лезать у нее
из-под  юбки,  то у меня, то у нее  в комнате, с утра  до вечера. А  работа?
Менестрель  закинул  руки  за  голову,  вытянул  ноги,  уставился в потолок.
Удивительно,  до  чего   мал  этот  потолок,   если  смотришь   с   кровати.
Прямоугольник 2,5 метра на 1,5. Жить вдвоем  в такой  кроличьей клетке? Нет,
мне бы кого-нибудь  в Париже, я бы к ней ездил время от времени,  и в летах,
чтобы она не  ловила меня в брачные  сети до того,  как я кончу университет,
женщину вроде моей Тетелен, она ведь еще красива, моя  Тетелен, лицо немного
усталое,  но фигура замечательная.  Мне,  впрочем, нравится, когда на лице у
женщины   морщинки.   Мне   нужна   настоящая   женщина,  крупная,   нежная,
снисходительная,  с  ровным голосом, во  без  этого  взгляда сверху вниз,  с
высоты  взрослости  и  священного   жизненного  опыта,  без  этого  гнусного
вокального хлыста, которым госпожа матушка  вбивала  в него хорошие  манеры.
Что до  голоса,  то  миссис  Рассел,  ничего не скажешь, непобедима. Флейта,
виола, гобой. Он в салоне виллы в Довиле, весь дом спит, страшилы, слуги. Он
читает вслух "Войну  и  мир",  бабушка дремлет  в  своем  кресле  с  высокой
спинкой, а рядом с ним, на канапе, -- миссис Рассел с несессером на коленях,
полирует  ногти. Менестрель откладывает "Войну и  мир", оборачивается к ней.
"Хотите я займусь этим? -- говорит он вполголоса. -- Я прекрасно умею делать
маникюр".  --  "Правда, мистер Менестрель?  -- говорит  она своим ангельским
голосом,  --  это  один  из  ваших  талантов?"  Она  очаровательно  смеется,
протягивает ему  руку  и  пилку. Обрыв ленты, пробел.  Менестрель  приподнял
затылок,  высвободил  руку и взглянул на часы. Час.  Целый чае потерян из-за
прихода  Бушюта,  телефонного  разговора,  записки  Бушюта.  Он  в бешенстве
вскочил. Старофранцузский текст ждал его на столе, пора приниматься за дело,
а в  перспективе, вечером, в девять часов, у миссис Рассел  -- страшилы.  Он
уселся за стол. Греза,  которую он подавил в себе, стояла как кость в горле,
он ощутил прилив горечи, я старею, подумал  он с грустью, заработок, диплом,
я стал взрослым, радость утекает из моей жизни через все щели,  ее вытесняют
ущемленность, долг, добродетель.  Если жизнь такова в двадцать лет, стоит ли
она вообще труда?

Часть шестая

I
     16 часов
     Заняв пост у входа в большую аудиторию А, в нескольких метрах от  толпы
студентов,  завихрявшейся  у  четырех  стеклянных  дверей  галереи,  которая
соединяла корпус А с башней, Жозетт Лашо подстерегала профессора Фременкура.
Нужно перехватить его до лекции.  Она все взвесила и решила поговорить с ним
сейчас. После лекции его всегда окружали, осаждали студентки, дуры,  которые
заигрывали  с ним,  делая  вид,  что хотят выяснить тот или  иной  вопрос. И
вообще, после своей лекции он  бывает усталый, рассеянный, всегда торопится.
Жозетт  Лашо пригладила обеими руками черные косы,  окаймлявшие  ее  матовое
лицо,  они  были заплетены  так туго,  что  торчали  над  ушами, придавая ей
сходство с маленькой девочкой, казалось, кончики  их должны  быть перевязаны
бантом. На  ной  была  помятая  блузка,  несвежие  белые брюки без складки и
грязные теннисные  туфли. Примерно  так же бывала  она одета, когда пять лет
назад, лицеисткой, трижды в неделю выходила в четыре часа из школы, торопясь
на гимнастику. Впрочем,  с пятнадцати лет ни  ее рост  (она  уже тогда  была
высокой),  ни  фигура,  ни  манера  держаться  почти  не  переменялись.   Не
преодолела  она  и  своего  отроческого  заикания.  Ее глаза,  не  карие,  а
чернильно-черные, горящие, страстные и неподвижные, открыто выражали радость
и гнев, не обузданные сдержанностью, которая обычно вырабатывается с годами.
