ти из искренней доброжелательности,  отчасти из
стремления к господству. В сущности, все это довольно сложно.
     Она посмотрела на него. Никакой ловушки не было.  Он просто думал перед
нею вслух, не заботясь о том, прав он или ошибается. Она  почувствовала себя
выбитой  из  седла. Ей хотелось  сказать,  что  патернализм,  даже  если  он
результат  подлинного  чувства,  все  равно  отвратителен,   поскольку  проф
является орудием подавления,  состоящим  на  жалованье у  буржуазии,  но она
понимала, что Фременкур улыбнется и ответит: "Вот вы, например, или я".
     -- В сущности, --  сказал он,  -- в те три категории, которые мы сейчас
установили  (она  отметила  это   ловкое  "мы"),   укладывается  большинство
человеческих  отношений. А  не  только  отношение  профа  к студенту.  -- Он
улыбнулся. -- Итак,  я,  гнусный  бонза,  стою по отношению  к  вам,  бедной
маленькой ассистентке, на патерналистских позициях?
     -- Я бы вам этого не позволила! -- сказала Колетт.
     -- И были бы правы, -- сказал Фременкур,  -- потому что в данном случае
отцовское покровительство быстро выродилось бы в кровосмешение.
     Он   засмеялся   и   залпом   опустошил   свой  стаканчик.   Прекрасно.
Идеологическое  наступление отбито.  Я доволен, однако, что  показал ей, как
все это непросто.  Эти  ребята,  с их готовыми  лозунгами,  в  конце  концов
порождают в тебе  какой-то  комплекс  вины.  Если  у тебя со  студентами нет
никаких отношений, ты -- бездушный робот, а если есть, -- ты патерналист.
     Вошел ассистент, толкнувший в клубе Рансе, тощий, весь в черном.  Вид у
него  был озабоченный, угнетенный, он  бросил  сдержанный  взгляд в  сторону
Фременкура  и Колетт, более настойчивый --  на  слонявшегося из угла  в угол
рыжего студента. Казалось даже, что он сейчас к нему обратится, но поскольку
тот  по-прежнему глядел себе  под  ноги, ассистент,  видимо, передумал, взял
стаканчик  из автомата и обосновался за дальним столиком, повернувшись к ним
спиной.
     -- Господин Дельмон,  --  вырвалось  у Фременкура (он был счастлив, что
вспомнил имя), -- идите к нам.
     Дельмон  поднял  голову, отчужденно посмотрел на  Фременкура, Фременкур
ему улыбнулся.  Ну  разумеется.  Не принято, чтобы профессор  заговаривал  с
ассистентом   другого  отделения.  Это   сразу   же  возбуждает   недоверие,
подозрительность -- "чего он от меня хочет, этот тип?"
     -- С  удовольствием,  господин  профессор,  --  сказал наконец Дельмон,
перенося свой стаканчик, и ставя его рядом со стаканчиком Колетт.
     --  Господин   Дельмон,  госпожа  Граф,  --  сказал  Фременкур.  --  И,
пожалуйста, не называйте меня господин профессор,  я давно уже пережил  свою
ночь на 4-ое августа. Я отрекся от титулов и феодальных привилегий.
     -- Господин Фременкур, -- сказала Колетт, -- тайный патерналист.
     -- А, вы решили взять реванш! -- сказал Фременкур смеясь.
     Дельмон погрузил  свой  длинный  и  острый нос  в картонный  стаканчик.
Возбуждение, которое он испытывал после инцидента в клубе, уже угасло, и его
сердце сжималось от дурных предчувствий и страха.
     -- Вы знакомы с этим парнем?  -- спросил у него  вполголоса  Фременкур,
кивая на рыжего студента.
     Колетт повернула  голову  и  свела  брови. Вытянутое  пятно, увенчанное
красным. Ну  и идиотка,  надо же мне было забыть  линзы. Очки у  нее  были с
собой в машине, но из  осторожности она взяла за правило никогда не вынимать
их из ящика для перчаток.
     -- Да, -- сказал Дельмон, поднимая голову.  -- У него с начала учебного
года что-то не ладится, И, по-моему, дела идут все хуже и хуже.
     Потом он спросил:
     -- Простите, откуда вы знаете мое имя?
     -- Проще простого. После вашего ухода из клуба. Рансе вылил на вас ушат
помоев.
     -- А, -- сказал Дельмон.
     Коллет  посмотрела  на  него,  потом  на  Фременкура,  потом  опять  на
Дельмона. Тот был бледен. Сделав над собой усилие, он сказал:
     -- Мне очень  неловко,  но  не могу  ли я  узнать  у вас, что именно он
говорил?
