не время  привлекать  к себе внимание зала, шла
чистка.  Первым  турнули  парня   с  "кодаком"   на  груди.   Группаки  были
сверхчувствительны  к  фотоаппаратам.  Они  утверждали,  что по  центральной
галерее Нантера  разгуливают  шпики в штатском и  снимают их,  гошистов, для
своей картотеки и черных списков,  об  этом якобы  сообщил  Лефевр на Ученом
совете. Парень  кричал, что вовсе он не легавый и даже не журналист, а такой
же студент, как и остальные, но все было тщетно -- его выгнали. Потом пришла
очередь молодчика из НССФ, его спросили, какого черта он тут ошивается, если
он член реакционного профсоюза? Он, не без  мужества, ответил,  что пришел с
ними поспорить. Подобные претензии  вызвали всеобщее негодование.  Еще чего!
Много он о себе понимает, этот чувак! Кто это станет дискутировать с реаком!
Вон  отсюда,  фашист!  Жоме  понял,  что  подошел  его черед, когда  к  нему
обратился один из крикунов, которого он не знал.
     --  Я  здесь не  в  качестве члена  КСС, -- сказал Жоме своим  твердым,
спокойным голосом, -- я здесь сам по себе.
     -- Нам тут шпионы ни к чему, -- сказал тот.
     -- Заметь, что, если  явится  полиция, -- сказал Жоме, -- меня  заметут
так же, как и тебя.
     -- Ну, это не совсем так, -- сказал крикун, -- тебе достаточно будет им
сказать, что ты из КП, и тебя тотчас отпустят.
     Жоме улыбнулся,
     -- Ну  как  же, конечно, полиция в нас просто души не чает.  Вспомни-ка
метро Шаронн.
     Парень  посмотрел на  него  с сомнением,  поколебался, но замолчал.  Он
только недавно  приобщился  к  политике  и  не знал,  что  произошло у метро
Шаронн.
     Давид  Шульц отвернулся от парня,  растянувшегося на  полу,  он одобрял
грубость языка как здоровую защиту против буржуазного лицемерия,  но  такого
образа жизни не одобрял. Ему  не о чем было  говорить со  всякими бродягами,
лежебоками, наркоманами,  "аполитичными"  анархами,  которые  примазались  к
обозу Революции, чтобы позабавиться или тянуть свое "м-у-у".  Как раз в этот
момент два-три  парня,  обследовав  содержимое сервантов  красного дерева  в
глубине зала, вернулись к столу со стаканами, подносами, бутылками содовой и
кока-колы.
     Профессорская  роскошь,   выставленная  на  всеобщее   обозрение,  была
встречена  возмущением, криками.  Эти  бонзы ни  в чем  себе, в сущности, не
отказывали,  они  монополизировали  самый клевый  зал  Фака  и,  развалясь в
удобных креслах, услаждали  свои глотки, потягивая  из тонких стаканов. Один
из  инвентаризаторов,  воспользовавшись  этой  волной  враждебности,  громко
заявил, что  стакан, который он держит в руках, "будет потрясно выглядеть" у
него в комнате. Эта декларация не пришлась по вкусу. Одно  дело  разоблачать
барские замашки профов, другое  --  тырить у них барахло, марая  достоинство
Революции. Давид  уже готов был вмешаться, когда поднялся  Тарнеро, высокий,
тонкий,  красивый,  черноглазый. Тарнеро был одним из самых  стоящих ребят в
общаге. Он мне нравится.  Разумеется, теоретическая база  у  него слабая,  и
порисоваться  он  любит,  но  как организатор-практик  он  очень  полезен. И
забавен.  Он считает, что на Факе скучно, что ребят нужно как-то развлечь, и
вот в один прекрасный день  появляется на пороге кафетерия вместе с каким-то
парнем из  Школы изящных искусств, оба в  плавках и с зонтиком. В этом  весь
Тарнеро. Он  ненавидит всякую скукоту, дрянь, все,  что пропахло нафталином.
Тарнеро встал, он был в бешенстве.
     --  Ничего  отсюда  взято не  будет, -- громко  сказал он, -- ни одного
стакана или подноса,  и, если есть люди,  которые этого не понимают, Давайте
кончать всю историю, я, во всяком случае, решительно отмежевываюсь от такого
рода актов -- это хулиганство и детские выходки, мы здесь не для того, чтобы
воровать плевательницы, мы проводим серьезную политическую операцию, и, если
есть чуваки, до которых это не дошло, пусть они очистят помещение.
