улась на широкой пухлой груди.
     -- Эй, председатель, у тебя просят слова, -- сказал Давид.
     -- Тебе предоставляется слово, -- сказал председатель.
     Все взгляды устремились на  Кон-Бендита,  воцарилась тишина. Кон-Бендит
переговаривался с только что вошедшей девочкой. Она была такая же маленькая,
такая же  толстенькая, такая же рыжая и такая же грязная, как он. Дани обнял
ее  за шею  и разговаривал с ней, прижав  к себе с  нежным  и в  то же время
покровительственным видом. Казалось, он начисто забыл  об аудитории  или был
слишком  занят  чем-то  настолько  важным,  что  утратил  всякий  интерес  к
происходящему. Зал зачарованно ждал, с терпеливой покорностью самки.
     -- Я дал тебе слово, -- сказал наконец председатель.
     --  И я беру  его, -- сказал Кон-Бендит, скорчив в гримасе свое круглое
веснушчатое лицо.
     Раздался  смех. Невероятный тип,  подумал Давид, он может заставить  их
смеяться на пальчик!  Взять  хотя бы эту брюнетку с косичками, она так и ест
его глазами, если  бы я не знал,  что она недавно спуталась  с этим  длинным
дурнем эмэлом  Симоном, я почти готов бы был поверить...  Но нет,  тут  не в
этом даже дело, тут действует слава. Будь Кон-Бендит хоть толстой обезьяной,
сидящей на  скале,  они  все  равно собрались бы  вокруг него -- и  самки, и
самцы, и принялись бы выискивать блох, вылизывать, чистить, кстати (смешок),
чистка ему бы отнюдь не помешала.
     -- Ты меня извинишь, товарищ председатель, -- сказал Кон-Бендит,  и его
ряшка раскололась  в широкой улыбке,  -- мы тут с моей  невестушкой как  раз
договаривались  о  последних  деталях  религиозного  обряда  нашей  свадьбы.
(Продолжительный  хохот. Пышечка  тоже закатывается;  мысль, что Кон-Бендиту
может прийти в  голову жениться на ней, кажется  ей  столь же смешной, как и
всем  остальным.)  Если  я сообщаю  вам  об  этом,  товарищи,  --  продолжал
Кон-Бендит, лукаво сверкая своими  голубыми  глазами, -- то для того только,
чтобы внести свою лепту в  культ личности, поскольку ходят слухи, что  среди
нас есть люди, желающие произвести меня в  гениальные  вожди и отцы народов.
(Смех.) Лишнее доказательство, что среди нас еще есть лбы, которые  ни хрена
не тумкают в  анархизме. До них все  еще не дошло, что у  меня просто глотка
луженая. Я высказываю свое  мнение, и точка; если обсуждение показывает, что
большинство  со  мной не  согласно, я  подчиняюсь большинству, вы  сами  это
видели два часа назад. Так.  О чем  речь? Товарищ предлагает взломать  дверь
декана  и устроить  обыск  в его бумажках,  чтобы найти черные списки.  Если
здесь есть люди, которым хочется это сделать, я  имею в виду,  действительно
хочется   (слово  "хочется"  он   выделил  как  особое,   почти  священное),
пожалуйста, никто им не мешает, у нас нет групповой  дисциплины, и я никогда
не выскажусь против проявления личной инициативы  ("но", подумал Давид), но,
--  продолжал Кон-Бендит,  -- лично я считаю  подобную экспедицию совершенно
бесполезной,  потому  что,  рассудите  сами,  товарищи,  не  станете  же  вы
утверждать, что эти черные списки  имеются  в единственном экземпляре и  что
этот единственный  экземпляр хранится именно в кабинете декана!  Неужели вам
кажется вероятным, что Граппен  оставил их у  себя,  оградив  от  нас жалкой
дверцей,  которую любой  мизинцем откроет!  Право  же, товарищи, вам отлично
известно, что  с прошлого года администрация старательно  работает над  тем,
чтобы  посеять  среди  технического  персонала   своего  рода  психоз!  Даже
уполномоченным  социальной помощи рекомендовано  при  посещении  Нантера  не
держать  в сумке важные документы. И вы хотите, чтобы администрация сама  не
была во власти того страха  перед студентами,  который она  прививает  своим
служащим?  Даю голову --  и все остальное -- на отсечение, что у Граппена вы
ровным счетом ничего не найдете! Ни фига! Пустой номер! Но  даже (он  сделал
паузу, оглядел аудиторию, выставив вперед свою большую рыжую голову, раскрыл
перед  собой  широкие ладони) допустим, что этот черный список окажется там,
допустим,  это -- единственный  экземпляр,  выложенный Граппеном на стол, на
самое видное место,  чтобы  не  затруднять вас утомительными поисками?.. Что
тогда? Что вы сделаете?  Уничтожите  его? Ну и что? Тот же стукач, который в
прошлом году составил этот черный  список, назавтра восстановит его и вручит
своим хозяевам.  (Бурные  аплодисменты,  к  которым  Нунк  присоединяется от
души.)
