то безответственность папенькиных сынков,
которая приводит меня в ярость.
     Они помолчали. Дениз покраснела.
     -- Вот тут, --  сказала она резко, -- я с тобой совершенно не согласна.
Знаешь,  Жоме,  мне   противно,  что  такой  парень,   как   ты,   повторяет
благоглупости   из   передовицы,   почерпнутые   редактором  в   собственной
чернильнице, поскольку в Нантер он даже носа  не показывал. Ну кто, скажи на
милость, папенькин  сынок среди группаков? Один Давид Шульц. А другие ребята
-- такие же, как мы с тобой, условно говоря, из средних слоев. Так? Зачем же
тогда говорить, что группки состоят из папенькиных сынков, это неправда.
     -- А я никогда и не говорил этого, -- сказал Жоме.
     Но Дениз его перебила.
     --   И  еще.   Нечего  заниматься   дискриминацией  навыворот!   Нечего
утверждать, что  родиться в  определенной среде -- первородный грех.  Нельзя
ставить  в вину  Давиду  Шульцу,  что  он,  сын известного хирурга,  активно
борется в рядах левых вместо того, чтобы записаться в группу "Запад".
     -- Вот что  значит быть красивым парнем, -- сказал Жоме. -- Все девочки
тебя защищают.
     Дениз  покраснела  еще  сильнее,  на  глаза навернулись  слезы,  и  она
сказала, не помня себя от бешенства;
     -- Пошел ты в задницу.
     -- То есть как? --  сказал Жоме, повернув голову влево  и глядя на  нее
из-под приподнятых бровей.
     -- Я тебе говорю, пошел ты в задницу, -- сказала Дениз, слезы  брызнули
у  нее  из  глаз  и потекли  по щекам. --  А  на  твой женоненавистнический,
антифеминистский, реакционный аргумент мне с пятнадцатого этажа... Я ухожу.
     Она поднялась. Жоме схватил ее за руку и заметил, что она вся дрожит.
     --  Ну,  послушай,  --  сказал  он,  -- это  просто  глупо,  неужели ты
обиделась?
     Жребий был  брошен,  Менестрель  приблизился  к  широкому  белому ложу.
Обнаженные рабыни перехватили его, чтобы снять латы. Эта деталь пришлась ему
по вкусу, он решил на ней  задержаться.  Рабыни, конечно, не рабы же, от них
исходит  такой  аромат благовоний.  А кто  умащивает их  благовониями? Сами?
Другие  рабыни?  Три  девушки  были  совсем  юные,   резвые,   они  немножко
нервничали,  развязывая   толстые  кожаные   ремни  его   лат,  посмеивались
перемигивались,  прыскали,  тряся  гривами, ниспадавшими  до  самого  крупа.
Менестреля  возбуждали  легкие  прикосновения быстрых  пальцев, бегавших  по
нему,  все эти  смешки, гримаски,  аромат  благовоний, летучие пряди  волос,
падавшие на озорные глаза, но в то  же время его не покидало смутное чувство
вины  за эти  проявляемые  исподтишка знаки  интереса  к  нему,  он  не смел
показать,  что  замечает  заигрывания  раздевальщиц, взгляд  миссис  Рассел,
серьезный,  нежный, глубокий, по-прежнему был устремлен на него.  Она лежала
неподвижно,   приподнявшись  на   локте.   Пышная   округлая  грудь,  полные
скульптурные формы  угадывались под прозрачным длинным лиловым платьем. В ее
губах,   глазах,  мелких  мягких  морщинках  у  век  было  что-то  ласковое,
пленительное. Обнаженные рабыни исчезли, и  Менестрель, замерев, смотрел  на
миссис Рассел. Просто  невероятно,  какое ощущение уверенности давал  ему ее
взгляд, ничего похожего на обескураживающую  и агрессивную бойкость девушек,
в  которой были  одновременно  призыв и отказ.  Этот взгляд  дарил ему  все:
безоговорочное     согласие,     неисчерпаемое     доверие,     безграничную
снисходительность;  эти  округлые  сильные руки  обоймут меня  и  погрузят в
пучину  материнской  плоти.  Толчок,  все  исчезло,  глаза  Менестреля снова
прозрели, активистка Жоме с  глазами, полными слез, стояла у  столика,  Жоме
держал ее за руку.