     Раздались почти единодушные аплодисменты и яростные крики: "Вон,  вон!"
-- в адрес инвентаризаторов. Один из них попытался было перейти в контратаку
и в  свою  очередь разоблачить "мелкобуржуазный рефлекс уважения  к  частной
собственности",   якобы  руководивший  Тарнеро,  но   его   голос  утонул  в
возмущенных воплях.  Тогда парень заявил, что ему все это отвратительно и он
навсегда  покидает эту банду  кретинов, что он и  осуществил, сопровождаемый
своими единомышленниками.
     -- Послушай, -- сказал Давид лежащему парню,  -- не отправиться ли тебе
следом за твоими дружками?
     Бородатый приоткрыл один глаз.
     -- А  на что мне стакан? --  сказал он своим сиплым голосом,  -- вино я
пью прямо из горлышка, а зубы не чищу.
     --  Нет, они просто  трогательны, эти группаки,  -- дохнул  Жоме в  ухо
Дениз, -- образование, которое дают  им  профы,  они отметают,  но инстинкту
собственничества остаются верны: начнешь с яичка, доворуешься до кобылы.
     Эта ирония обозлила Дениз, ей не нравилась неизменная враждебность Жоме
по отношению к гошистам.
     -- Реакция правильная, разве не так? -- сказала она агрессивно.  -- Они
не хотят марать руки.
     -- Конечно, конечно, -- неохотно согласился Жоме.
     Она  посмотрела  на  него:  вот  он  сидит   тут,  солидный,   упрямый,
непоколебимый, со  своей  широкой  крестьянской рожей, перерезанной  черными
усами. Она  подумала в неожиданном приливе нежности: это -- Большой Жоме, но
я не собираюсь во всем разделять  его мнение только потому, что я его люблю.
По  сути дела, в отношении Жоме к группакам есть тот же порок,  в котором он
упрекает  их: сектантство.  А мне  как раз нравится,  что  они  между  собой
действительно дискутируют...
     Не успел выйти из кабинета Боже, германист, как  пришел Ривьер. Это был
маленький, тощий и уже лысеющий человек, которому его  обязанности -- он был
ученым секретарем Фака -- придавали холодный и озабоченный вид, точно жизнь,
если смотреть  на нее с  высоты его административного поста, не заключала  в
себе ничего, кроме самых нудных хлопот.
     -- Вы, конечно, в курсе, -- сказал Боже.
     Ривьер печально кивнул, да, да, он  был в курсе (одной заботой больше),
он  потому  и  остался, что  узнал  о вторжении, больше  всего  он  опасался
разгрома архивов и запер все двери на два оборота.
     -- У  них что, есть отмычка?  -- спросил Боже. -- Как  они вошли в  зал
Совета?
     --  Им не пришлось взламывать  дверь, -- ответил  Ривьер, --  она  была
заперта  на  один  оборот, а когда эти двери  заперты  на  один  оборот,  их
достаточно потянуть к себе немного сильнее, и они открываются. Двери и замки
никуда не годятся,  архитектор не предвидел,  что мы в один прекрасный  день
окажемся на положении осажденных.
     Они помолчали, глядя друг на друга.
     --  Как   мы  поступим?   --  продолжал  Ривьер  со   своей  всегдашней
холодно-озабоченной миной.
     Боже недоуменно развел руками:
     -- Я позвонил декану. Выждем. -- Он резко поднялся, точно отвергая этим
движением позицию выжидания, которую сам же рекомендовал Граппену. --  Пойду
загляну к этим господам, вы со мной? Это, должно быть, не лишено интереса.
     Войдя в  зал Совета, Боже был поражен  упорядоченностью  дебатов. Какой
поразительный  контраст с  гамом и неразберихой, царившими  на  нижнем этаже
башни  всего несколько  минут назад. Студенты выбрали  председателя, который
занял обычное место Граппена в конце  стола. Мальчик  отлично справлялся  со
своим делом, выступавшие послушно соблюдали очередь, предварительно испроcив
слово, шум был минимальный, ораторов почти не прерывали. Подобно  людоедским
племенам,  которые,  съев  сердца самых мужественных  врагов, тотчас ощущают
прилив  мужества,  студенты,  усевшись   в   кресла  профессоров,  казалось,
позаимствовали у них методичность, серьезность, дисциплину. А может, на  них
успокаивающе подействовала роскошь зала, просторные окна, красивые занавеси,
серо-синие кресла, величественный овальный стол.
