ар  с надеждой.  --
Немного  кускуса, финики?"  Каддур глядит  в бумагу и  говорит:  "Он уже ест
чуть-чуть, в  основном молоко,  много  молока". "А, вот  видишь,  -- говорит
Моктар, --  видишь,  что  она говорит,  бумага,  -- он  повторяет,  донельзя
довольный: -- Он уже ест чуть-чуть". А у меня, когда я слышу все это, сердце
сжимается, потому  что  у маленького  Мустафы --  паратиф,  а там, в  глуши,
теперь, когда нет больше  болгарских врачей, вообще нет  никого,  кто мог бы
лечить. Нас, настоящих холостяков, всего двое -- Джафар  и я, но  у нас свои
трудности. В первый год моей жизни во Франции, в Марселе,  пошел я как-то на
танцы, восемнадцать мне было, и вижу, смотрит на  меня блондинка,  я подошел
поближе, что-то сказал, тут ее брат как кинется на меня: "Что ты сказал? Что
ты сказал?" Парень длинный и тонкий, на голову выше меня, но я его ничуть не
испугался, я сам наскакиваю, красуюсь как петух, даже  потеснил его немного.
Тут является толстая тетка, вся красная от злости, напирает  на  меня своими
огромными  грудями, орет: "Ну  подожди,  подожди, я тебя  проучу! Да  как ты
смеешь, грязный араб, говорить такое моей дочери?" И раз, раз! Со всего маху
дает мне  оплеуху. А  вокруг  все эти глаза,  горящие  ненавистью.  Я совсем
растерялся, не драться  же  с  женщиной? А что сказать ей? В то время я  еще
плохо  говорил  по-французски, ну  я  и ушел, шел,  шел, добрался  до  своей
конуры, к счастью, братьев никого не было, бросился на койку и заплакал.
     Французы, когда они  говорят о положении негров в Америке, возмущаются,
тут они сознательные.  А ведь больших расистов, чем французы, свет не видал,
и даже среди рабочих. На стройке, на заводе  никогда тебе на забудут, что ты
араб. Поспорь попробуй,  наслушаешься расистского вздора!  Так и посыплется:
арабы, они  и  то, арабы,  они  и  се,  у арабов  всегда в руке нож, в  душе
предательство, в  голове насилие. Вывод: мы  здесь у  себя дома, а ты явился
отбивать  у нас хлеб,  бико, давай проваливай  отсюда! Чтобы духу твоего  не
было! Нечего тебе тут делать!
     А  уж  выйти  вечером  в кино с  работницей или  дочкой  рабочего и сам
"грязный араб" не захочет. На  заводе  прикоснешься  случайно к девушке, она
так  и  обдаст тебя  злобным  взглядом.  Хочешь  познакомиться,  в  ответ --
оскорбления. Надо видеть эти лица, глаза смотрят мимо,  подбородок вздернут,
кончится тем,  что у меня возникнут  комплексы, я  вообще не смогу думать  о
девушках.  Даже Джафар, когда работал у Ситроена,  ничего, кроме отказов, не
слышал, а  ведь  красивее  моего  приятеля  Джафара нет  на  свете; высокий,
стройный, глаза, точно у гурии,  лицо светлое, матовое, гладкое, как мрамор.
Я познакомился с  ним, когда  он жил в  Клиши, работал  у  Ситроена, стоял у
конвейера  на  покраске, работа вредная, а  он  человек набожный, непременно
хотел соблюдать рамадан. Я-то был против. Мне коран вбили в голову палочными
ударами, но моему почтению к муллам пришел конец. Я ему говорил: "Джафар, ты
себе   здоровье  подорвешь   этим  постом,  пусть  себе   справляют  рамадан
толстопузые, реакционеры". Но он стоял на своем... Целый месяц он работал на
конвейере,  ничего  не  жравши,  ну  и  свалился:  пролежал   два  месяца  в
мусульманском  госпитале  в  Бобиньи  с тяжелым бронхитом. На  меня,  должен
сказать,  религия наводит ужас.  Она  только  и твердит: одиночество,  пост,
воздержание. Нет ничего хуже.
