Да ты просто сумасшедшая! -- со  злостью  сказал Менестрель. -- Это
сумасшествие, инфантилизм и безответственность. -- Ему стало легче, когда он
это произнес, Особенно ему понравилось слово "инфантилизм".  -- Послушай, ты
отдаешь себе отчет? Я повторяю, если бы этот несчастный америкашка опоздал в
Риме на свой самолет, тебе была бы крышка.
     --  Ну и пусть,  -- сказала Жаклин,  пожав плечами. -- Я бы  умерла.  А
зачем я вообще живу? Никто меня не любит. Мама -- законченная  идиотка, папу
не  интересует  ничего,  кроме  "Общего  рынка",  борьбы  с   коммунизмом  и
орфографии.
     -- Ну,  послушай,  это же  чушь!  --  закричал  Менестрель,  совершенно
ошарашенный. -- Они обожают тебя, твои родители! Ты сама их в этом упрекала!
     В этот момент в перегородку опять бешено заколотили.
     -- Вот видишь!  -- сказала  Жаклин торжествующим тоном.  -- Эти идиотки
меня преследуют! Будь душкой, не кричи и запри дверь на ключ.
     Он  послушался, запер дверь,  вернулся, сел на кровать, на этот раз уже
подальше, в ногах.  Соблазнительно  было думать: она  просто ломает комедию,
она не сделала бы этого. Но он как раз  чувствовал, что  она могла и вправду
проглотить свои  гнусные таблетки, самым дурацким образом,  только для того,
чтобы  подчиниться  предписанию. Неслыханно, она  ни  к  чему  не  относится
серьезно,  даже к  собственной  смерти. Он уперся головой  в стену, ему было
нехорошо, посасывало  под ложечкой,  подташнивало. К тому же  она возбуждала
его; ему  не удавалось сосредоточиться, и  до него не доходил ее  увлеченный
рассказ  о  сегодняшнем  вечере.  Она  приподнялась  на  локте и,  продолжая
говорить,  обратила  внимание  на  то,  что  он  сидит,  опустив  глаза.  Не
осмеливается  глядеть на  ее  обнаженные  груди. Все же время от времени  он
бросал  на них  косые быстрые взгляды, это ее позабавило, чувствовалось, что
он не разрешает себе их  видеть, но не  может  с этим справиться. Она решила
было накрыться, но  нет, пусть себе глядит, бедняжка, это такой пустяк после
всего, что произошло.
     -- А ты,-- сказала  она с упреком, -- ты  но был у себя, когда я к тебе
вернулась.
     -- Был, -- сказал он после паузы, -- я был в  комнате, но я лежал, меня
одолела хандра, к тому же мне и в голову  не пришло, что это можешь быть ты.
Я нашел твою записку потом, когда ты уже ушла.
     Она  глубоко  вздохнула  и внезапно, протянув  руку,  сорвала  листок с
перегородки над своей головой, разорвала его пополам, потом на четыре части,
потом на  восемь.  Но не  остановилась  на  этом  и  продолжала  старательно
уничтожать предписание, пока у нее в ладони не остались только бессмысленные
голубые клочки. Менестрель безмолвно наклонился вперед, вытянул из-под стола
корзинку  для бумаг  и  протянул ей.  С  торжественным  видом,  молча, точно
выполняя  какой-то ритуал, Жаклин погрузила  в  нее  руку, полную клочков, и
растопырила пальцы.  Она развела  их резким  движением,  точно таким образом
брала реванш и выражала свое презрение к предписанию.
     -- Итак, -- сказала она патетически, -- предписание мертво.
     -- До следующего раза, -- сказал Менестрель ворчливо.
     Жаклин посмотрела на него с трагическим видом.
     --  Нет,  -- сказала  она, --  с  этим  покончено.  Отныне  торжествует
предписание не писать предписаний.
     О "рабстве" она,  однако,  умолчала.  Она  чувствовала,  что  заявление
такого рода может только отпугнуть его.
     --  Вернее,  не  так,  -- мягко  поправилась она,  обращая к  нему свои
"сильнодействующие" глаза. --  Если ты согласишься предписать мне  что-то, я
подчинюсь.
     -- Ты серьезно? -- сказал Менестрель, подняв брови.
     -- Конечно.
     Он  некоторое время молча  разглядывал  ее,  потом,  без  тени  улыбки,
сказал, отводя глаза:
     -- Ну что ж, первое предписание я тебе продиктую немедленно: накройся.
     -- Ах, господи,  в самом деле, я  же голая, -- сказала она  смущенно, с
удивлением опуская глаза на свою грудь и быстро натягивая на себя простыню.