     Моника Гюткен не видела, что Дениз  встала. Она сидела к ней спиной, то
и  дело  посматривая в сторону Менестреля своими  живыми  бойкими  беличьими
глазками  и зондируя  почву.  Общество устроено  неправильно. Когда  девушке
нравится парень, она должна иметь право подойти к нему и сказать, меня зовут
так-то, ты  мне нравишься,  может,  зайдешь после  обеда,  послушаем  у меня
пластинки? Вместо этого приходится бесконечно изыскивать какие-то  предлоги,
чтобы  познакомиться.  А попробуй действовать прямо, кем тебя будут считать?
Какое ханжество, разве  быть шлюхой не значит как раз  плести все эти мелкие
рабские интриги? Куда приятней  было бы лежать с этим  мальчиком  на диване,
отдаваться  его  ласкам, а  не  предаваться этому в мечтах  или вот  слушать
сейчас,  как  upperbitch разглагольствует  о  "глубине"  своих  отношений  с
друзьями.  Уж эта мне  "глубина",  как  все поверхностные  люди,  она просто
влюблена  в  слово "глубина".  И зануда, вдобавок:  я, я, я, ни грана юмора.
Любопытно,  что  у  девочек, страдающих  гипертрофией  "я",  это  "я"  редко
заслуживает внимания. Единственно, что забавно,  это ее голос, но тут уж она
поистине  ни  при  чем,  а  ее  голос  стоит  того,  чтобы  послушать.  Этот
самодовольный,  изнеженный,  избалованный тон,  эти  удовлетворенные смешки,
растянутые  звуки, пришепетывание время  от времени, у нее всегда такой вид,
точно она себя дегустирует.
     -- Меня, должна  отметить, мальчики  не очень притя-яги-ивают (короткий
смешок  на "тя-я",  захватывающий  "и-ив"),  --  сказала  Мари-Жозе, --  ты,
конечно,  удивишься,  но,  понимаешь,  Моника, на  мальчиков это  как  раз и
производит впечатление,  я  их поражаю, а  когда  они заинтригованы и  горят
желанием  узнать меня поближе, мне как  раз и  удается, я считаю, завязать с
ними необыкновенно глубокие отношения.
     Моника улыбнулась и сказала с невинным и серьезным видом, глядя на свои
руки:
     -- Не опасно ли завязывать с ними такие уж "глубокие" отношения?
     -- Да нет, да нет, что  ты вообразила, -- сказала Мари-Жозе, музыкально
повысив голос в конце фразы, -- можешь мне  поверить, я никогда не дохожу до
конца, никогда, никогда,  и  не потому, что  страшусь неведомого,  и даже не
из-за  боязни  последствий (смешок),  но  для меня просто не  возникает даже
такого вопроса, я говорю себе, что в конечном итоге это не так уж интересно,
то есть не до такой уж степени.  Разумеется,  если бы я обожала мальчика, но
нет, даже в этом случае, знаешь, нет, я нахожу, что этот вид отношений очень
быстро все  опошляет,  это  цепи, и, в конце концов,  коль скоро  существует
половой акт, он существует прежде всего для продолжения рода,  и вне этого я
не вижу в нем никакой пользы.
     Моника переложила под столом ногу на ногу.
     -- Не видишь в нем пользы? -- спросила она ровным голосом.