     В Клиши  Джафару хватало мужества после смены даже зимой, даже когда он
падал от усталости, по вечерам  ходить к  одним  французам учиться  грамоте.
Джафар старался  изо всех  сил, говорил  мне:  "Знаешь,  Абделазиз,  в такой
развитой стране, как  Франция, ты, если  неграмотен, --  последний  человек,
ничего ты  не видишь, ничего не знаешь, ото всех оторван, даже названий улиц
и  то  не  знаешь.  Сидишь  на дне  ямы,  а  люди  проходят  над  тобой,  не
останавливаясь  и  не  глядя на тебя.  А  эти  добровольцы с  улицы  Симонно
помогают мне выкарабкаться из ямы, и ты, Абделазиз, хоть ты и умеешь читать,
тоже должен был  бы посещать занятия, чтобы научиться еще лучше". Я гляжу на
него  в сомнении: "Но кто ж они  такие, эти добровольцы,  Джафар? Кюре?"  Он
качает головой: "Нет, помещение действительно дают кюре, но  добровольцы там
самые разные: католики и коммунисты, парни и девушки". "Девушки? -- повторяю
я обалдело. -- Молодые девушки?" "Ну да", -- говорит Джафар. Я гляжу на него
и вижу: он это серьезно. "Ну, в таком случае я отправляюсь туда немедля.  Ты
что,  раньше не мог сказать?  Подумать только, девушки сидят рядом с тобой и
учат тебя читать!  Но кто они, эти девушки? Француженки?" "Ну а кто же еще?"
--  говорит  Джафар.  Я  смеюсь:  "Нет,  ты  отдаешь   себе  отчет,  Джафар,
француженки, и ты можешь с ними разговаривать и даже дотронуться до локтя, а
они не обижаются. Да это рай, Джафар".
     Мне учиться  с малых лет хочется. Но какое учение  у  нас в захолустье?
Арабский  язык. Когда я был мальчишкой, моему  восхищению  перед муллами  не
было границ,  ну теперь-то с этим покончено! В Клиши я  уже точно знал, чему
хочу  научиться:  хорошо  писать  по-французски (потому  что с чтением я уже
справлялся неплохо),  но  французский мне нужен был  не сам по себе, а чтобы
научиться всему остальному, главное, счету, арифметике, уметь решать задачи,
и потом еще узнать все про машины,  как они  работают, и про  электричество,
ну,  в  общем, узнать вещи серьезные. А все  остальное -- это для меня  так,
болтовня.
     Мой  первый спор с Анн-Мари, когда я ее узнал немного  получше,  именно
из-за этого и разгорелся. Она готовилась к экзамену в Сорбонне на лиценциата
филологии  и трижды  в  неделю  на улице Симонно учила меня  правописанию, а
когда  увидела, какие огромные успехи я  делаю и как  бегло уже читаю, стала
давать  мне  книги.  "Имморалиста" Жида. Ну, я  прочел,  чтобы доставить  ей
удовольствие.  Потом "Постороннего"  Камю,  но тут уж я  встал  на дыбы.  Во
вторник вечером прихожу я, здороваюсь, она мне улыбается. На улице Анн-Мари,
может,  и  не заметишь: не  накрашена, волосы  гладко  зачесаны  назад,  вид
серьезный,  но когда рассмотришь  ее получше, видишь, какое  красивое у  нее
лицо, по-настоящему красивое, а глаза, когда она улыбается,  ну, просто  два
цветка. Так вот, улыбается она мне и говорит:
     -- Ну, Абделазиз, понравился тебе "Посторонний"?
     --  Нет,  -- говорю я. -- Нет, совсем не  понравился. Твой Камю гнусный
лжец.