     Она  подоткнула ее под мышками.  Когда у тебя полные плечи, такого рода
драпировка выглядит весьма соблазнительно, придает тебе облик сенегалки. Она
бросила довольный взгляд на ложбинку, убегающую под простыню.
     -- Ты мне не веришь! -- сказала она вдруг с укоризной. -- Ты не веришь,
что я хотела покончить с собой! Посмотри сам на стол!
     -- Да нет, я тебе верю, -- сказал он изумленно,
     -- Нет, посмотри! Посмотри!
     Он  поднялся.  На  столе,  у  окна,  плотно  затянутого  угольно-серыми
шторами, он  увидел маленькие  белые таблетки, разложенные  по окружности, в
центре  которой стоял стакан с  водой. Но сильней всего  его поразили ломоть
ветчины, лежавший  на тарелочке  из дымчатого  стекла, сухой  хлебец,  кусок
масла,  крутое  яйцо,  плавленый  сырок и  яблоко.  Он  окаменел,  в  животе
засосало, рот затопило слюной. Он сказал изменившимся голосом?
     -- Ты не ела?
     -- Мне не хотелось.
     Не  будет же она  ему  все  рассказывать.  Он  примет  ее  за настоящую
психопатку.  Менестрель  безмолвствовал, уставясь на стол. Он изо  всех  сил
старался перебороть хорошее воспитание, привитое ему госпожой матушкой.
     -- А почему ты спрашиваешь? -- наконец сказала она. -- Ты голоден?
     -- Как  зверь, -- сказал он глухим голосом, не глядя на нее. -- Я не ел
с двенадцати часов.
     -- Ну так давай, не стесняйся.
     По правде говоря, у нее уже некоторое время -- если быть точной, с того
момента как она  выбросила в корзину  обрывки  предписания,  -- посасывало в
животе.  Но не станет  же она отбирать половину жратвы у бедного красавчика.
Нет, пусть ест все, а я  буду на него смотреть, это доставит мне куда больше
удовольствия.
     Менестрель был не в силах затягивать ритуал вежливости, он сел  за стол
и принялся есть. Ветчина таяла во рту, с каждым ее солоноватым мягким куском
Менестрель ощущал прилив сил и бодрости; в сущности, Жаклин, несмотря на все
свое комедиантство,  хорошая  девка.  Проглотив ветчину  и крутое  яйцо,  он
несколько замедлил темп и, починая сырок,  с  удовольствием  отметил,  что к
нему вернулась способность думать, вернее, думать не только о пище -- просто
невероятно, какое  ощущение полноты жизни  давал ему этот хрустящий хлебец с
присоленным маслом и  плавленым сырком. Не знаю, как они живут, эти девочки,
они ничего  не едят, или почти  ничего,  берегут пресловутую талию! Точно  в
скелете есть что-то привлекательное.  А эта даже  в вечер,  когда собирается
покончить с  собой, не забывает  о своей талии,  нет, просто невероятно! И в
гробу  рассчитывает пленять! Не  поймешь, где тут правда, а где  ломание, во
всяком  случае,  комедиантства  здесь немало.  Того, что  Демирмон  называет
"игровой стороной  самоубийства, особенно у молодых". Мне нравится это слово
"игровая", да и по существу он прав. Взять эти пилюли, разложенные по кругу,
и  стакан  в  центре. Что  это, символ?  Каков  смысл этого круга? Что  круг
замкнулся, и жизнь кончена? Как раз это, на мой взгляд, самое тревожное, это
меня  и  пугает;  невольно  думаешь,  что  девочка,  которая  таким  образом
разложила эти четки, способна также  и разрушить этот круг, глотая  зерно за
зерном, чтобы довести игру до конца.
     Жаклин, сидя на кровати и прислоняясь спиной к перегородке под  красное
дерево,  которая отделяла  комнату от умывалки, смотрела  на  Менестреля. Он
сидел к ней вполоборота, почти спиной, и ей недоставало теплоты его взгляда.
Но в то же время было приятно, что он тут  и  забыл о ней, сидит как попало,
не заботясь  о впечатлении,  которое  производит,  жадно поглощая ее  снедь.