     Седеющая  голова  Фременкура   появилась   в  водовороте,  бурлившем  у
стеклянных  дверей.  Его  стискивал  и  бесцеремонно  толкал  двойной  поток
студентов, устремлявшийся из корпуса А в башню и из башни в корпус А, в этот
час  вторых было гораздо больше;  на  мгновение Фременкура зажало в  пробке,
которая возникла в дверях, но тут же поток вытолкнул его и  понес вперед  на
своей  волне.  Впрочем, его, казалось,  не  только  не раздражала,  но  даже
забавляла  эта  толкучка,  и он  на ходу дружески  кивал студентам,  которых
узнавал в толпе.
     -- Господин Фременкур, --  сказала Жозетт  Лашо, загораживая ему путь в
ту минуту, когда он  уже собирался войти в аудиторию, -- могу ли я задержать
вас на два слова?
     Это она выпалила единым духом, не заикаясь.
     -- Здравствуйте, Жозетт, -- сказал Фременкур.
     Он улыбнулся, окинул ее  сердечным  взглядом и протянул  руку. Это  был
человек средних лет, крепкий, с живыми, веселыми глазами.
     --  Я хотела  бы  с  вами  поговорить, --  сказала  Жозетт. "П" в слове
"поговорить" внезапно  возникло перед ней, как  трудный  барьер, ей пришлось
сделать усилие, чтобы перескочить через него.
     -- Пожалуйста, хоть сейчас.
     -- Нет,  нет, -- сказала Жозетт, -- это  длинный разговор. Может  быть,
после лекции?
     И опять ей пришлось преодолевать "п".
     -- Только  не в пять,  я занят. Но в шесть,  если вам удобно, у меня  в
кабинете.
     -- Спасибо,  --  сказала Жозетт  Лашо,  но  ее  черные глаза  выжидающе
смотрели на Фременкура, точно сердечность профессора ее не удовлетворяла.
     -- Итак,  в шесть, -- сказал  Фременкур с  едва  уловимым раздражением,
поворачиваясь к ней спиной.
     Он вошел вместе с толпой студентов  в большую аудиторию А. Кивнул Франс
Доссель,  которая  поздоровалась  с ним, но не улыбнулась.  Она относилась с
неодобрением  к его атеизму, его политической философии и на свой манер сухо
и  учтиво давала  ему  это  понять. "Ей двадцать лет,  -- подумал Фременкур,
спускаясь по  ступеням амфитеатра к кафедре, -- а она уже владеет истиной. И
можно ли  этому  удивляться,  если  у  них  в  семье  истина  передается  по
наследству?"  Он  мог   бы  воспользоваться  профессорским  входом,  но  его
отталкивал  длинный, выкрашенный эмалевой краской,  мрачный  и узкий коридор
без  окон. Впрочем, и Жозетт с недавних  пор  также открылась истина, хотя и
прямо  противоположная.   Она   уже   не   находила   Фременкура  достаточно
революционным  и  не скрывала этого. Поразительно, какую жесткость приобрели
позиции  каждого  в  результате "событий".  Фременкур  положил  портфель  на
высокую   полированную  кафедру  аудитории  А,   раскрыл   томик  "Гамлета",
конспекты, сел, притянул  к себе микрофон. Студенты  все прибывали, их  было
свыше двухсот, по преимуществу -- девушки. Прошло еще минут пять, прежде чем
все  расселись.  Чтобы  проверить, включил  ли  служитель  микро,  Фременкур
постучал пальцем  по сетке, отбивая такт -- та-та-та-та,  та-та-та-та, -- он
мог   себе   это  позволить,   ни   один   из  студентов,  тонкой   струйкой
просачивавшихся в аудиторию, никогда не слышал этих  позывных.  Странно, что
эта война,  так  много значившая  для нас, для  них только нудная страница в
учебнике  истории. Ладно. Не  будем  возмущаться. Они могут  обзывать отряды
республиканской безопасности  эсэсовцами,  так  как  им  не  пришлось видеть
эсэсовцев в деле. Они высмеивают либерализм, так как всегда жили в обществе,
где   демократические   свободы  гарантированы   законом.   Они  разоблачают
потребительское общество, так как сами никогда  не голодали. Нужно  помнить,
что их опыт и наш лежат в разных плоскостях.
     16.07. Струйка прибывающих  иссякла, Фременкур опять постучал по  сетке
микро  указательным  пальцем   и  сказал  громким  голосом:  „Silence,
please!"  1  Чуда не  произошло,  тишина не  установилась. Но гул
немного  стих,  сменился  шорохом  конспектов,  шарканьем   ног,   щелканьем
открываемых и закрываемых сумок; удивительно, сколько шума от
     1 Пожалуйста, тише (англ.).

