ту плакучую иву слева от себя, у него вид жеребенка, отбившегося
от стада. Кстати, достаточно  ли он опытен? Надо все же,  чтобы хоть один из
двух что-нибудь соображал, потому что  я,  с  моим идиотским воспитанием,  с
этим, заранее продуманным  неведением, в котором меня  держали,  запретами и
предрассудками, с  мамиными  кудах-тах-тах  и  катехизисом монахинь, -- я  в
итоге ровным счетом ничего не знаю, нуль. В каком мире я жила, бог мой!
     Левассер поднял правую  руку, наступила относительная тишина, и Даниель
Торонто начала говорить.

     Менестрель  забыл свою  обиду.  Даниель, бледная, еле  слышным  голосом
читала,  запинаясь,  свой  текст,  уткнув  глаза  в   бумажку.  В  аудитории
зашептались.  Кто-то крикнул:  "Громче!" Менестрель  зашипел: "Т-с-с"  --  и
недовольно оглянулся. Левассер мягко сказал:
     -- Мадемуазель, вас не слышно, постарайтесь говорить громче.
     Даниель остановилась и вдруг умолкла,  казалось,  она сейчас  упадет  в
обморок, потом  понемногу краски  вернулись  на  ее лицо,  и  она заговорила
снова, гораздо  громче,  но  торопливо,  слишком торопливо, невыразительным,
механическим, безжизненным голосом,  не отрывая глаз от своего конспекта, ни
разу даже не взглянув на слушателей. Менестрель снял колпачок с ручки и стал
записывать. В то же мгновение его соседка махнула головой вправо, откинув на
затылок  завесу  белокурых  волос, и  быстрым  взглядом оглядела Менестреля.
Когда он поднял голову, порядок был  уже восстановлен, непроницаемый занавес
снова опущен,  так что виден был только  профиль, старательно склоненный над
роскошной тетрадью  для  записей. Менестрель  положил самописку: невозможно,
она говорит слишком быстро, половины не уловить, внимание его рассеялось,  и
он посмотрел на профа.
     Левассер слыл сухарем, однако по отношению к Даниель  он держался более
чем корректно, он был внимателен, не выражал ни недовольства, ни нетерпения.
В сущности, о профе можно судить еще до того, как он откроет рот, по манере,
с какой он слушает студента, плавающего Перед ним. Есть профы важные, сидят,
точно в  суде  председательствуют. Дурно  воспитанный  проф разваливается  в
своем  кресле,  зевая  от  скуки,  глядит  в  потолок  и  ковыряет  в  носу.
Проф-комедиант  не  перестает   улыбаться  с   тонким  видом,  гримасничает,
поднимает  брови. Проф-псих и крикун то и дело что-то яростно записывает, но
потом почти не говорит, не обобщает.  Существует даже проф-охальник, который
разглядывает сидящую с ним рядом студентку, точно она продажная девка или он
сам  --  сеньор,  располагающий правом  первой ночи; ходит  даже  слух,  что
Бальза, на  юрфаке, забавлялся  во  время  доклада  одной  девочки тем,  что
открывал  и закрывал  молнию  у нее  на юбке,  а она не смела  протестовать,
боясь, что он провалит ее на июньской сессии.
     Когда разбор  текста  был  окончен, Левассер разрешил  Даниель  Торонто
вернуться на свое место. Он слегка покритиковал ее. Анализ неплохо построен,
план вполне приемлем, в том, что она говорила, немало верного. Жаль, однако,
что  она читала по бумажке. Тут Левассер  резким движением  вытянул один  за
другим  манжеты  своей  сорочки,  этот  жест  соответствовал  у  него  жесту
рабочего, засучивающего рукава; теперь он приступает к делу и будет говорить
сам. Перо Менестреля опустилось на лист бумаги в клеточку и замерло в жадной
неподвижности. В  аудитории наступила  тишина, отдалились и стали неслышными
звуки шагов в коридоре, только тени проходивших скользили по матовым стеклам
дверей. Левассер  заговорил. Он хорошо знал Руссо, проштудировал и разнес на
карточки  критические  работы о нем,  был  убежден в  том,  что  говорил, --
ненавижу  всю   эту  пустопорожнюю  литературоведческую  болтовню  и  жаргон
эстетической критики, дайте мне в руки текст, я его мигом раскушу и выжму из
него весь сок.