Жаклин подумала  о листочке, сунутом недавно в ящик стола, у нее вдруг стало
тепло  на  душе.  Ей  не  терпелось дождаться  завтрашнего  дня  и  вывесить
предписание, которое освобождало ее от всех предписаний  и превращало отныне
в рабу Менестреля. Как жаль,  что  это не может быть истолковано  буквально,
как во времена древнего Рима, когда она была бы  исхлестана бичом, затоптана
в грязь,  брошена  на съедение муренам.  Нет,  еще  лучше было  бы стать его
собачкой, он  надевал бы на нее ошейник,  водил  гулять на сворке, заставляя
ходить нагишом,  он  работал бы, а она  сидела бы  под столом  у его  ног. В
хорошем  настроении  он почесывал бы  ее за  ухом,  рассеянно  похлопывал по
спине,  и она тотчас бы бросалась лизать  его руку. Он говорил бы "на место,
на место, Кики, оставь меня в покое" и легонько отталкивал ногой или хлестал
поводком по спине, и  она  тотчас распластывалась  бы  у его  ног, покорная,
любящая,  и молила бы о прощении своими  печальными собачьими  глазами.  Она
поправила под мышками  простыню и насупилась. Это было бы слишком прекрасно,
я зарываюсь, он так трудолюбив, что не допустит моего присутствия в комнате,
даже если я рта не раскрою.
     В этот момент Менестрель повернул свой стул и посмотрел на нее, держа в
правой руке  надкусанное  яблоко  и  разжевывая  со смаком  и хрустом сочный
душистый  кусище  (Бельмон, Бельмон,  гигантский  бельмонский  чердак с  его
пожухлыми  от  мороза  яблоками,  Бельмон  без  госпожи  матушки, Бельмон  с
крупными добрыми красными руками Луизы, ставящей на стол исполинский пирог).
Он  энергично  двигал челюстями. Яблоко таяло во  рту.  "В  усладе  исчезает
круглый плод. Во рту свою он сладость обретет. Но в тот же миг утратит жизнь
и  форму" 1.  Я сам начинаю сиять от  света  этих стихов, так они
хороши, я наслаждаюсь вдвойне -- и яблоком, и поэзией, даже втройне,  потому
что  я ем и  смотрю  на  нее. Какие у  нее глаза! Эти глаза -- целый пейзаж.
Большие, тенистые,  продолговатые,  и ресницы словно  камыши, а  какое тело,
смотришь, и кажется, что погружаешься  в него, такое оно нежное. Он погрузил
зубы в яблоко,  отхватил еще кусище, завладел им. Ах, я  ем,  ем, какое это,
господи, наслаждение, благодарю тебя, что  ты дал мне рот, желудок, пищевод,
печень, благодарю  за все, даже за  способность  испражняться.  Он проглотил
душистую кожицу, я поужинал как бог,  господи. Кровь быстро струилась по его
жилам. Когда  так  ешь, думаешь,  вот здорово,  что  тебе двадцать лет,  мне
всегда будет  двадцать лет. Во мне столько сил, бодрости, радости, я никогда
не смогу  всего  этого  растратить, вполне  возможно,  что  я бессмертен. Он
расхохотался.
     1 Перевод А. Ревича.

     -- Чего ты смеешься? -- спросила Жаклин.
     Он поднялся, сплел пальцы на затылке  и,  встав против нее,  потянулся,
потом руки его упали, он посмотрел  на нее  с  улыбкой на  губах, но насупив
брови:
     -- Примо, благодарю. Секундо, ты мне нравишься, правда. Терцио, не надо
со  мной ломать комедию,  Жаклин. В следующий  раз, если ты вздумаешь пугать
меня смертью, я тебя оживлю парой оплеух.
     Она посмотрела на него,  потом опустила глаза, покраснела, свернулась в
клубочек, внутренне обмякла. Он был  сух,  суров,  делай то, не делай этого,
какое наслаждение, жизнь приобретала смысл. Менестрель сел  на кровать у нее
в ногах, скрестил руки на груди и сказал:
     -- Завтра мне, к сожалению, придется подыскать себе работенку.
     Она подняла голову.
     -- Я думала, у тебя стипендия?
     -- Стипендия есть, но я еще ничего не получил. Представляешь! 22 марта!
     -- А ты не можешь занять под стипендию?
     -- В материнском займе отказано.
     Он сказал это сухим тоном, исключающим дальнейшие расспросы.
     -- А приятели? Бушют?
     -- Ах  нет,  только не  Бушют! Во-первых,  Бушют  весьма  прижимист. Он
одолжит  мне  какую-нибудь ерунду,  которая  меня не спасет,  скажем  десять
франков. И сейчас же сочтет, что  это дает ему на меня права.  Будет торчать
целый день у меня в комнате. Пустит корни, рта не закроет.
     -- Ты, значит, его не любишь? -- осторожно спросила Жаклин.
     -- Все меньше и меньше.
     -- А он?
     -- О, он питает ко мне амбивалентные чувства.
     -- Что ты хочешь этим сказать?
     Он повертел кистью: ладонь вверх, ладонь вниз:
     -- То любит, то ненавидит...