     двухсот человек, даже когда они спокойны. Фременкур выпрямился, положил
руки на  кафедру, выжидающе  оглядел  аудиторию. Длительность  выжидания  --
вопрос  такта.  Затянешь  --  возникнет  впечатление неуверенности  в  себе,
враждебности, дисциплинарного приема. Не дотянешь  --  впечатление  уступки.
Необходимо было добиться  с самого начала заметного  успокоения, чтобы после
первых произнесенных им  слов установилась настоящая  тишина, подобно  тому,
как  по выходе  из  бухты, когда за  вашей спиной глохнет  городской  гул  и
береговой рельеф больше не сдерживает ветра, он внезапно наполняет  поднятые
паруса. Шуршание слегка  стихло, и  Фременкур сказал  ясным четким  голосом:
„To-day,  I propose to study Hamlet  as a  son, a lover  and  a friend
1. -- Он сделал короткую  паузу и продолжал: -- Not a few critics
paint Hamlet's  life before  his father's death  in idyllic  colours.  It is
somewhat doubtful, however, that his parents' matrimonial bliss  made prince
Hamlet very happy. In the „Too, too solid flesh" soliloquy, an element
of disgust surprisingly creeps in when he describes his mother's attitude to
his father:
Why, she would hang on him
As if increase of appetite had grown
By what it fed on.
     We might  perhaps  infer  from  this  that  the  sight  of  his  mother
„hanging"  on the  king was not exactly pleasant to him" 2.
Марсель  Жели  --  двадцать  один  год,  студент третьего курса,  рост  метр
восемьдесят,  волосы  темно-каштановые  волнистые,   плечи  широкие,  но  не
атлетические,  лицо  привлекательное,  но несколько безвольное, --  записал:
„For Hamlet, hanging on father unpleasant"  3. Это точно, у
стариков  начисто нет чувства стыда,  они не  отдают себе  отчета,  что в их
возрасте... Прошлым  летом  в  Санари, в этой крохотной  вилле,  которую  мы
снимали, жили там на головах друг у друга, и в спальне папа, в пижаме, лапал
маму, которая стелила постель, я видел через дверь ванной ком-
     1  Сегодня   я   намерен   рассмотреть  Гамлета  как   сына,
возлюбленного и друга (англ.).
     2  Некоторые  критики  рисуют жизнь Гамлета до смерти отца в
идиллических  тонах. Сомнительно, однако, что  супружеское счастье родителей
доставляло  большую радость принцу  Гамлету. В его монологе о "слишком тугой
плоти",  в  описание  чувства  его  матери  к  королю  удивительным  образом
вторгается элемент отвращения. "Но она висла  на его шее, точно голод рос от
утоленья". Мы можем, пожалуй,  заключить из этих строк, что  зрелище матери,
"висевшей на шее" короля, было ему не так уж приятно (англ.).
     3 Для Гамлета "висение" на отце неприятно (англ.).

     наты, меня  чуть не стошнило, да еще это вульгарное хихиканье мамы: "Да
перестань  же,  цыпленок,  перестань, я  тебе  говорю".  У  нее  даже  голос
изменился, и это она,  обычно такая тонкая, благовоспитанная, нет, я нахожу,
что у стариков это совершенно  отвратительно; папа, с его волосатой грудью и
лицом,  налившимся кровью, был похож  на гориллу,  я прекрасно знаю, у  него
куча достоинств, он умеет работать, он своими руками добился  положения, мне
достаточно  прожужжали этим уши, но со мной деспотичен,  скуп, вечно  читает
мораль, машины от него  никак не добьешься, а я ведь не псих  какой-нибудь и
не  разгильдяй, я не  завидую  ребятам,  которые  похваляются,  что  спят  с
девочками, я, может, позавидовал бы им  в  том смысле, что... но нет, нет, я
им не завидую, впрочем, если бы  я переспал с девочкой, это удивило бы маму,
ей  это было бы  неприятно, это как-то встало бы между нами.  „That he
was somewhat jealous  of  his father though admiring him as a man is evident
in these lines. That he is now jealous of his mother's second husband is, of
course,   glaringly  apparent  in  the   mother-and-son   scene,  act   III"
1.  Марсель  Жели  записал:  „Н.  jealous  of  father,  now
Claudius" 2.  Дениз Фаржо,  запустив левую руку в тусклую  солому
своих волос, записала: "father, Claudius, Oedipus complex" 3. Она
слушала,  записывала,  но  что-то  ей  все время мешало  --  огромность этой
аудитории, непрекращающееся шуршание, отсутствие  окон, мертвенность  света,
потоки воздуха, то теплого, то холодного, обрушивавшиеся на ее голову вместе
с   голосом  Фременкура,  которому  громкоговорители  сообщали  визгливость.