     Фременкур посмотрел на него в сомнении:
     -- In extenso? 1
     1 Полностью? (лат.)

     -- О нет, -- сказал Дельмон, -- с меня хватит резюме.
     --  Ну  так вот, он вас, можно  сказать,  пригрел у себя на груди, а вы
воспользовались этим, чтобы его ужалить.
     -- Ужалить-то я его действительно  ужалил, --  сказал Дельмон, -- но, с
другой стороны, грудь его была не слишком уж горяча.
     Колетт Граф улыбнулась, а Фременкур расхохотался.
     --  Великолепно! -- пробормотал  он  между  двумя  раскатами хохота. --
Отлично, это я запомню.
     Собственная острота и прием, который она встретила, несколько успокоили
Дельмона.
     --  Этот парень  уходит,  --  сказал Фременкур,  --  вы  хотели  с  ним
поговорить?
     Дельмон покачал головой.
     -- Нет, нет, к сожалению, это бесполезно.
     -- Вы обратили внимание,  Колетт, -- сказал Фременкур,  -- этот бедняга
похож на медведя в клетке, он так же упорно поматывает головой на поворотах.
     -- Я заметила, -- солгала Колетт.
     У  нее  внезапно сделалось  несчастное  лицо.  Когда она  забывала, как
сегодня, свои линзы, а это, странное дело, случалось с нею  все чаще и чаще,
мир  вокруг  превращался в туманность, а  люди --  в  мутные цветные  пятна.
Четкость и  конкретность сохраняли  только реальность ее  умственного  мира,
неколебимая схема ее убеждений.
     -- В  моем семинаре, -- сказал Фременкур, --  из  пятнадцати  студентов
пятеро   вынуждены  были   оставить  занятия  по   причинам,   ну,   скажем,
психологического  характера. Все-таки  это  тревожная цифра, вы не находите,
пятеро из пятнадцати, взятых  наугад? Бергез определил бы это как  "массовый
невроз".
     -- Я не согласен, -- живо откликнулся Дельмон, -- что "массовый невроз"
может служить основой для объяснения студенческого движения протеста.
     Фременкур вдруг хитро улыбнулся.
     -- Но вы  согласны, что мы все чаще  сталкиваемся  о подобными случаями
среди студентов? Как, впрочем, следует признать (улыбка его обозначилась еще
яснее), и среди преподавательского состава?
     Дельмон недовольно покривился, и его острый нос почти уткнулся в губы.
     --  Это  камешек в  мой  огород!  Вы  хотите сказать,  что, когда  один
преподаватель  толкает другого и не извиняется, это  свидетельствует  о  его
ненормальности.
     Колетт  посмотрела на него с удивлением,  а  Фременкур,  откинув голову
назад, залился смехом, его серые глаза весело блестели.
     --  Ничего подобного, я вовсе не  вас имел  в виду.  Совсем наоборот. Я
имел в виду вашу "жертву".
     Дельмон  в  свою очередь рассмеялся, он был удивлен, восхищен, он вдруг
почувствовал себя раскованно. Он, конечно, подозревал, что Фременкур и Рансе
не принадлежат к одному клану. Но все же! Солидарность бонз!
     В ту же минуту Фременкур громко сказал:
     --  Солидарности  бонз,   мой  дорогой,   давно  не  существует.  Будем
откровенны.  Высшая школа всегда напоминала банку с пауками.  Это среда, где
честолюбивые  притязания  безмерны,  раны   самолюбия  неизлечимы,  взаимная
ненависть достигает степени бреда.
     --  По-моему,  --  сказала  Колетт  четким, не  допускающим  возражений
голосом, и ее  круглое лицо  внезапно  окаменело, --  звериное соперничество
менаду  профессорами   отражает  звериную  конкуренцию  монополий   в  нашем
обществе.
     --   Не   знаю,   --  сказал  Фременкур.   --  Есть   все  же  разница:
интеллектуальному бонзе нет нужды охотиться за клиентами. У него их всегда с
избытком.  Нет,  меня  в этой среде больше всего поражает нетерпимость,  как
политическая,  так  и  научная.  Если говорить  только о  последней,  широко
известно,  что в области лингвистики,  например, структуралисты презирают  и
ненавидят неструктуралистов, а те отвечают им взаимностью.
     Наступило молчание.
     --  Заметьте, -- сказал Фременкур, глядя на Дельмона, --  госпожа  Граф
хранит молчание. Не  любит, чтобы задевали ее святого патрона. Впрочем, чего
стоит самое это слово -- "патрон" -- в приложении к профессору. А  ведь этот
"патрон",  даже если  он из "левых", действительно ощущает себя  "патроном",
царствует  на манер самодержца,  требует  от своих  ассистентов поклонения и
холуйства, давит бунтарей, подвергая их остракизму.