     Она глядит  на меня в  недоумении. А глаза у  нее  были! Как  небо  над
белыми стенами моей деревни,  и  когда  она  сердилась, они становились  еще
синей.  Но сердилась  она  всегда про себя и  не  очень  сильно.  Сестренка.
Нежная, как миндаль.
     --  Как?  --  говорит она  возмущенно. --  Лжец?  Да ты понимаешь,  что
говоришь, Абделазиз? Альбер Камю -- лжец?
     -- Еще какой, несет всякую чушь.
     -- Чушь? -- говорит она (а глаза, глаза). -- Абделазиз, ты себе отдаешь
отчет в своих словах?
     -- Это ты не отдаешь отчета, Анн-Мари. Ты  не знаешь Алжира, не знаешь,
как  было  раньше. Француз,  черноногий, которого  приговаривают  к смертной
казни за убийство араба? И араб  с  ножом? На пляже? Без свидетелей!  Прежде
всего, зачем  этот  ненормальный  оказался  там  на  пляже?  Бездельничал на
солнцепеке? Играл со своим  ножичком? Подстерегал европейских  женщин, чтобы
изнасиловать? Да нет, Анн-Мари,  этот черноногий был бы немедленно оправдан,
как совершивший убийство  в  порядке самозащиты, и присяжные еще принесли бы
ему поздравления. Твой Камю просто морочит голову французам.
     Анн-Мари  пыталась  мне объяснить,  что  не  это  важно.  В сущности, с
интеллигентами так же не стоит спорить, как  с Моктаром.  Моктар тебя просто
не  слушает. А  интеллигенты, они слушают, но когда  ты выскажешься,  всегда
выходит, что не это важно.
     -- Гильотинированный черноногий, -- говорит Анн-Мари, -- это, может,  и
неправдоподобно,  но тут правдоподобие роли  не играет, интерес книги вообще
совсем не в этом.
     Правдоподобие роли не играет! И она  говорит тебе это с мягкой улыбкой,
глядя  на  тебя  своими  голубыми   глазами!  Дело   происходит   в  Алжире,
сталкиваются араб и француз,  о  колониализме ни слова, но это, оказывается,
не  важно. Важна философия  абсурда. Так-то.  Я слушаю.  Я весь обращаюсь  в
слух. Она говорит логично, последовательно, во-первых, во-вторых, в-третьих,
она  говорит красиво. Французский язык в устах  женщины  -- красивый язык. Я
слушаю и,  поскольку я  вижу по  ее глазам, что очень огорчил ее,  больше не
спорю. Но для меня вопрос ясен, абсурдна в книге сама эта история.
     После  того  случая  она   перестала   заниматься   моим   литературным
образованием.  Видя, что я интересуюсь  цифрами,  она подарила  мне книгу по
арифметике, учебник  для начальной школы. Эта книга всегда, везде со мной. Я
и сейчас по вечерам, лежа в постели, даже когда в бараке холодно, забавляюсь
решением  задач, спрятав под одеяло  электрический фонарик,  чтобы не мешать
братьям. И, решив задачу, думаю об Анн-Мари. Она полгода назад  вышла замуж.
Живет теперь с мужем в Лионе.
     Анн-Мари никогда не смотрела на меня покровительственно. Мы были на ты,
полное  равенство,  вместе гуляли, вместе  ходили в кино, в кафе, и для меня
после  всего, что я пережил в Марселе и на заводе, где работницы  гнали меня
тряпкой, как  цыпленка, который  забежал в гурби поклевать  крошки, это было
важнее  всего. Важнее, чем переспать. Потому что,  должен сказать, однажды я
попробовал ее  поцеловать, но она  подняла  руку,  поглядела  на меня своими
милыми глазами и сказала, как всегда рассудительно;
     --  Послушай, Абделазиз, во-первых, мужчина, которому я отдамся,  будет
моим мужем, во-вторых, если бы я влюбилась в тебя, я бы вышла замуж за тебя,
в-третьих, с какой стати  я буду тебя целовать, если я не собираюсь выходить
за тебя?