     Она  посмотрела  на него, бросила  взгляд на покрывавшую ее  простыню и
сказала:
     -- Повернись, пожалуйста, ко мне спиной. Я должна встать.
     Она охотно показалась бы ему голой, но боялась, что он будет шокирован.
Он встал,  обошел  стол,  отодвинул  угольно-серую  штору.  Стройка, фонари,
моросящий дождь.  Час  назад из  окна своей комнаты он видел тот  же пейзаж,
казавшийся ему мрачным, а сейчас что-то неуловимо изменилось: в пейзаже было
какое-то обещание, напряженное ожидание, какой-то  дух приключения, точно  в
романе. И  время  тоже  текло по-иному. Каждая  минута несла  в  себе что-то
значительное.  И он  сам  стоял  здесь, упираясь  лбом  в стекло, неся  груз
значимости, как персонаж некоего повествования.
     -- Можешь повернуться, -- сказал за его спиной голос Жаклин.
     Он засунул  руки в карманы и повернулся с драматической замедленностью.
Господи боже мой, да она меня заразила, я тоже актерствую.
     Он занял опять  свое место на  кровати и стал с интересом  наблюдать за
тем, что она делает. Она рылась в большой, весьма шикарной коричневой сумке,
стоявшей  у  нее  на  коленях, вытаскивая  из  нее  быстрыми,  озабоченными,
обезьяньими движениями массу  вещей, по-моему совершенно  бесполезных. Сумка
казалась  бездонной,  Жаклин вынимала и  вынимала из нее  какие-то  странные
предметы.
     --  А, вот  они, --  сказала она наконец с торжествующим  видом.  --  Я
знала, -- добавила она без тени  иронии, -- что куда-то их засунула. --  Она
потрясала четырьмя купюрами по сто франков.
     -- Держи, -- сказала она, -- поделим поровну, двести тебе, двести мне.
     Она протянула  ему правой рукой две бумажки. Он заметил, что левой  она
придерживает  под  мышкой  простыню,  плотно  зажав  ее  между   большим   и
указательным пальцем. Он посмотрел на деньги и покраснел.
     -- Ты спятила! Я не могу принять от тебя такую сумму!
     -- Как? -- возмущенно сказала она, потрясая купюрами в протянутой руке.
-- У Бушюта ты можешь занять, а у меня  -- нет! Ну это... -- Она не находила
слова.
     -- Дискриминация.
     --  Вот  именно,  я тебя за язык не тянула. Давай,  бери  (она  все еще
потрясала бумажками). Это меня  нисколько не стеснит, правда. Через неделю я
получу чек от папы.
     -- Спасибо, -- сказал Менестрель, опустив глаза.
     Он аккуратно сложил обе купюры и засунул их в задний карман брюк.
     --  И  знаешь, можешь  не  опасаться,  --  сказала она,  сбрасывая  всю
мешанину  обратно в сумку,  -- я  не буду  думать,  что  у меня есть на тебя
права.
     Менестрель молчал, склонив голову, опустив глаза,  переплетя руки между
колен.  Думаешь, она сдержит  слово?  Не  вторгнется  к  тебе?  Не  помешает
работать? А ты,  Менестрель (см. проповедь Журавля), ты сам не распустишься?
Не станешь работать спустя рукава?  Слишком много думать о  ней? Он расцепил
руки  и положил их на колени. Как бы там  ни было, даже если взять наихудший
вариант, она  отнимет меньше времени, чем дурацкие приработки, из-за которых
пришлось бы топать на  другой  конец Парижа. Он тут же устыдился этой мысли.
Ну и  сволочь же ты.  Она  помогает  тебе разрешить  проблему номер  1, а ты
вместо благодарности мелочишься, упираешься  и  выставляешь колючки. Не смей
забывать, сын Жюли: Жаклин, может, и чокнутая, но хорошая девка, и  вовсе не
такая эгоистка, как она сама думает. Он поднял голову.
     -- Каким образом у тебя к 22-му сохранилось столько монет?
     Она поставила сумку на пол у кровати и пожала плечами.
     -- Отец дает мне 1000 франков в месяц каждое первое число, и сверх того
оплачивает комнату.
     -- Он богат, твой отец?
     -- В основном глуп. Я у него столько не просила.
     -- Ты не должна  так говорить,  -- сказал  Менестрель, шокированный, --
это нехорошо. Он все же стоящий тип, раз не скупится. В особенности, если он
не слишком богат.
     --  Да я же люблю  его, -- удивленно сказала Жаклин. -- Ты не  думай. В
каком-то смысле даже очень люблю. В общем,  все это более сложно.  Я питаю к
нему (она сделала неопределенный жест) эти самые, амбикакие-то чувства.