     Дельмон проглотил  слюну, глядя в  стаканчик. Поразительное  сокрушение
бонз бонзой. Он подумал с тоской,  а  я? Меня  Рансе тоже раздавит? Он отпил
большой глоток и поставил стаканчик на стол.
     -- Если быть откровенным, -- сказал он, поднимая голову, подбадриваемый
теплым  взглядом серых глаз  Фременкура, -- меня  тревожит  мой  сегодняшний
"жест". Боюсь, Рансе вышвырнет меня.
     --  Это   еще  вопрос,  --  сказал  Фременкур.  --  Руководитель  вашей
диссертации в хороших отношениях с Рансе?
     -- Отнюдь. Он выражается полунамеками, но они достаточно красноречивы.
     Фременкур улыбнулся.
     -- Отлично. А у вас добрые отношения с руководителем?
     -- О да, -- восторженно сказал Дельмон. -- Он ценит мою работу, а я  со
своей стороны восхищаюсь им.
     Фременкур высоко взметнул брови и поднял руки ладонями вверх.
     -- Как?  Вы  им  восхищаетесь! Искренне  восхищаетесь?  Браво! Может ли
бонза  требовать большего? Да он должен,  по всей вероятности,  вас обожать,
ваш  руководитель. И  если  Рансе вас  вышвырнет, он  не успокоится, пока не
пристроит вас снова.  Хотя бы в пику Рансе. А куда  он может вас пристроить?
Да только в Сорбонну! При ближайшем  же наборе ассистентов! Таким образом вы
будете  спасены от  мести  одного бонзы покровительством другого!  Этим-то и
прекрасна наша система. Ваш "жест", как вы выражаетесь, будет способствовать
вашей карьере.

III
     19 часов
     Воздух  сотрясся от  сильного  удара,  Менестрель подскочил,  заморгал,
взгляд его наткнулся на старофранцузский текст, Грансень д'Отрива, Стаппера,
ручку (подарок Тетелен), конспекты, угольно-серые шторы. Он опять забылся, с
пятнадцати  часов в  его грезах царила миссис  Рассел.  Она  вытеснила  всех
остальных.  И  юную гречанку,  изнасилованную  при разграблении  Коринфа,  и
черную рабыню с  американских хлопковых плантаций, и свеженькую  крестьянку,
отданную сеньору по праву первой ночи,  и даже  триста  сорок  двух наложниц
(всех рас, цветов и габаритов) молодого султана Менестреля II, восседающего,
поджав  ноги,  на  роскошных  подушках  сераля.  Вновь  раздался  удар,  идо
Менестреля  дошло,  что стучат в его дверь. Он повернулся на стуле, крикнул:
-- Войдите!  -- никто не вошел. Он недовольно  поднялся.  Он чувствовал себя
совершенно  разбитым,  выбитым из колеи,  точно  не вполне  очнувшимся после
тяжелого послеобеденного сна.
     --  Это ты?  --  сказал  он каким-то неопределенным  тоном, разглядывая
Жаклин Кавайон, затянутую в черное платье, которая боязливо смотрела на него
своими  великолепными глазами,  щеки  ее пылали. Менестрель стоял в дверях и
глядел на нее, не произнося больше ни слова, Он не знал, что думать, даже не
думать,  думать-то  просто,  вернее  было  бы  сказать,  я  не   знаю,   что
чувствовать, тут дело  более  хитрое,  нужно суметь сориентироваться,  почти
всегда существует разрыв между тем, что ты, как предполагается,  чувствуешь,
и тем, что ты чувствуешь на самом деле. Наконец он спросил:
     -- Кто тебе сказал номер моей комнаты?
     -- Бушют.
     -- А, -- поморщился он, -- Бушют.
     Он опять замолчал, и она униженно спросила:
     -- Можно мне войти?
     -- Конечно, входи, -- сказал он холодно, пропуская ее.
     Она прошла мимо него  неуверенной походкой и застыла  между  кроватью и
стулом.
     -- Садись на кровать, тебе будет удобнее.
     Она подчинилась,  и ее юбка  головокружительно  поползла вверх, обнажая
ляжки, затянутые в черные колготки  с  геометрическим рисунком. Забавны  эти
прямолинейные  рисунки на  выпуклостях, начисто лишенных углов.  Может быть,
именно  этот эффект контраста и является целью --  дополнительная деталь для
привлечения внимания. Сколько ухищрений, чтобы заставить вас смотреть!