     Ни  рост, ни возраст  Боже  не позволяли  ему остаться незамеченным  на
студенческом собрании. Он и не пытался, впрочем, прятаться. Скрестив руки на
груди, он  встал  справа от двустворчатой двери,  неподвижный, бесстрастный,
глаза его были  неразличимы за толстыми стеклами  очков. Жоме,  заметив его,
подумал:  старику  не миновать изгнания, они уже выдворили  псевдорепортера,
студента из НССФ и любителей поживиться, они чуть не вышвырнули меня самого,
короче говоря, совершенно ясно,  что  ассамблея стремится  обрести единство,
изгоняя чуждые элементы. Она не потерпит этого старика, даже если он  рта не
раскроет,  -- его уши  здесь лишние. В ту же минуту поднялся Дютей,  слывший
адъютантом  Кон-Бендита (этот  термин  "адъютант" привел бы заинтересованное
лицо в негодование), у  него были очки книгочея и гладкое отроческое лицо  с
обезоруживающими  ямочками. Но в разрез  со своей внешностью пай-мальчика, а
возможно, и в порядке ее компенсации, Дютей представлял в своей группе самое
твердокаменное и агрессивное направление.
     Не сходя с места и сверкая глазами  за стеклами очков, Дютей заговорил,
даже не попросив слова. Он обратился к Боже.
     Как это обычно случается с историческими фразами, единого мнения о том,
какими  словами  обменялись Дютей-Мирабо  и  Боже-Дре-Брезе  не  существует,
показания свидетелей и  действующих лиц расходятся. Боже послышалось: "Опять
эта  развалина".  До  Жозетт  Лашо  долетело:  "Чего ему  тут  нужно,  этому
ископаемому?" (Сначала  она  была шокирована, а потом почувствовала глубокое
удовлетворение от такого рода мстительного  попрания  пожилого человека.) По
другим свидетельским показаниям, Дютей в своей инвективе зашел не так далеко
и сказал только: "Опять этот старый хрыч".
     Боже, на которого  обратились все  взоры, ничем не  выдал  волнения, он
опустил руки и сказал спокойным, доверительным тоном, в котором едва уловимо
ощущалась профессорская сноровка;
     -- Поскольку речь идет обо мне, я позволю себе взять слово. Я  -- Боже,
профессор  латыни в этом учебном заведении. Я не считаю, что мое присутствие
среди моих студентов неуместно.
     Эти слова и вид, с которым они были произнесены, произвели на ассамблею
неплохое   впечатление.   Вообще-то   выкрик   Дютея   сочли   забавным,  но
бессмысленно-оскорбительным.  Согласие Боже  дать  разъяснения расположило в
его  пользу.  Но, с  другой  стороны, Боже,  по  собственному признанию, был
бонзой, а бонзам здесь было не место (никто даже не заметил иронии подобного
соображения в этом  зале).  Кто-то без  всякой враждебности  сказал с места,
даже не повышая голоса:
     -- К этому часу все профессора уже уходят домой, почему вы здесь?
     -- Я асессор, -- сказал Боже.
     Студенты переглянулись, раздались вопросы.
     -- Что? Асессор? Что такое асессор?
     -- Асессор, -- сказал Боже, -- заместитель декана,  в отсутствие декана
я его замещаю,  и поэтому я здесь, я отвечаю за материальную часть, я пришел
взглянуть, не поломана ли что-нибудь, все ли идет нормально.
     Боже   говорил  с  легкой  улыбкой,  точно  не  придавал  своей  миссии
наблюдателя   серьезного   значения,   но  его  последние   слова  разрушили
положительный эффект первых. В качестве  представителя Граппена  Боже  также
представал в зловещем полицейском ореоле, окружавшем личность декана.
     -- Ну  что  ж,  -- сказала какая-то девушка с едва  скрытой иронией, --
теперь,  когда  вы  убедились,  что все в  целости и сохранности  и все идет
нормально, вы можете спокойно удалиться.
     Раздался смех, но Боже не тронулся с места и снова бесстрастно скрестил
руки на груди.  Он  не собирался оставаться в зале Совета навечно, но не мог
также   позволить,  чтобы  его  выставили  за   дверь  каким-то  насмешливым
замечанием.
     Эта  статуя командора начинала тяготить  студентов. Лично против  этого
профа  они  ничего  не  имели,  но  его  присутствие  явно  наносило   ущерб
суверенности ассамблеи.
     -- Я  не вижу  никаких  оснований, -- снова  бросился в яростную  атаку
Дютей,  --  чтобы при наших дебатах  присутствовал  представитель декана. Мы
взрослые люди и не нуждаемся в надзирателе.