     -- Нет, не вижу, уверяю тебя  (в конце  фразы голос ее просто взвился),
никакой; разумеется, другие могут  ее  находить, но  я,  право  же, не  вижу
абсолютно  никакой,  и  не  в том дело, что меня не  интересуют другие люди,
напротив, я жду  от них  очень  многого,  но я  чувствую,  что по-настоящему
глубокие отношения с мальчиками  у меня не могут строиться  на  этой основе,
так что почему бы не сохранить это (смешок)... для моего будущего мужа. Хотя
сейчас  я о  замужестве даже не помышляю, для меня замужество  это  какой-то
итог,  конечная станция, а я хочу  двигаться, повсюду  бывать, встречаться с
людьми, я хочу оставаться широко открытой всему.
     Моника  подавила  смех,  закашлялась, согнувшись  вдвое и  прикрыв  рот
рукой.  Ну-ну, открывайся, открывайся пошире,  Мари-Шмари, открывайся,  тебе
это необходимо.
     Жоме слегка  похлопал Дениз  по  руке, крепко зажав ее в  своей широкой
квадратной лапе. Дениз рухнула на стул рядом с ним, он склонился к ней и, не
выпуская ее пальцев, сказал низким спокойным голосом:
     -- Ладно, я сморозил глупость. Беру ее обратно. Порядок?
     -- Порядок, -- сказала Дениз, не глядя на него.
     Он  выпустил  ее  руку.  Дениз  пошарила  в  кармане   своих  горчичных
вельветовых  брюк, отыскивая платок,  вытерла щеки.  Жоме искоса  смотрел на
нее. Платок у нее  был  не маленький, сжатый в комочек,  а большой, жесткий,
крестьянский  платок.  Эта деталь тронула Жоме. Он снова  склонился к ней  и
сказал, дружески посмеиваясь:
     -- Ну,  а как твоя малолитражка, подвигается?  Надеюсь, ты за это время
набрала хоть на колеса?
     Она порозовела. Беседы с Жоме не часто принимали такой личный характер.
     -- И даже на часть мотора, -- сказала она благодарно.
     Он выпрямился и, вздохнув, сказал:
     -- И везет же тебе, поедешь в Шотландию. А я даже еще не знаю, что буду
делать в летние каникулы.
     Дениз побледнела и сердце ее бешено  заколотилось. Она слышала, как оно
бьется о ребра. Что это значит "и везет же тебе"? Слова, брошенные на ветер?
Намек? Она спрятала руки за спину,  слышит  ли  Жоме эти  удары тарана в  ее
груди? Она не могла сосредоточиться. "И везет же тебе" -- что  он хотел этим
сказать?  Просто доброе слово?  Протянутая  рука  помощи?  А если  спросить:
"Хочешь, возьму тебя?",  не примет  ли  он  это  за  авансы? В висках  у нее
стучало, колени обмякли, руки дрожали. Она чувствовала, что стоит  на пороге
какого-то  решающего  события,  и не  могла  даже  собраться с мыслями,  она
сделала над  собой огромное  усилие, нет,  вот сейчас скажу ему: "Хочешь, мы
возьмем  тебя". Безлично,  неуязвимо, я  приглашаю  его  от  имени  какой-то
группы, даже если этой группы пока еще на самом деле не существует.
     -- Если вернуться  к  группкам, -- сказал Жоме своим спокойным голосом,
-- то,  разумеется, ребята в них примерно того же социального происхождения,
что и мы. Тут  ты совершенно права, только ведут они себя по-другому.  Я  не
хочу обобщать, но посмотри хотя бы на  тех,  которые живут  в  общаге, какой
образ жизни они ведут...
     Теперь он был в своей  стихии. Дениз скрестила руки на груди и, засунув
ладони под мышки,  с отчаянием  подумала: слишком поздно, я упустила момент,
все пропало,
     -- Ты сама не хуже меня знаешь, -- продолжал он, и она слышала, как его
голос с каждой секундой удаляется от нее все дальше и дальше. -- Ни черта не
делают, шлындрают по  Парижу, пристают к женщинам, зашибают, возвращаются  в
Нантер отоспаться,  а придя  в себя,  начинают "политическую работу"  -- два
часа в день!..