     Накануне Левассер прорепетировал свой анализ текста перед магнитофоном,
чтобы на  занятии  не  заглядывать в конспект и видеть слушателей. И теперь,
говоря, он испытывал  живейшее  удовольствие. Отличная  работа, план  крепко
сбит,  переходы остроумны, не оставлено ни одного  темного угла и  закоулка,
есть даже  небольшие открытия  -- впрочем,  в  литературной критике  никогда
нельзя быть  ни в чем уверенным -- Левассер мысленно брал слово "открытия" в
кавычки. И главное, ему удалось  вступить в контакт со своими студентами, на
повороте одной  фразы точно  что-то  замкнулось,  и  внезапно  тишина  стала
активной, обострилось внимание, оживились взгляды.
     Менестрель записывал  подробно, ему это нравилось,  возникало ощущение,
что двигаешься вперед. Левассер говорил  вещи, о которых Менестрель  думал и
сам,  но не додумывал до  конца, не  облекал в такую форму. Взгляд Левассера
обежал аудиторию. Он сделал короткую паузу и сказал:
     -- Существует мнение,  что Жан-Жак Руссо ошибался и считал, что госпожа
де Варанс холодна, потому что сам был недостаточно пылок. Следует относиться
с  осторожностью   к   такого   рода   толкованиям.  Следует   относиться  с
осторожностью  также и к  тому толкованию событий, которое дает сам Жан-Жак.
Разве  не очевидно,  что он слишком  настойчиво подчеркивает как  отсутствие
домогательств  со своей  стороны,  так  и холодность госпожи де Варанс? Если
Жан-Жак совершенно не ощущал  влечения, а госпожа  де Варане была совершенно
бесчувственна, возникает вопрос, каким же чудом они стали любовниками?
     Послышался смех,  Менестрель  торопливо  записал:  "Если  Р.  -- отсут.
влеч., а В. -- фриг., акт -- чуду".
     Жаклин  Кавайон  рассмеялась и посмотрела на Левассера. Он, в сущности,
недурен, довольно высок, всегда тщательно одет, взгляд живой, любит девочек,
нередко после лекций  отвозит в своей машине какую-нибудь студентку в Париж.
Может быть и  стоило бы, не сегодня, конечно; ему по меньшей  мере сорок, но
я,  в  сущности, ничего  не  имею  против стариков, напротив, усталое  лицо,
морщины у  глаз,  седеющие виски, все  это придает какую-то  значительность,
внушает доверие, думаю, я обожала бы сидеть на коленях у мужчин таких лет, а
он  ласкал бы  меня,  вертел,  словно куколку,  снисходительно глядя  своими
глазами  в морщинках.  Бушют наклонился и,  спрятавшись  за спину  сидевшего
перед ним студента, поднес картонный стаканчик к  губам, выпил остатки кофе;
все эти рассуждения о Варанс и Руссо его не  трогали  --  гипотезы, догадки,
ничего  определенного. У Бушюта была  склонность  к строгим  выводам, точным
доказательствам. К  несчастью,  у него не было  математических способностей.
Смиряясь, он подумал:  мои дарования не  совпадают  с моими склонностями,  с
грустью  поглядел   на   пустой   стаканчик,  прикрыл  наполовину  глаза   и
почувствовал, что не прочь вздремнуть.
     --  Не дадим усыпить нашу бдительность, -- продолжал Левассер. -- Стоит
сказать  "я",  ложь  тут  как  тут.  Стоит  заговорить  о  себе,  начинаются
истолкования. Стоит приступить к исповеди, вторгается вымысел. (Левассер был
весьма  доволен  тремя  последними  фразами,  но,  произнося  их,  намеренно
запинался, как  бы подыскивая нужное слово, чтобы они  не выглядели чересчур
гладкими.)   В   действительности   Жан-Жак  боится.   Он  сохранил   нежную
привязанность к госпоже де  Варанс, уважение к  ней, он хотел бы внушить это
уважение и нам.  И он боится, что это ему  не  удастся, потому  что, в конце
концов,   взглянем  фактам  в  лицо.  Перед   нами  молодая  дама,  слывущая
добродетельной, которая под  собственной крышей  одаряет  благосклонностью в
равной мере садовника и приемного сына. Не подумаем ли мы о ней дурно? "Нет,
я вас умоляю, -- говорит Жан-Жак, --  не судите сурово "маменьку", видимость
обманчива. На самом  деле у  нее был "ледяной темперамент", она отдалась мне
из  чувства  долга".  Фарисейство?  (Левассер  сделал  паузу.)  Нет.  Шедевр
недобросовестности,   вдохновленной   нежностью.  Руссо   отлично   сознает,
насколько неблаговидно  поведение  госпожи  де  Варанс, но,  вспоминая о ней
через  столько лет  с волнением и благодарностью, он готов сказать,  что она
фригидна, только бы не признать ее распутной.