„Read  carefully the whole scene. Hamlet's  major preoccupation is  to
extract  from  his  mother  a promise  not to  sleep  again  with  Claudius"
4. Моника Гюткен, подперев рукой  щеку  и повернув острый носик к
соседке,  улыбнулась  ей  своими  живыми пронырливыми беличьими  глазками  и
подумала:  о боже, какое надо иметь терпение, и все это  ради ралли  матушки
Лануай. Эта Мари-Шмари просто невозможна,
     1 Из этих строк очевидно, что он несколько  ревновал к отцу,
хотя  и  восхищался  им  как человеком.  То,  что он теперь  ревнует мать ко
второму мужу, бросается в глаза в его сцене с матерью в III акте (англ.).
     2 Г. ревнует к отцу, теперь к Клавдию (англ.).
     3 Отец, Клавдий, Эдипов комплекс (англ.).
     4  Перечитайте  внимательно  всю сцену. Гамлет больше  всего
озабочен тем, чтобы  вырвать у матери  обещание больше не  спать с  Клавдием
(англ.).

     невыносима,  автобиография  в  таких  дозах,  у  нее  недержание  речи,
словесный понос, ей необходимо, чтобы ее "я" обдряпало все кругом,  может ли
ее смутить такой пустяк, как лекция? Какая дьявольская наглость!  И в  то же
время, странная вещь, я ей завидую, завидую ее непоколебимой бессознательной
уверенности,  что  мир надежен, ее беспредельному самодовольству,  присущему
всем   этим  сучкам,  воспитанным  под   колпаком  big  money  1.
Фременкура она мне  слушать  не дает, но  я и ее  не  слушаю, то есть я  ее,
конечно, вынуждена слушать, хотя бы для того,  чтобы сделать соответствующее
выражение лица, ну, скажем, я плыву в потоке ее... не будем говорить чего...
Мари-Жозе  Лануай, изящная, непринужденная,  без единой тетради, без  единой
книги, не обремененная ничем, кроме сумки из свиной кожи, лежавшей перед нею
на столе, не отрывала от  Моники Гюткен своих голубых самоуверенных и пустых
глаз.  "Ты  понимаешь, Моника,  я  некрасива". "A strange  preoccupation  in
someone  whose  mission  is  revenge" 2. Жозетт Лашо,  поглаживая
обеими  руками короткие тугие косички, обрамлявшие ее  лицо, не отрывала  от
Фременкура своих глаз  одержимой. Она  на  него просто смотрела,  она его не
слушала.  Она  вообще была на  втором  курсе,  и  "Гамлет"  не  входил в  ее
программу, она посещала лекции Фременкура, чтобы слушать  английскую  речь и
видеть его, хотя ее великая любовь  к  нему теперь прошла. Ну, не совсем. Не
столько прошла, сколько померкла.  В плане идеологическом Фременкур очень ее
разочаровал, в особенности после  того,  как она познакомилась с Симоном. За
две  недели  общения с Симоном  она очень  выросла  политически, и Фременкур
казался ей  теперь  погрязшим в ошибках,  в  своем отсталом  мелкобуржуазном
прогрессизме, он был весьма подозрителен  в плане объективного пособничества
репрессивным  силам.  "His mission  is lo kill  Claudius and not strain  his
dialectics  in trying to sever his mother from him" 3. "Нет, нет,
Моника, уверяю  тебя,  я  некрасива (повтор), ну,  не очень красива, но, мне
кажется, я могу  рассчитывать на свое  обаяние.  (Как же, как  же!). Когда я
хочу понравиться мальчику, я не пускаюсь сразу во все тяжкие, как Мари-Анн
     1 Большие деньги (англ.).
     2  Странная забота для  человека, миссия  которого  -- месть
(англ.).
     3 Его  миссия состоит в том, чтобы убить Клавдия, а вовсе не
в том, чтобы всячески убеждать свою мать с ним расстаться (англ.).