     Давид оглядел аудиторию. Дани  и на этот раз купил  их, никто больше не
настаивал,  никто  никуда  не  рвался,  даже  тощий  шибздик.  По мастерству
убеждения речь Дани, при всех  различиях тона и регистра, стоила речи  Марка
Антония в  "Юлии  Цезаре"; первый  период: демагогия, смачная шуточка, чтобы
привести  слушателей   в   хорошее  настроение;   второй  период:   captatio
benevolentiae 1 -- я не располагаю никакой  властью, у
меня просто глотка луженая (см. Марк Антоний  -- я никто,  я просто  солдат,
который  не  умеет   даже  складно  говорить);  третий  период:  уступка  --
пожалуйста,  делайте,  если  вам  так хочется!  (Брут -- почтенный человек);
четвертый период: поворот на 180° -- но вы будете последними болванами, если
так поступите (Брут -- предатель). Я, конечно, и сам умею неплохо вкручивать
шарики, но я,  как оратор, слишком агрессивен, слишком  вызывающ, Брижитт, в
сущности, права, я злоупотребляю сквернословием, а сквернословие раздражает.
У  словесных табу поразительно глубокие корни. А  разве можно убедить людей,
когда ты их раздражаешь? Во всяком случае,  на этот раз, я считаю, Дани спас
положение. Оккупировав зал Совета, мы одержали бескровную (я имею в виду  --
без вмешательства полиции) победу, победу морально значительную,  и эта наша
победа была бы поставлена под угрозу, если бы  мы поддались призыву шибздика
и пустились взламывать и  крушить. А  я опять думаю о Брижитт, и  это мешает
мне слушать.  Не  могу  сообразить, кто  это  сейчас взял  слово? Дютей  или
Скалабрино?
     1 Стремление завоевать благосклонность (лат.).

     -- Предлагаю образовать комиссии, и пусть каждая из комиссий обдумает и
обсудит определенную проблему. Кто за?
     Я    думаю:   вот    еще,   комиссии!    Палата   депутатов!   Конгресс
радикал-социалистов! С другой  стороны, если не комиссии, то что? Чем занять
чуваков на всю ночь? Некоторые анархи  протестуют против  комиссий  от имени
священной  и неприкосновенной антиорганизации, но  я кричу на них, я голосую
за. Резолюция Скалабрино принята,  я  встаю и иду к двери. Какая-то  девочка
говорит мне в спину:
     -- Ты уходишь?
     Я даже не оборачиваюсь, бормочу:
     -- Я иду спать, я устал. -- Вранье, ничего я не устал, я просто думаю о
Брижитт, я вхожу в лифт, эта штука наделена памятью -- можете нажать три или
четыре  кнопки, и лифт будет останавливаться на  всех указанных вами этажах,
но,   в   сущности,   память   у   лифта   дурацкая,   совершенно   лишенная
приспособляемости,  она не принимает во  внимание, что ты можешь передумать.
Зато, пока ты  доберешься  до нижнего этажа,  проходит  черт  знает  сколько
времени,  и в лифте, запертый в металлическую зеленую  коробочку, я внезапно
все понимаю, занавес самообмана  разрывается,  все проще простого: я ревную.
О, я  себе отвратителен, это -- предел мелкобуржуазного падения, мне стыдно,
противно,  но в  голове крутится все та же пластинка.  Я выхожу  из лифта, я
выхожу из холла, я иду к общаге, широким шагом под моросящим дождем.