     У Даниель Торонто стоял комок в  горле,  щеки пылали,  она  старательно
конспектировала,  чувствуя  себя  совершенно  разбитой,  точно  ее  публично
высекли. На устном я провалюсь как пить дать. Здесь у нее еще были записи, а
на экзамене придется после пятнадцатиминутной подготовки говорить с глазу на
глаз  с профом,  она слова из  себя не  выдавит. Она приложила руку ко  лбу,
прикрывая  глаза, у  нее  выступили  слезы, наглость,  пресловутая еврейская
наглость, хоть бы чуточку ее досталось на мою долю.
     -- Это подводит меня, -- сказал Левассер, -- к вопросу о стиле.
     Менестрель раздраженно положил самописку  на  стол. Перрен уже посвятил
целую лекцию стилю  Руссо. Просто зло берет, никакой координации между общим
курсом профа и семинаром ассистента. Он опустил глаза на свои заметки. Через
минуту  строчки расплылись. Менестрель-Руссо прогуливался под  зеленой сенью
из Эрмитажа в Обон под руку с прекрасной госпожой Удето. Он срывал платочек,
прикрывающий  грудь,  осыпал  ее  поцелуями.  Менестрель далеко не  во  всем
походил  на  Руссо,  он  тоже был  гениален,  но отнюдь не  так смешон.  Он,
например,  совершенно  не  нуждался  в   катетере,  чтобы  помочиться,  умел
танцевать, отлично владел оружием  и,  имея дело о особами прекрасного пола,
не  ограничивался тем,  что проливал слезы, припав  к их коленям.  Итак,  он
увлекает госпожу Удето  в рощу, срывает платье  с фижмами и  тут же на траве
упивается  блаженством. Однако вдруг, откуда ни возьмись, появляется  Гримм,
глядит своими мутными выпученными глазами на обнаженную Удето и вместо того,
чтобы удалиться, как положено человеку благородному, позволяет себе грубо ее
лорнировать, не произнося при этом ни слова. Нет, это уж слишком, Менестрель
выхватывает шпагу.
     -- Не  можешь ли ты  дать мне свои  конспекты  последнего семинара?  --
сказала Жаклин Кавайон.
     Менестрель  вдруг  увидел стену,  на которую были  слепо устремлены его
глаза, Левассера, застегивающего у стола портфель, услышал гул,  означавший,
что  семинар  окончен,  поднял  голову  и посмотрел  на  Жаклин.  Она тотчас
улыбнулась  ему, ее плотное, тяжеловатое  тело было  неподвижно,  но  черные
сверкающие глаза обволокли его теплым светом -- так бескрылая самка светляка
приманивает  во мраке крылатого самца.  Жаклин  стояла  перед ним,  опершись
бедром о край его стола, и  так как  Менестрель  все  еще  сидел,  ее глаза,
продолговатые, как полумесяцы, изливали  на  него сверху вниз волны  мягкого
света. Время  от времени она хлопала черными ресницами, длинными  и густыми,
прикрывая и открывая, подобно маяку, пучок лучей, направленный в его сторону
с  невероятной  интенсивностью  биологического   призыва.   Менестрель,  как
завороженный, глядел в блестящие зрачки. Он  не мог  выговорить ни слова, он
еще не опомнился от своего свидания с госпожой Удето, и вдруг его, взмокшего
и  трепещущего, поймал этот  взгляд, который  был  как  бы продолжением  той
встречи. Через минуту ему удалось отвести глаза, он проглотил слюну и сказал
беззвучным голосом:
     -- У меня нет их с собой, я принесу тебе завтра на лекцию Перрена.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I
     Менестрель уже  час  сидел  в  читалке над  анализом  старофранцузского
текста,  заданным  Лезеном.  Первое разочарование:  немецкие  книги, которые
рекомендовал Лезен, оказались на руках. У кого? У самого Лезена, разумеется.