     (я  киваю  головой).  Я,  напротив,  если  хочу  понравиться,   держусь
несколько  отчужденно, безразлично, но,  подожди, это  не все, тут есть одна
тонкость (тонкость!), я вижу, какого рода девушка могла бы понравиться этому
мальчику,  и  я становлюсь  этой девушкой,  о, я  знаю,  ты  спросишь, каким
образом  (улыбнемся, на всякий  случай), но я  вообще  никогда  не  ошибаюсь
относительно вкуса мальчиков. "Hamlet is obsessed by a side issue absolutely
irrelevant to his mission" 1. Дениз  Фаржо, засунув свою короткую
широкую  руку с обгрызанными ногтями в  солому волос,  записала: „side
issue  abs. irrele"  2. Ей по-прежнему было  не по себе.  В  этой
гигантской   аудитории  чувствуешь  себя  затерянной,  ничтожной.   Группаки
непрерывно критикуют  общие курсы  и требуют диспутов.  Фременкур  попытался
было.  Полный провал.  Несмотря на все его  усилия,  получилось что-то вроде
дискуссии в  киноклубе.  Двое  или  трое выступают,  всегда  одни и  те  же,
остальные совершенно  пассивны.  Нет, по-моему, для общего курса гибельно не
то,  что проф говорит  соло, а совсем  другое  --  количество  студентов, их
безликость. Проф  нас не  знает,  да и мы друг друга тоже. В школе класс это
совсем  иное, это  группа, небольшая группа, члены которой один для  другого
существуют, а вовсе не эта бесформенная магма  несуществующих, изолированных
друг от  друга, сидящих каждый сам по себе под этим холодным  светом, в этом
вокзальном вестибюле. „The ghost is, if I may say so, quite  justified
in  putting  in  an  appearance again  and  chiding his  „tardy  son""
3. He хвалясь, могу сказать, Моника,  интуиция у меня прекрасная,
я инстинктивно  чувствую,  какого рода  девушка  нужна этому  мальчику,  и я
становлюсь этой девушкой, мне даже не приходился насиловать себя, понимаешь?
(Я  все  понимаю,  это  мое  основное  достоинство.) Я  держусь  отчужденно,
безразлично.  Жозетт  Лашо,  зажав  между  большим  и  указательным  пальцем
гладкие, перехваченные резинкой  кончики косиц, смотрела на Фременкура и  не
понимала, зачем она здесь. Еще в  прошлом году,  будучи  первокурсницей, она
посещала его лекции о "Гамлете" и уже  тогда прекрасно отдавала себе отчет в
том, что
     1  Гамлет одержим  второстепенной проблемой,  совершенно  не
отвечающей духу его миссии (англ.).
     2 Второст. пробл. совершенно не отвеч. (англ.).
     3  Призрак, если  можно так выразиться, имеет  все основания
появиться вновь и выбранить своего "медлительного сына" (англ.).

     абсолютно  безразлична Фременкуру, даже  раздражает его,  он  и  теперь
согласился  встретиться с  ней  скрепя  сердце, он,  можно сказать,  оборвал
разговор на полуслове, едва улыбнулся ей, когда  протянул  руку. Симон прав,
Фременкур, в сущности, типичный левый интеллигент, его прогрессивность может
поначалу  ввести в заблуждение,  но на самом деле  он  относится враждебно к
действию, как таковому, он  отступает перед насилием. Жозетт Лашо  нахмурила
брови, сурово посмотрела на Фременкура своими пронзительными черными глазами
и  подумала  с презрением: "Он -- либерал". „But Hamlet is not so much
„tardy" as downright oblivious. The truth is he has entirely forgotten
his father  and his  father's death" 1.  Франс  Доссель,  которой
Фременкур вежливо кивнул  головой, когда входил  в  аудиторию,  сидела очень
прямо,  не   сутулясь,  не  откидываясь  на  спинку  скамьи  (ее   учили  не
разваливаться), ее мысли и  волосы  были стянуты  и зализаны  со лба  назад,
уложены в аккуратный пучок на затылке. Бело-розовая кожа, как  у англичанки,
длинный нос с узкими  ноздрями, глаза-щелки, крохотное ушко, крохотный ротик
(казалось, он  с  трудом  может приоткрыться,  чтобы пропустить пищу  или, в
крайнем  случае,  градусник),  все  входные  отверстия  ее  лица,  все,  что
открывало  доступ чувствам, было  сведено  к минимуму, точно для того, чтобы
фильтровать  нечистоты жизни.  Задрав  подбородок,  скрестив  руки  на своей
целомудренной  груди,  она  неодобрительно смотрела  на  Фременкура.  Фрейд,
нескончаемый Фрейд. Ее мини-маг записывал лекцию. „Не  does not  think
in terms  of hatred  as a revenger  should. He can  only  think in  terms of
sexual  jealousy" 2.  Жозетт  Лашо,  тихонько  подергивая косицы,
пристально вглядывалась в дерево стола.  Сентябрьский лес, сыро,  прохладно,
на  нее  нахлынули  сладкие  грезы,  она с радость