     Опустив глаза, Жаклин двумя руками стягивала вниз свою мини-юбку, точно
рассчитывая   in  extremis  1  удлинить  ее  на   те  четыре-пять
сантиметров пристойности, которых ей недоставало, хотя, ясное дело, напрасно
было  возлагать такие надежды  на  эластичность материи, да и само движение,
сознательно  или бессознательно,  было  в  свою  очередь трюком,  запоздалой
подделкой под стыдливость, завуалированной  провокацией,  призывом смотреть:
разве  можно не  глядеть на то,  что от тебя  как бы  пытаются скрыть? Какое
лицемерие!  Какой невероятный  избыток  всевозможных эротических приманок. И
разумеется,  сейчас  она  заговорит, как все девочки, о  своих  нравственных
проблемах, а между тем ляжки будут тут, передо мной, как бы забытые, как  бы
по недоразумению оказавшиеся на моей постели, -- на постели, заметь,  где ты
грезишь о девушках, которых у тебя нет. Ее ляжки занимают место не только на
моем  матраце,  они,   в   сущности,   занимают   место  в  моем  внутреннем
пространстве. Да, ничего не скажешь, ясная голова будет у меня, чтобы думать
над ее проблемами! Просто невероятно.  Она сделала самую простую вещь -- она
села, и вот уже все подтасовано,  колода крапленая, игра стала двусмысленной
и жестокой.
     1 В последний момент (лат.).

     --  Что-то  не  заметно,  что ты  рад мня видеть,  --  сказала  Жаклин,
поднимая глаза.
     Он посмотрел на нее.  В сущности, ей было выгодно опускать глаза: когда
она потом  поднимала  ресницы,  эффект был сокрушительный, точно театральный
занавес  взлетал  к  колосникам,  повергая  тебя  в изумление,  великолепная
картина,   продуманное   оформление,   бахрома  занавеса  составляет   часть
декораций;  нет, девочки  -- это  истинное произведение искусства. Не успела
сесть и  уже перешла в атаку, сентиментально-чувственная  агрессия, я должен
ощутить свою вину, а с какой  стати мне "радоваться", что  я ее вижу? Я, что
ли, просил ее одолжить мне конспект последнего семинара? Я, что ли, подсел к
ней за столик в баре? Я заигрывал с Жоме?
     -- Я ничего не имею против, -- сказал он наконец.
     -- А за?
     Он посмотрел на нее. Эта добычу не выпустит!
     -- Не знаю, -- мужественно сказал он.
     -- Как? Не знаешь?
     -- Нет, я как раз задал себе этот вопрос, когда ты вошла.
     -- Ну что ж, это, во всяком случае, откровенно, -- сказала Жаклин.
     -- Послушай, -- сказал он с внезапным приливом злости, -- я не понимаю,
объясни, пожалуйста, почему это вдруг стало так важно, рад я или не рад?
     Наступило молчание.
     -- Ты прав, -- сказала она с горечью, -- это совсем не важно.
     Она моргнула, и глаза ее наполнились слезами. Может быть, слезы входили
в программу, может, и нет, во всяком случае, они на него  подействовали,  он
почувствовал, что краснеет, отвернулся, положил ладонь на стол,  забарабанил
пальцами, уставясь на свою руку. Он был раздражен, взволнован и, сверх того,
чувствовал себя виноватым. Эти девчонки всегда наводят тень на ясный день! И
что за идиотский  разговор:  ты  рад? ты  не рад? Вдобавок, он заметил, что,
уставившись якобы на  собственную  руку, он на самом  деле  разглядывает  ее
ноги. Всюду ловушки.
     У Жаклин  комок подкатывал  к горлу, она с  огромным  трудом  подавляла
слезы. Хуже некуда, она пришла к  нему, потому  что после  посещения Жоме не
могла  найти  себе  места,  просто  погибала  от  ужасной  тоски,  отчаяния,
одиночества,  ну  хоть кричи,  и  поговорить  не  с  кем,  и опять  мысли  о
самоубийстве,  а  теперь я пришла  к Менестрелю и машинально задаю  дурацкие
провокационные  вопросы,  точно  я  пришла пофлиртовать.  Какая глупость, на
самом  деле это совсем не так, он неправильно понял, мне просто нужно было с
кем-то  поговорить,   ничего  больше.   Он  сидел,  опустив  глаза,  и  она,
воспользовавшись  этим, вновь окинула  его  взглядом,  мгновенно  отметив  и
голубую  рубашку,  и  синий  пуловер, и  фланелевые  брюки  и, главное,  это
впечатление   чистоты,   собранности,   элегантности.   Даже   сидя  он   не
разваливался,  он  был  похож на  красивого петушка,  гордого и задиристого,
хотя, может, еще и не  набравшего достаточно веса, чтобы удержаться на спине
курицы,  вцепившись  ей в  гребень.  Она  с  грустью  подумала, ничего  себе
сравнения приходят  мне  в  голову.  Время  шло,  он  молчал.  Его  молчание
означало, что она должна уйти, ну что ж, ничего не вышло, теперь все. Сейчас
она встанет и уйдет, она ощущала в себе  чудовищную пустоту. На улице, когда
она выйдет, ее встретит дождь, мрак, нантерская пустыня, а в комнате никого,
ничего, ни одного дружеского взгляда.