Профы  и  ассистенты,  готовясь  к  своим  лекциям,  снимают  все сливки,  а
студентам ни фига не остается. Менестрель располагал всего двумя справочными
изданиями  -- маленьким этимологическим сборником какого-то  Стапперса,  без
года издания, но наверняка очень старым, поскольку он достался Менестрелю от
отца, и не менее устаревшим словарем Грансэнь д'Отрива, который он купил сам
на  набережной  и который  был  напечатан  на  какой-то  желтоватой шершавой
клозетной бумаге. Любопытно,  что для изучения  старофранцузского приходится
прибегать к немецким  пособиям. Менестрель выпрямился, сделал глубокий вдох,
расправил плечи  и  оглядел  соседей.  Справа парень  --  незнакомый,  слева
девочка  --  тоже  незнакомая;  единственный,  кого я здесь  знаю, -- Бушют;
никогда не  сажусь с ним рядом, принимая  во внимание, как выражается Сартр,
"крепкий  дух  причинного места". Или это ноги  у него так воняют? Он тут, в
четырех метрах от меня, делает вид, что  работает, а на самом  деле  дрыхнет
над  каким-то  критическим  исследованием. Менестрель  посмотрел на  девочку
слева,  сидит  надутая,  унылая, со скучающим  видом.  Если  уж  ей  все так
обрыдло, какого хрена она тут торчит. Он вновь склонился над своим текстом.
     Следующее слово было "bacheler", Менестрель подчеркнул его одной чертой
и  полез  в Отрива. "Bacheler" (XI в.) или "bachelier" (XIV в.).  1. Молодой
человек  благородного  происхождения,  ожидающий  посвящения  в  рыцари.  2.
Оруженосец.  3.  Юный  и  отважный.  Этимология  не  ясна,  от  вульг.  лат.
"baccalaris". Ну и дела, не ясна, почему не ясна? Господин Грансэнь д'Отрив,
вы зарываетесь. Менестрель  полез в Стапперса: "bachelier" от кельт. "bach",
ну, ну, один производит слово от вульгарной латыни, другой -- от кельтского.
Пойдем дальше.  От  кельтского  "bach"  -- маленький, юный, Ст. фр.  "bacel,
bacheile"  -- молодая девушка, служанка, "baceller", гл. заниматься любовью,
приступить к  учению.  Одно  значение  отлично  укладывается в  другое.  Для
"bachelle" -- "baceller" и в самом деле значит приступить к ученью.
     Менестрель  беззвучно рассмеялся,  сунул  руку  в  карман за  платком и
наткнулся  на  письмо  матери,  полученное еще  утром,  но  до  сих  пор  не
распечатанное. Хорошее  настроение мигом испарилось.  Он положил  письмо  на
Грансэнь  д'Отрива и несколько минут глядел на  конверт,  потом раскрыл,  не
вынимая большого листа голубой бумаги, сложенного вчетверо. Всего один лист,
зато исписан до краев убористым почерком. Экономит на всем, даже на почерке,
от нее широты не жди, ставлю свой последний сантим, что второй час в читалке
она мне испортит. И нечего себя обманывать, сам  факт, что  она не  отвечала
так долго, уже ответ.  Он посмотрел на адрес. Ну и  почерк! Высокие, прямые,
узкие буквы. Подпись "Менестрель" заканчивалась росчерком, который обвивался
вокруг  нее  наподобие  лассо.  Можно подумать,  что  в последний момент она
решительно  отвергла   самую  возможность  существования  каких-либо  других
Менестрелей, кроме нее  самой.  Поступаться  своим  достоянием ей  вообще не
свойственно.  Достаточно  взглянуть на  это  "М" в  "Менестреле".  Настоящая
крепость это  "М".  Прильнешь к материнской  груди -- зубы обломаешь  об эти
зубцы. Ладно. Как  бы  то ни  было,  рабочее настроение  уже  испорчено.  Он
медленно развернул письмо.

     "Дорогое дитя,
     Уверена, что тебя удивило мое молчание, поскольку у меня, как известно,
нет  привычки не отвечать сразу  на  твои  письма.  Вместе с  тем ты  хорошо
знаешь, что  всегда  можешь рассчитывать на  меня, и я не понимаю, почему ты
счел  необходимым  прислать  мне  второе  письмо,  как  бы упрекая  меня  за
молчание. Тебе  следовало  бы понимать, что,  когда влачишь  одинокую вдовью
жизнь,  коротая зиму  наедине  со  своими  мыслями  в  этом  огромном, плохо
натопленном сарае, душа не лежит к писанию. У нас с  Рождества стоят холода,
боли мои,  конечно, возобновились и  не дают мне передышки. Не  говоря уж  о
том, что центральное отопление не обогревает дома. Сколько я  ни извожу дров
в каминах, все тщетно -- температура в маленькой гостиной не подымается выше
19 градусов. Приходится натягивать свитер на свитер,  вид  у меня ужасающий,
как у старой бабки. На дворе  такой мороз, что  я с  моей невралгией не смею
даже  высунуть  нос  наружу.  К  счастью, госпожа  Морель любезно предложила
делать для меня покупки -- я ведь уже две недели без прислуги: Луиза бросила
меня  среди  зимы,  вышла  замуж, негодница, не  соблаговолив даже дождаться
теплых  дней, как я ее просила.  Поистине  можно сказать, за мои благодеяния
мне платят черной неблагодарностью.