     Ну что ж, это по крайней мере было  ясно и, кроме того, доказывало, что
она ходит на улицу Симонно не в поисках мужчины.
     Она позволяла мне только брать ее за руку, когда мы сидели в кино. Рука
маленькая,  узкая  и длинная, легкая как перышко на моей ладони. И  я думал:
Абделазиз -- это твоя сестра. Мне было хорошо  рядом с нею, и, странно, я не
испытывал влечения, я уже не желал  ее, как вначале,  когда она  наклонялась
надо мной, исправляя диктант, а  я дурел, чувствуя ее дыхание на шее, ничего
не  слышал,  и строчки  расплывались у меня перед глазами. И вот всего месяц
спустя та же девушка сидит бок о бок со мной в кино, ее детская ручка в моей
ладони, это и  вправду моя сестра. Я был счастлив, она стала мне родной, мне
было  хорошо,  как-то  надежно...  Я  все  думаю о ней, думаю! Сижу  рядом с
Моктаром и  Юсефом,  мы  молчим, я  жую  свой хлеб с плавленым сыром, кругом
промозгло, серо, и она уехала так далеко, и я, как Моктар, разлучен со своей
семьей. Сердце мое с нею, а сам  я здесь. Я  жду ее писем. О ней я не говорю
никому, даже Джафару, я боюсь, что Джафар сочтет мою любовь к румии, которую
я  даже ни  разу  не поцеловал, глупостью. Как  я  был  бы счастлив  сегодня
поспорить с ней о Камю. У меня в ушах звучит ее мягкий голос, ее "во-первых,
во-вторых,   в-третьих".  У  кого-нибудь   другого  это  показалось  бы  мне
нарочитым,  но  Анн-Мари  --  сама  простота.  Бог свидетель,  она светла  и
прозрачна, как вода в стакане, эта девушка!
     Прозвучал  длинный свисток,  конец перерыва. Я  прячу  в  сумку остатки
хлеба, встаю, смотрю на студентов за стеклом,  они расхаживают там, смеются,
а я здесь вкалываю как дурак,  и у меня нет  даже разряда.  Я  чувствую, что
меня одолевает  хандра, но стискиваю зубы,  не  поддаюсь.  Если тебя одолеет
хандра, ты свалишься, тебе конец, Абделазиз. Я иду к котлу, подбрасываю дров
в костер, мешаю гудрон. Какая кухня для шайтана! Мне приходят на ум странные
мысли. Например, вырвать из головы все заботы и утопить их в гудроне, черные
в  черном, вот их и  не видно.  И вдруг  у меня на душе становится легче,  я
распрямляюсь, я молод,  я  силен,  как леопард,  и я говорю себе,  помешивая
гудрон, главное -- не оборачиваться.  Анн-Мари тут, я  чувствую ее за  своей
спиной, я, ее брат, Абделазиз, я не одинок.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I
     13 часов
     Маленькая,  худая,  прямые  бесцветные,  коротко  подстриженные  волосы
падают на  лоб, глаза светлые, без  следа  косметики, лицо  длинное, тонкое,
асимметричное, похожа не то на цыпленка, не то на уличного мальчишку, очень,
однако, серьезного,  в вельветовых брюках горчичного цвета с проплешинами на
коленях и ягодицах, в бумажной светло-коричневой рубашке, слишком просторной
у шеи, в поношенном  сером свитере грубой вязки и  толстых  нечищеных лыжных
ботинках,  Дениз Фаржо -- двадцать лет, студентка ИППВШ  1, место
жительства студгородок -- вышла  в 13.05, зажав книги  под  мышкой, с лекции
Арнавона  о Реконструкции в США. Как ипепевешовка, она получала 1060 франков
в  месяц  и  считала  себя богачкой,  но  экономила  на  всем,  чтобы купить
подержанную малолитражку (цель: посетить Шотландию во время летних  каникул,
желательно с  сокурсницами). Едва она выбралась на воздух, в лицо ей ударили
дождь  и   ветер,  и  она,  осторожно  перепрыгивая  лужи,  побежала   через
четырехсотметровую  полосу асфальта,  гравия и грязи, отделявшую корпус А от
реста.  Странно, что  архитектору не пришло  в  голову  протянуть  до  реста
центральную галерею.  Дениз покрепче  зажала  книги  под мышкой и  подумала:
отделять  жратву от духовной пищи -- типичный  спиритуалистский предрассудок
буржуазного общества.