     -- Согласен,  --  вдруг сказал  Кон-Бендит,  вытянув  перед собой  свои
широкие  лапы и точно овладевая  залом. Если  Дани начинал свое  выступление
словом "согласен", это означало, что он будет возражать чуваку, выступавшему
до него. --  Мы взрослые люди, -- повторил Кон-Бендит,  тряхнув  своей рыжей
гривой, -- мы не нуждаемся в надзирателе, согласен! Но мне лично  совершенно
наплевать, наблюдают за мной или не наблюдают, если мне что нужно сказать, я
это  говорю, не  глядя на  чье-то присутствие или неприсутствие. Если бы нам
пришлось  подвергать себя самоцензуре из-за каждого уха,  которое шляется по
Факу  (смех),  мы бы  никогда  рта  не  раскрыли.  Товарищи, это  вообще  не
проблема, нельзя допустить, чтобы она вас загипнотизировала. Нужно ее быстро
обсудить и  решить.  Что  касается  меня  лично, я должен сказать,  что меня
нисколько, ну, нисколько не смущает присутствие профа на нашей дискуссии.
     Давид насупился. Дани со всеми  его смачными словечками и тоном трибуна
делает вид,  что он передовой из передовых, а  на самом деле в очередной раз
занимает самую умеренную позицию. Его выступление  -- подмога Боже. Операция
козел -- капуста продолжается.
     После  Кон-Бендита   было  еще  два-три  многословных  выступления,  не
оставивших  в умах  слушателей  никакого  следа, кроме  осадка скуки.  Потом
попросила  слово  высокая  девушка, которая на первом этаже башни предложила
забаррикадироваться  в  зале Совета и сопротивляться там натиску полиции "до
конца". Слово было ей дано, она встала. Ее красивое  доброе лицо фламандской
крестьянки сияло революционной чистотой. Она говорила, как всегда, спокойно,
не  жестикулируя, мягким голосом,  пристально глядя в  зал  своими  светлыми
глазами.
     -- Товарищи, -- сказала она, и  в том,  как она  произнесла это  слово,
чувствовалось, что  все они ей братья, это она их любит. -- Товарищи,  когда
профессора проводят  свой Ученый совет, они не приглашают студентов заседать
вместе с  ними,  следовательно,  и  у  нас  нет  никаких  оснований  терпеть
профессоров на наших дискуссиях.
     Ее  голос  потонул   в  аплодисментах.  Чем  дольше  они  длились,  тем
стеснительней становилось положение Боже. Он это понял.
     -- Ну что ж, теперь все ясно, -- сказал он Ривьеру, -- пойдем отсюда.
     Он  повернулся  на  каблуках и  направился  к  двустворчатой  двери  --
большой, с высоко поднятой головой, широкоплечий, в темном костюме; Ривьер с
холодно-замкнутым лицом следовал за  ним по  пятам, рядом с Боже он выглядел
до нелепости маленьким.
     Наступила тишина. Седые волосы  Боже сверкнули на мгновение в амбразуре
двери и исчезли.  Вместе с Боже и Ривьером, вместе  с сединами и возрастными
морщинами  из  зала  удалилась  власть.  Поле брани было  очищено,  студенты
заседали  тут,  равные  среди  равных,   молодые,   суверенные,  независимые
владетели башни и зала.  На  гильотину  они, конечно,  Боже не отправили, но
революционную чистку провели успешно, это не подлежало сомнению.

IV
     Ветер и дождь ударили в лицо Менестрелю, когда он вышел из общежития и,
шлепая  по  грязи,  направился к воротам  студгородка.  Он  чувствовал  себя
усталым,  голодным. Я вымокну,  как пес, пока доберусь до миссис Рассел, и в
таком виде должен буду  представиться ей и сесть за стол. В довершение всего
он заметил, что забыл носовой платок  и расческу. Это окончательно испортило
ему  настроение. И само по себе -- он не сможет  в нужный момент ни вытереть
лица, ни причесаться, -- и как дурная примета. Вечер начинался с  неудачи, а
неудача, как это известно всем людям действия, никогда не приходит одна.
     Он услышал крики и обернулся. Журавль бежал к нему, размахивая руками.
     -- Эй, Менес, Менес! -- завопил Журавль, увидя, что он остановился.
     Менестрель ненавидел, когда его называли Менес, и крикнул издали:
     -- Ну, что еще? Чего тебе от меня нужно?
     -- Твоя англичанка! -- вопил Журавль.
     -- Что?