     Он замолчал и посмотрел на Дениз, точно ждал от нее ответа, она сказала
едва слышно:
     --  Ну,  не  все. Прокитайцы не  такие.  Троцкисты тоже. Они скорей  уж
аскетичны.
     Он молчал, и Дениз подумала: а я? Я тоже скорей аскетична? Она оглядела
себя:  старый свитер, горчичные брюки, грубые бутсы. Слева от нее  поднялись
две девушки -- красивая брюнетка, тонкая, сексапильная, с дерзким  взглядом,
и маленькая  самоуверенная  блондинка  в пальто  свиной кожи, наброшенном на
плечи, в замшевых туфлях,  с сумкой цвета  вялой  листвы.  Они направились к
выходу, изящно лавируя между столиками, весело  переговариваясь,  не обращая
ни на  кого внимания, зато на них были  устремлены все  взгляды. И Жоме тоже
смотрел  на  них с  видом ценителя,  ноздри  у него раздувались  --  большой
дворовый пес, обнюхивающий комнатных собачек,
     -- Вот именно, -- сказал Жоме, возвращаясь к разговору.  -- Эти впадают
в другую  крайность. Активисты  двадцать  четыре  часа  в сутки. Попы, да  и
только. Результат: в жертву приносится учеба.
     И так как Дениз молча глядела на него, он добавил:
     -- Глупее  некуда. Все равно, что отказываться от жратвы только потому,
что пища поступает по капиталистическим каналам.
     -- Ну, не совсем,  -- сказала Дениз. -- Когда речь идет об образовании,
то отравлена сама пища.
     Жоме потер правую ноздрю мундштуком.
     --  Да,  но  отравлена  весьма  неравномерно.  Когда   имеешь   дело  с
конкретными вещами, следует различать оттенки.
     Дениз  положила  ладони  на  свои  старые брюки  горчичного  вельвета и
засопела.  Мало-помалу ею овладевало обычное возбуждение  споров с  Жоме. Но
подлинной  радости она не  чувствовала. Где-то  в глубине  оставался привкус
горечи. Они  снова попали в избитую  колею общения двух активистов. Разговор
был интересный,  но совершенно безличный. Жоме разговаривал с ней, она почти
ощущала  тепло его плеча,  но  он был далеко, ужасно  далеко. Он был  так же
недосягаем, как если бы ее отделяла стеклянная клетка.
     Она выжала из себя:
     --  Есть  ведь  люди,  которые  жертвуют  жизнью ради идеи.  Почему  же
активисту не пожертвовать образованием ради политической цели?
     Жоме  поднял  чашечку  своей  трубки  к  глазам  и  сказал  с  какой-то
торжественностью:
     --  Не следует  смешивать. Это разные вещи. Жизнь -- это  то, что можно
отдать в борьбе. Знания -- подготовка к борьбе.
     -- И ты считаешь, что знания, получаемые в буржуазных университетах, --
хорошая подготовка к революционным битвам?
     -- Да,  я  убежден в этом.  Знания  остаются  знаниями.  От  тебя самой
зависит превратить  их в  оружие  и  повернуть против общества, которое тебе
дало эти знания. В сущности, ты, Дениз, сама это отлично понимаешь...
     Он не часто называл ее по  имени. Ее затопило  счастье.  И  тотчас  она
подавила  в  себе  это  чувство  с какой-то  даже яростью,  ну  нет, с  этим
покончено, покончено, она больше себе этого не позволит.
     -- Большинство известных революционеров, -- продолжал Жоме, -- блестяще
учились  в буржуазных  университетах.  Карл  Маркс  защитил  диссертацию  по
философии  в Берлинском университете,  Ленин  сдал  экзамены на  юридическом
факультете  Санкт-Петербургского  университета,  Фидель  Кастро  --   доктор
права...