     1 ИППВШ -- Институт подготовки преподавателей Высшей школы.

     Перед рестом она замедлила  шаг. На шести последних метрах к ней справа
и  слева  тянулись  руки  с  листовками.  Дениз добросовестно  брала все  --
католические,  НССФ  1,  объединения  литфаковцев,  троцкистские,
маоистские, ассоциации общежитийцев. Она по собственному опыту знала, каково
топтаться два  часа  в  грязи  перед рестом, распространяя  пропагандистскую
литературу. С  души воротит  от эгоизма  всех этих пижонов и  пижонок из XVI
округа, которые равнодушным жестом отвергают листовку или тут же ее бросают.
Дениз  остановилась около Мериля,  высокого блондина атлетического сложения,
веселого и краснощекого, -- он раздавал листовки КСС 2.
     -- Салют, --  сказала  она. -- Порядок? Может, подменить  тебя, когда я
выпью кофе?
     Он покачала головой:
     -- Нет, нет, сегодня мой черед.
     Она  улыбнулась ему и на минуту задержалась, перечитывая антигошистскую
листовку.  Родил листовку  Жоме, но Дениз, перед тем  как ее  перепечатать и
ронеотипировать, предложила смягчить два или три выражения.
     Она подняла голову:
     -- Гошисты не очень пристают?
     -- Нет,  нет, --  сказал он  улыбаясь,  -- шьются, как  всегда, походя,
обычные мелкие оскорбления:  ревизионист, социал-демократ, контрреволюционер
-- шаблон, что называется, -- добавил он улыбаясь.
     --  Bueno, me  voy a  beber un  cafecito 3,  -- сказала она,
поворачиваясь на каблуках и бросая ему через плечо дружеский взгляд.
     --   Hasta  luego,  companerita   4,   --   сказал   Мериль.
Произношение у него было свинское, но ему было приятно бросить ей  несколько
испанских слов, которые он знал.
     1 НССФ -- Национальный союз студентов Франции.
     2 КСС -- Коммунистический союз студентов.
     3 Ладно, пойду выпью кофе (исп.).
     4 До скорого, товарищ (исп.).

     Хотя застекленный с трех  сторон нижний холл реста был  огромен, Дениз,
когда она вошла, охватило  ощущение тепла и уюта.  В  центре зала, в  своего
рода  квадратном бассейне  без  воды,  куда вели  две  ступеньки,  был  бар.
Гигантски  разросшиеся растения отделяли один от другого  маленькие столики,
это было здорово. Свет падал сверху, и все казалось зеленовато-синим, словно
в  морских глубинах.  Дениз заняла  место в  небольшой  очереди  у стойки  и
окинула взглядом студентов, сидевших за столиками. Сомнительно, чтобы к часу
дня они уже успели пообедать на втором этаже. Нетерпеливые, вроде нее самой.
Перехватили, наверно, в полдень какой-нибудь бутерброд в кафетерии, а теперь
пытаются залить неутоленный голод чашкой кофе. Она бросила взгляд на стойку:
еще оставались куски Савойского торта,  тем  хуже, она позволит себе порцию.