     -- Ладно, -- сказала она и встала, не поднимая глаз, -- я пошла.
     Менестрель тут же вскочил, красный, смущенный.
     -- Ну что ты, --  горячо возразил он. -- Не будь дурой, оставайся. Я же
не гоню тебя. Напротив.
     Он  посмотрел на  нее. Замкнутое  лицо. Занавес  опущен.  Но  невольный
трепет ресниц выдавал ее волнение. Подергивалась,  пульсируя, верхняя  губа,
припухшая, выдвинутая вперед, как у ребенка, который вот-вот заплачет.
     -- Ну, оставайся же, -- снова сказал он.
     И, положив руки ей  на плечи, он нажал, чтобы заставить ее снова сесть.
Она подчинилась. Она рухнула на кровать и  не двигалась, точно вещь, которую
бросили, руки ее лежали на ляжках, глаза  были прикрыты, голова  опиралась о
стену  рядом с  бушютовым пятном. Менестрель посмотрел на нее, во рту у него
пересохло. В этой пассивности, в потупленном взгляде было что-то влекущее, а
что если я обниму ее,  как обнимаю в грезах миссис Рассел, если я  стану  ее
ласкать, раздену. Но  в грезах он легко скользил от одного  жеста к другому,
его возможности были безграничны. А здесь он имел дело с реальным человеком,
просто невероятно, как мешает тебе чужое сознание,  мешает  еще до того, как
ты что-нибудь предпримешь. Он опять сел.
     Жаклин подняла глаза.
     -- Ты был не очень-то любезен, -- сказала она совсем по-детски.
     -- Ты тоже.
     -- Я? -- сказала она, повысив голос и подняв брови.
     -- Днем, в баре.
     -- Я? -- повторила она октавой ниже. -- А что я сделала?
     -- Я вдруг стал пустым местом...
     -- Ах, вот что, -- сказала она, успокоившись, -- значит, дело в этом!
     И  внезапно,  неожиданно  она  ему  улыбнулась.  Эта   улыбка  обозлила
Менестреля, и он сухо сказал;
     -- Уточняю. Я в тебя не влюблен, и  я не ревную. Но  играть роль старых
носков никому не приятно.
     -- Поэтому ты так быстро ушел?
     -- Да.
     Наступило молчание, она опустила глаза и сказала покорно:
     -- Решительно, я делаю только глупости.
     Он смущенно отвернулся.
     -- Да это пустяки, не придавай значения.
     Снова  наступило молчание.  Он  заметил,  что  она  вытянула  из черных
замшевых  сапожек  ноги и  поджала их под  себя,  точно желая  согреть.  Это
взволновало его и в то  же время обеспокоило. Снять сапожки -- это почти что
раздеться, ну,  не воображай,  может,  они просто у  нее  промокли, пока она
ходила по студгородку. Как бы  то ни было,  это жест интимный. Она сжалась в
комочек, точно  завладев его  постелью, свет настольной лампы  падал на  нее
сбоку, сверху  вниз, оставляя в тени  голову и  грудь  и  ярко освещая изгиб
бедер. И, однако, непонятно каким образом глаза ее  улавливали луч  света  и
излучали в полумраке мягкое  сияние.  Они казались огромными,  бархатистыми.
Внезапно она сказала:
     -- Я  сегодня переспала с  Жоме. Я была девушкой, а сегодня переспала с
ним.
     Он обалдело смотрел на нее. По  ее тону и лицу (но  он видел  ее плохо)
нельзя  было понять,  гордится она  тем, что  сделала, или  горько  об  этом
сожалеет. Может, то и  другое вместе. Разве  в них  разберешься, в девочках.
После паузы он сказал:
     -- Ну что ж, я полагаю, если ты это сделала, значит, ты этого хотела.
     Она сказала отчетливо:
     -- Нет, не хотела.
     -- Зачем же