     -- Можешь не развивать, -- сухо сказала Дениз, -- я не спорю.
     Они замолчали, Жоме поглядел на нее и сказал спокойно:
     -- Ну и прекрасно, ты сегодня необыкновенно любезна.
     Перед  ними вдруг возникла какая-то массивная фигура. Они  одновременно
подняли головы. Это был  Мериль, белокурый, косая сажень в  плечах,  веселая
ухмылка.
     --  Тебе  ни  за  что не догадаться. --  сказал он  вполголоса,  садясь
напротив Жоме и склоняясь к нему, -- какое решение вынесли группаки.
     Он сделал  паузу  и, прищурив  глаза, с хитрым видом  поглядывал  то на
Жоме, то на Дениз.
     -- Ну? -- сказал Жоме.
     -- Ссылаюсь на источник, -- сказал Мериль. -- Мишель. Он досидел там до
конца. Если нужно, он может подтвердить.
     --  Да разродишься  ли  ты, наконец,  черт  побери,  --  сказала  Дениз
раздраженно.
     Мериль с изумлением поглядел на нее.
     -- Не придавай значения, -- сказал Жоме. -- Товарищ немного нервничает.
     --  А, вот оно что,  -- сказал Мериль,  тряхнув своей крупной белокурой
головой и глядя  на Дениз с видом человека,  которого успокоили. Значит, она
сердится не на него, просто немного  нервничает.  Впрочем, девочки вообще...
--  Ладно, -- сказал  он,  поворачиваясь  к Жоме.  -- Держись  крепче, а  то
упадешь: группаки решили предпринять ка-ра-тель-ные операции. Чтобы наказать
власти за арест  двух своих  ребят, они  решили  оккупировать  сегодня ночью
административную башню Фака.
     -- Вот кретины! -- сказал Жоме.
     Они все трое молча переглянулись. Жоме спросил:
     -- Сообща?
     -- Что сообща? -- сказал Мериль.
     -- Группаки собираются ее оккупировать все сообща?
     --  Нет, --  сказал Мериль. --  Только  КРМ  1,  анархисты и
ребята  из  НКВ 2, МЛ 3 против. И другая  троцкистская
группка тоже. Они решили воздержаться.
     1 КРМ -- одна из троцкистских группок.
     2 НКВ -- Национальный комитет защиты Вьетнама.
     3 МЛ -- одна из маоистских группок.

     --  Ну  вот,  пожалуйста,  --  сказал  Жоме,  разводя  своими  большими
квадратными ладонями. -- Просто невероятно. И чего они рассчитывают добиться
такого  рода  акциями?  Их  едва наберется сорок  человек,  они  разобщены и
никогда  не  смогут  объединиться, и при этом  еще  пускаются  на  идиотские
провокации.
     -- Ну хорошо, -- сказала Дениз решительно, -- что будем делать?
     -- Очень просто, -- сказал Жоме. -- Выпустим листовку.
     Она посмотрела на него.
     -- Ты меня извини, -- сказала  она резко, --  но я  нахожу это нелепым.
Они захватывают башню, а мы тем временем чем занимаемся? Рожаем листовку!
     Жоме вытянул блюдечко из-под чашки и принялся чистить  трубку с помощью
своего орудия.
     -- Слово имеет товарищ Фаржо, -- сказал он  добродушно. -- Слушаем ваши
предложения.
     -- Ну, -- сказала Дениз, -- соберем товарищей и сорвем акцию группаков.
     -- Ты  хочешь  сказать,  что мы  помешаем им занять  башню?  --  сказал
Мериль,  и  его белесые, почти  бесцветные  брови взметнулись  над  светлыми
глазами. --  Ну, ты  сильна, старуха! Ты  отдаешь  себе отчет,  какая  будет
драка?
     Жоме улыбнулся.
