать, так все
общество,  во всех его формах и аспектах, если что-то предпринимать,  то  не
меньше чем революцию во всех сферах жизни -- вот кредо  героев Мерля. Нельзя
не признать, что  бунтари точно определили каналы,  по  которым современный,
внешне  демократический  капитализм  осуществляет,  не  прибегая  к  прямому
насилию, свою власть над массами. Эти  каналы -- потребление  и организация.
Стимулируя  в  человеке  потребителя вещей,  культуры, идеологии, капитализм
превращает принуждение,  внешнее по отношению к индивиду, в ярмо внутреннее,
им самим неосознанно возлагаемое на  себя  каждый день  и  час.  Участвуя во
всевозможных  институтах  и  организациях  буржуазной  системы,  индивид  из
свободной личности превращается в некую совокупность ролей, от которых он не
в состоянии  отказаться.  Но вместо того чтобы сменить в  этих двух  каналах
мутную воду на чистую,  бунтаря решили их перекрыть вообще. Они не учли, что
в буржуазном обществе широкие массы людей страдают от недостаточного -- а не
от  излишнего  --   потребления,  что  победить   организованный  капитализм
трудящиеся могут только при помощи оружия своей собственной организации.
     Характерны  лозунги  студенческого  мая  в  Париже:  "Все  существующие
понятия  устарели  и нуждаются в переосмыслении", "Священное --  вот враг!",
"Дерзнем!",   "Все  или   ничего!".  Их  эмоциональность   заражала,  но  их
максимализм лишал  движение  всякой  перспективы  и  превращал  программу  в
беспрограммность.
     Потому-то, когда  бунтующие  студенты  заняли  13  мая Сорбонну,  в  ее
аудиториях  начались   дискуссии,  хотя  свободные  и   небезынтересные,  но
бесконечные  и   бесплодные.  Провозгласив  кр