     Я очень огорчена за тебя,  мое  дорогое  дитя,  что  ты до сих  пор  не
получил  стипендии  за  первый  триместр,  хотя  у нас  уже  март  месяц.  К
несчастью, помочь тебе  не в моих  возможностях. Я ссудила тебя 40000 старых
франков на  первый  триместр,  надеясь, что  ты  сможешь  вернуть мне  их  к
Рождеству, и  была весьма разочарована, когда  ты не  смог этого  сделать. Я
рассчитывала на эти  деньги, чтобы починить за  зиму ограду фруктового сада.
Тебе известно, что средства мои весьма  ограниченны, и я экономлю на всем. У
меня, действительно,  есть  небольшие  сбережения  в  банке, но, как  я  уже
объясняла  тебе, они неприкосновенны: мне  необходимо иметь  про  запас  эту
сумму на случай болезни, чтобы оплатить пребывание в клинике.
     Что я могу  еще сказать тебе, дорогое дитя? Мне пятьдесят один  год,  у
меня слабое  здоровье, а  тебе  двадцать -- пора  тебе летать на собственных
крыльях,  пора  научиться самому  выпутываться  из трудностей. Я считаю,  ты
должен написать жалобу по поводу стипендии.
     Все  это,  как  ты  догадываешься, ложится  на мои плечи дополнительным
бременем,  от которого  ты мог бы  меня избавить,  особенно  сейчас. Прошлым
летом  из-за того, что  не было крепкой  ограды,  у меня оборвали  груши,  в
результате  я  потеряла  серьезный  источник  дохода.   Если  все  останется
по-прежнему, боюсь, та же история повторится этим летом.
     Надеюсь, ты  здоров и  хорошо трудишься. Молюсь за тебя денно и нощно и
нежно целую тебя, мое дорогое дитя.
     Жюли де Бельмон-Менестрель.
     P. S. Я перебила два  кресла в большой  гостиной зелено-красным шелком,
который нашла  у  Бурсена. Это  совершенно  очаровательно,  весь  цвет нашей
округи побывал у меня, чтобы полюбоваться.
     Была у меня Гизлен. У нее  все  лицо покрыто  вспухшими красно-лиловыми
пятнами. Она чудовищна. Ты бы не узнал свою красивую Тетелен".

     Менестрель  положил  на  стол  голубой  листок;  с  окаменевшим  лицом,
полуприкрыв веки, он уставился на письмо  невидящими глазами. Ну что  ж, она
молится за него, и то  хлеб. Он вдруг  заметил, что вцепился обеими руками в
край стола, и  разжал пальцы. Сосчитать  нетрудно: 9000 франков 1
-- комната в  общаге. 140  франков  --  обед  в  кафетерии, 100  франков  --
завтрак, всего в месяц на еду около 11000 франков. 9000+11000=20000 франков,
примерно моя месячная стипендия. Сверх того, нужно заплатить за стирку, плюс
одежда,  транспорт, сигареты,  газеты,  книги,  ну и  --  хотя бы изредка --
стаканчик кофе в баре. Экономя на всем, можно уложиться в 35000. Даже  заняв
у  матери 40000  на  ноябрь  и декабрь,  он, чтобы свести  концы с  концами,
вынужден был подрабатывать, то есть терять часы и часы, отнятые у занятий, а
теперь, раз стипендия запаздывает, а мать отказала, придется  тратить на это
в три  раза  больше  времени, браться за любую  дурацкую работу в Париже. Не
говоря уж  о времени,  которое  уходит на дорогу, об  усталости, невыразимой
скуке. В  первом  триместре он разносил по  домам югурт, заменял заболевшего
продавца  у  Эдера, сортировал квитанции на почтамте, давал  уроки умственно
отсталой девочке, присматривал за детьми -- бэби-ситтинг. Хуже всего, что ни
одна из работ не была  постоянной.  Как  правило, это негритянский труд,  не
оформленный  официально, -- вечно кого-то заменяешь. Каждые две недели, если
не чаще, приходится искать что-нибудь другое. Руки  опускаются --  в  не так
даже от тупости этих всех занятий (от сортировки квитанций, например,  можно
было  просто спятить), но потому, что то и дело  оказываешься  безработным и
беспрерывно  вынужден  подыскивать  новую работу. Разумеется, обедать  можно
через день, но от платы за комнату никуда не  денешься. Через нескольк