     -- Звонила твоя англичанка!
     Менестрель побежал обратно к корпусу.
     -- Что она сказала?
     --  Чтобы  ты   позвонил.  Срочно.  Представляешь,  --   продолжал  он,
приноравливая  свой шаг к шагу Менестреля,  -- она позвонила, когда  я сидел
совсем нагишом, но я понял, что это важно. К счастью, я видел, как ты вышел,
и бросился за тобой, натянув прямо так, на голое тело, пальто и бутсы.
     -- Спасибо,  -- сказал Менестрель,  озабоченно склонив  голову. --  Она
больше ничего не сказала?
     -- Послушай, Менес,  -- сказал  Журавль, -- не говори  "спасибо"  таким
сухим тоном, точно ты считаешь вполне  естественным,  что я нагишом гуляю по
студгородку под дождем, чтобы сорвать для тебя яблочко!
     -- Спасибо, спасибо, -- сказал Менестрель, заставляя себя улыбнуться.
     Журавль изо всех сил старался поспевать за Менестрелем. Между башмаками
и пальто мелькали тощие волосатые ноги.
     -- Два  раза,  --  сказал  Журавль, --  она тебе звонила  два раза,  --
по-моему, она к тебе неравнодушна.
     -- Пока, --  сказал Менестрель, выходя из  лифта и  направляясь бегом к
висевшему на стене телефону.
     Не успел он набрать номер, как  миссис  Рассел взяла трубку, можно было
подумать, что она ждала у телефона.
     -- О, господин Менестрель, добрый  вечер, я так  счастлива  слышать ваш
голос,  я боялась, вы  уже уехали, -- певучий  голос,  модуляции,  нетвердый
синтаксис,  сердце  Менестреля  забилось,  -- ваш друг был  так любезен, что
побежал  за  вами,  я  была  бы  в  отчаянии, если  бы  вы,  как  это у  вас
говорится?.. поцеловали дверь!..  -- Она засмеялась. -- Неправда ли странно,
как будто кто-нибудь станет целовать дверь. -- Менестрель почувствовал,  что
бледнеет. -- Господин  Менестрель, --  продолжала она весело, -- сегодня под
вечер приехал из Рима мой брат,  я ему объяснила положение вещей, и он решил
увезти меня с мальчиками в Штаты, у него ранчо в Калифорнии, и он говорит: я
лошадей объезжаю, неужели я не справлюсь с парнями? (Она засмеялась.) А они,
естественно, в  восторге, что  будут  играть  в  ковбоев,  и мой  брат такой
энергичный человек, он все устроил, я и глазом  моргнуть не  успела. Билеты,
все.  --  Она умолкла, Менестрель  не мог произнести ни звука, по  его щекам
текли  струйки пота. --  Мистер Менестрель,  -- заговорила  она снова  своим
нежным голоском,  --  я  так  устала воевать с моими мальчиками,  это  такое
счастье, что  брат берет  все в  свои руки,  он  сказал, дайте мне год, я их
выдрессирую.
     -- Год! -- сказал Менестрель.
     Опять пауза.
     --  Вы  считаете,  этого   недостаточно?  --  спросила  миссис   Рассел
обеспокоенно.
     --  Нет,  нет,  -- сказал  Менестрель,  --  у меня  нет  на  этот  счет
определенного мнения.
     -- И мистер Менестрель, -- продолжала  она, -- я хотела воспользоваться
случаем, чтобы сказать  вам, как я сожалею, что мне не удалось познакомиться
с вами, я желаю вам удачи в занятиях.
     -- Я тоже желаю вам удачи, -- выдавил из себя Менестрель.
     --  Минуточку,  --  сказала  она, до  него долетел смех,  долгий  обмен
быстрыми английскими фразами, то и дело повторялось  "all right, all  right"
1. --  Итак, -- внезапно сказала она в телефон, --  good  luck to
you and good bye 2, -- и, не дожидаясь ответа, повесила трубку.
     Входя к себе, Менестрель вспомнил, что он должен поблагодарить Журавля.
Он постучал в его  дверь и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Помешать Журавлю
было невозможно, он всегда бездельничал.
     -- Спасибо еще раз, старик, -- сказал он с порога, не входя в комнату.
     Журавль смотрел на него с напускной суровостью.
     -- Спасибо сказать не трудно. Право, не знаю, действительно ли я оказал
тебе  услугу.  Ясно  одно,  ты  ведешь  рассеянную  жизнь,  мой  Менес.  Два
телефонных звонка  волнующей  англосаксонки  в течение