Она присмотрела свободный столик неподалеку от одной из двух  монументальных
лестниц, которые вели в рест. Ну и народу на лестнице! Стоят вплотную, плечо
к плечу, ступенька за ступенькой, и каждые две минуты поднимаются ступенькой
выше; нет, правда,  от них просто  опупеть можно, готовы ждать полтора часа,
чтобы  набить   брюхо.  Прямо   символично:  нетерпеливые,  сидя,  созерцают
восхождение терпеливых.  Меня выводит из себя даже эта  короткая  очередь  в
баре. Она втянула в  себя тяжелый, обволакивающий запах кофе, у нее засосало
под ложечкой, она вспомнила о Мериле,  там,  на улице, под дождем: потрясный
парень.  На  Кубе ни  разу  не  скис  за все три  недели  жизни в палаточном
городке, несмотря на жару и усталость, и всегда заботился только о других, о
себе никогда. Подошла ее очередь, она взяла порцию торта и два кофе.
     Жоме  назначил  ей встречу на  час  десять.  Осторожно  неся  кофе, она
направилась  к свободному столику  у лестницы  и  принялась  жадно поглощать
торт, отламывая ложкой большие куски. Ее, в сущности, всегда удивляло, когда
поносили Нантер: дома, в душной квартирке, она не такого навидалась. Старики
вечно не ладили  между собой. А  ведь  папа приносил  со всеми надбавками  и
сверхурочными  1800  франков,  и   человек  он  положительный,  непьющий.  В
сущности, мама не могла ему простить  одного  -- что он рабочий. Она уважала
его только по воскресеньям, когда он облачался в костюм и галстук. Право же,
под  конец   я  маму  просто   возненавидела,   мы   с  Рене   прозвали   ее
богомолом-безбожником -- папу  она поедом ела, а  нам башку продолбила своим
допотопным антиклерикализмом. И  вечно все не по ней, во  всем нетерпимость,
ярость и  тут  же слезы  на глазах, дрожь в голосе.  Поэтому-то я  и питаю с
детства слабость к спокойным людям вроде Жоме. Когда я уехала из дому, папа,
бедняжка, плакал тайком, спрятавшись в уборной, боялся  ее насмешек. Но если
подумать,  в Женском педагогическом  училище обстановка была  еще хуже. Ну и
заведение --  казарменная  дисциплина, никакой свободы, наказали меня только
за то, что я пустила по рукам петицию  против бомбардировки Ханоя;  и на все
училище  всего два экземпляра "Монда", а профы  смотрят на тебя сверху вниз,
точно ты школьница, атмосфера  монастыря, нескончаемые  сплетни, долбежка до
одури,  беспощадная дрессировка, при этом еще шантаж, игра на твоем  чувстве
чести --  вы призваны  положить свой досуг на  алтарь  доброй  славы  нашего
заведения, -- ежесекундные напоминания об ответственности за  высокое звание
училища,  форменный идиотизм, в конце концов, мы -- для училища или  училище
-- для нас? Она размешала сахар, поднесла обжигающую жидкость к губам, стала
отхлебывать небольшими глотками.  Нантер в сравнении с  этим --  просто рай,
никому  до тебя дела нет, читай что вздумается,  делай что  вздумается, даже
чересчур. Раньше, когда  я не жила  еще  здесь, мне и в голову не приходило,
что  такое возможно, -- девушка в полдень знакомится с парнем, а вечером уже
спит с  ним, да еще  похваляется: для меня переспать, что чашку кофе выпить,
и,  вдобавок, презирает тебя: у тебя, мол, комплекс, ты просто чокнутая, раз
так  держишься  за  свою  невинность. Дениз  посмотрела  на  часы:  четверть
второго, Жоме опаздывает. Ну, не мое горе, будет пить свой кофе холодным.
     Она поставила чашку.  В гигантском застекленном  холле все двигалось  и
гудело, наполняя его жужжанием,  похожим на жужжание тысяч пчел на паслене в
сезон  цветения.  В первую  минуту  это  было  приятно,  но  потом  начинало
действовать угнетающе, есть в такой толпе что-то нечеловеческое, пуст