     -- Амбивалентные.
     -- Вот-вот, амбивалентные. Видишь, сколько я уже узнала от тебя.
     Он отметил про себя это "уже"  и взял на  заметку. Внимание. Опасность.
Обдумать.
     -- Знаешь,  -- сказал он, поднимая  голову,  --  это очень мило с твоей
стороны, но я ведь не знаю, когда получу стипендию.
     Она пожала плечами.
     -- Во  всяком случае, до  конца  третьего триместра ты  ее получишь. Ну
вот,  все  складывается  как  нельзя  лучше,  отдашь  мне  все  сразу  перед
каникулами. Это меня очень устраивает. Я  таким образом сэкономлю, и мне  не
нужно будет просить денег у папы на поездку в Грецию.
     Он  опустил  глаза: "отдашь  мне  все сразу". Она намекала,  что  будет
ссужать  его и  впредь,  намекала  тактично, мило, щадя  его самолюбие, даже
изображая все как некую услугу с его стороны. Он поднял глаза и посмотрел на
нее серьезно, проникновенно, смущенно.
     -- Спасибо, -- сказал он. И, не зная,  что делать дальше, поднялся.  --
Ну ладно, -- бросил он, чувствуя какую-то неловкость, -- я пошел.
     Он подошел к столу, неторопливо собрал одну за одной таблетки, лежавшие
вокруг стакана, и  молча сунул их в карман. Она наблюдала за  ним с бьющимся
сердцем.  В сущности, уходить ему явно не хотелось, но как его  удержать, не
вызвав подозрений, что она за него цепляется.
     --  Будешь  заниматься?  -- сказала  она  спокойно,  безразлично, тоном
"школьного товарища".
     -- Да нет, я слишком устал, -- сказал он тем же тоном. -- Я не закончил
разбор старофранцузского, но это может подождать до завтра, ничего спешного.
     -- Ну тогда,  -- сказала она все  тем же ровным  приятельским тоном, --
посиди еще немножко. Мне совсем не хочется спать, а тебе?
     -- Мне тоже, -- живо откликнулся он, не глядя на нее,  и, непринужденно
сунув руки в  карманы, опять  сел на постель  в  ногах  у нее,  привалился к
стене.  Ну вот. Два товарища,  с одного фака, с  одного отделения,  из одной
группы,  у обоих сна ни в одном глазу, и они решили немного потрепаться, что
может быть естественнее?
     Молчание затягивалось,  становилось  затруднительным.  Не так-то  легко
было завязать эту товарищескую беседу, сразу не получалось.
     -- А ты в хороших отношениях с родителями? -- сказала Жаклин.
     -- С матерью не очень. Отец умер.
     Сухо, отрывисто, тот же тон, которым он  произнес "в  материнском займе
отказано".
     -- Твоя мать живет в Париже?
     -- Нет, в провинции, в деревне.
     -- В деревне? -- ошарашенно спросила Жаклин.
     Он посмотрел на нее. Нет, они просто невероятны, эти парижане. "Сударь,
как можно жить в деревне?"
     -- Там красиво, знаешь. Большой парк.
     -- А, вот что, -- сказала Жаклин совсем другим тоном, -- у вас, значит,
замок.
     Ну вот, теперь снобизм.
     -- Да, --  сказал он неохотно.  -- Не Шамбор, конечно. Небольшая  такая
штуковина.
     Он был недоволен собой: "небольшая штуковина" тоже было данью снобизму.
     Они опять замолчали. Жаклин смотрела на него. Ну и еж. Дружеская беседа
не клеилась.
     --  Послушай, -- сказала она, --  не  думай только,  что  я  хочу  тебя
соблазнить,  да я сегодня и не могла  бы, мне слишком больно, но если хочешь
доставить мне  удовольствие, погаси свет и ляг рядом  со мной, мы поболтаем,
как брат и сестра.
     Он не ответил, он был шокирован. Ну и бесстыдны эти девчонки! Говорят о
своем  теле, будто так и надо,  я бы ни за что не осмелился сказать девочке,
что мне слишком больно, чтобы...
     -- Не хочешь? -- сказала она после паузы.
     -- Нет, почему, -- сказал он принужденно.
     Он встал, погасил свет, вернулся к кровати. Она зашептала в темноте:
     -- Да нет, не так, не на  одеяло, разденься и залезай ко мне, так будет
гораздо приятнее.
     Ему вдруг сразу стало легко. Темнота, тишина,  шепот. Погасив  свет, он
ощутил теплый  приятный запах хо