     -- Браво. Мы отрезаем путь группакам.  Ломаем друг другу рога. А завтра
на  всех  стенах  -- плакаты. Кто мы  на  этих плакатах? "Открытые пособники
властей", "внештатные полицейские", "прихвостни декана".
     Дениз отвернулась,  не  отвечая. Ее душили слезы,  и в  то же время она
была  зла на себя. Неспособна  даже  толком поспорить с ребятами.  Глаза  на
мокром месте.  Хуже чем цыпочки,  с которыми путается Жоме. Хуже, потому что
те по крайней мере не воображают, что способны думать.
     Жоме вдруг положил руку ей на плечо. Она вздрогнула от неожиданности.
     -- Полно, -- сказал  он, -- я тебя  понимаю. Сейчас  не очень-то весело
быть студентом-коммунистом. Нас всего горстка, ряды наши  не слишком растут,
оскорбления  сыплются со всех  сторон,  а  эти  придурки-группаки развлекают
галерку  своими  клоунскими выходками  и  делают полный  сбор.  Но видимость
обманчива, -- голос его вдруг окреп, наполнился мощью, как звук органа; сжав
кулаки, он  вытянул перед собой руки. -- Что они представляют в стране,  эти
группки? -- Он  раскрыл ладони. -- Пустое место, ровным счетом ничего. Можно
ли  сравнивать! Пусть здесь нас всего  горстка, но  за  нами  большая, очень
большая партия  с миллионами избирателей, со своими муниципалитетами, своими
газетами, своими журналами, своими писателями. Так что мы, понимаешь, Дениз,
мы  не можем  позволить  себе  держаться  в  Нантере, как  школяры,  которые
устраивают профам розыгрыши...
     Когда  он  произнес: "за нами  большая,  очень  большая партия", в  его
голосе  что-то дрогнуло, и в сердце Дениз отозвалась эта дрожь. Да, он прав.
В  партии  люди разумные,  ответственные,  взрослые.  Может,  чересчур.  Она
одернула  себя.   Нет,   когда  несешь   ответственность  за   такую  мощную
организацию,  организацию,  которая  выковывалась  на  протяжении  полувека,
нельзя  себе  позволить пойти  на  риск  и  нельзя  допустить,  чтобы  из-за
мальчишеской выходки власти получили возможность прибегнуть к репрессиям.
     --  Ну так как,  -- сказал  с  нетерпением  Мериль,  -- делаем  мы  эту
листовку? Давай, рожай ее. Дениз размножит, а мы с Мишелем раздадим.
     Жоме взглянул на него, взглянул на Дениз, кивнул головой, взял со стола
обертку от сахара, неторопливо  протер ею свое  орудие, спрятал его, вытянул
шариковую  ручку  из   внутреннего  кармана  куртки.  Их  там  было  четыре,
укрепленных рядом, и он мгновение помедлил, нащупывая, какую выбрать.
     Шариковая  ручка покачивалась в  руке  Менестреля  над листком  бумаги,
лежавшим на столе, залитым кофе, но он не писал. Он катил под вечер в роллсе
миссис Рассел по нормандской  дороге по  направлению к  Довилю. На  переднем
сиденье, отделенном от  заднего стеклом. -- шофер. Видна  только его  бритая
красная шея и плоская  каскетка. Пожилая кухарка в сером платье,  горничная,
довольно смазливая;  когда хозяйка на нее не смотрит,  она исподтишка строит
глазки  Менестрелю.   Двое  других   слуг  выехали  заранее  поездом,  чтобы
приготовить виллу к  приезду хозяйки.  На заднем сиденье, по левому борту --
бабушка,  она  плохо себя  чувствует,  то  и  дело задремывает; посредине --
миссис Рассел.  Рядом  с  ней Менестрель.  На откидных сиденьях  -- страшилы
(совершенно укрощенные). Тишина, как в футляре для драгоценностей, обтянутом
изнутри серым шелком, подбитым ватой,  не  слышно,  разумеется, даже мотора;
поразит