IV
     Уставясь  в  темноту  широко  раскрытыми  глазами,  Жаклин  лежала  под
простыней, вытянувшись  во весь рост, голая, неподвижная, плотно сжав ноги и
сложив руки на груди, как святая в своей раке. Ну вот, мне теперь не хватает
только четок  меж пальцев, букса, окропленного святой водой, в ногах и папы,
рыдающего  в уголке  с бледным, искаженным лицом. Она закрепила этот кадр  и
почувствовала  глубокое удовлетворение,  папа  был в  самом  деле  раздавлен
горем, бедный старик, взгляд  его блуждал, губы  тряслись, галстук сбился на
бок, он шептал слабым  голосом:  "Доченька! Моя  дорогая,  моя  красивая!" К
сожалению,  тут появлялась мама на своих высоченных  каблуках и  принималась
кудахтать, махать ручками. Нет, это ужасно, даже у моего  смертного одра она
не  может прекратить  свои  кудах-тах-тах. Рассказывает  о моем самоубийстве
своим  приятельницам,  так  поглощена  этим,  что  забывает  даже  страдать,
впрочем, можно ли  вообще страдать на  таких каблуках? Разве  что от  боли в
ногах. До того fussy, до того  нелепа, что сводит на нет любую драму. Ей все
одно -- радиатор ли подтекает, дочь ли умирает, она  пошла-поехала! Замахала
своими ручками и кудах-тах-тах, кудах-тах-тах. Жаклин попыталась вернуться к
образу заплаканного отца,  который доставлял ей такое наслаждение, но он был
совершенно  заслонен  пируэтами,  трепыханием  и  кудахтаньем   матери.  Она
вздохнула -- отвратительная женщина, вечно все мне портит, даже смерть.
     Жаклин  расслабилась, перевернулась, легла  на живот. По  коже побежали
мурашки,  она почувствовала, что ей страшно. Менестрель не сдержал слова, он
забыл  о ней,  и, значит, она  должна перейти к действиям. У нее  повлажнели
ладони, она зажгла свет. На голубом листе большого формата бумаги для писем,
прикрепленном кнопкой к перегородке под красное дерево в  изголовье кровати,
было написано ее круглым нетвердым почерком:
     ПРЕДПИСАНИЕ
     1. Вернуться к Менестрелю,  убедить его  провести ночь, платонически, в
моей комнате. Если откажется, С.
     2.  Если его не будет, оставить  следующую записку: "Приходи сейчас же,
умоляю, ты мне очень нужен". Если не придет, С.
     3. Если он придет, не отвечать на стук, и если он уйдет, не осмелившись
войти, С.
     Жаклин перечла свой текст пересохшими губами. В третьем параграфе я все
же перегнула палку, я не оставила себе никакой надежды, он так воспитан, что
ни за что не войдет, если не услышит разрешения, в особенности к девушке, но
теперь ото уже  непоправимо.  Она поглядела на часы и проглотила слюну. Хуже
всего  ждать.  Она  дала  себе  передышку  на  несколько  секунд,  тщательно
перебирая  в уме предстоящие  действия. Если он не  придет,  я надену халат,
поужинаю тем, что на столе, и  СОТРУ  КРУГ. Круг -- это моя жизнь, стакан  с
водой -- Менестрель, я стираю  круг,  в  котором стоит стакан. Я стираю его,
глотая  таблетки  одну за  другой, год  за  годом. Потом  я  вычеркиваю  имя
Менестреля  из  предписания  (не  хочу,  чтобы у  бедного  красавчика,  были
неприятности после моей  смерти), снимаю халат и,  голая, ложусь  в постель.
Она поколебалась. Думаешь,  голая? Не  попахивает  ли это  эксгибиционизмом?
Дешевым  эротизмом   из  кинобоевика?  Она  покачала  головой,  нет,  ничего
подобного, все гораздо проще, нагой ты пришла в мир и нагой из него уходишь.
Сбросив все лишнее. Она закрыла глаза,  снова скрестила руки на груди, вот я
совлекаю с себя, подобно святой, все земные блага  и предстаю, нагая,  перед
создателем. Она сделала паузу. Если не принимать в  расчет того, что  в бога
я, разумеется, не верю и что он самоубийства не одобряет. Так что и здесь --
тупик.
     Это  препятствие  ее  остановило. Она вернулась назад.  Итак,  она  ест
холодный ужин, приготовленный  на  столе.  Возражение:  глупо все-таки есть,
когда  ты собираешься покончить с собой.  Она задумалась,  но ни  к  чему не
пришла и устало отмахнулась... В конце концов, самое важное не жратва, а то,
что  должно  последовать затем: КОГДА ОНА СОТРЕТ КРУГ. Это была находка, она
ощутила  странное  удовлетворение,   точно  эта  находка  не  имела  прямого
отношения к ее собственной жизни.
     Репетиция  была окончена, и ее снова охватил  страх. Она почувствовала,
что у нее дрожат руки.  Нет, решительно,  сегодня день, когда она непрерывно
дрейфит. Перед тем, как пойти к Жоме.  Перед тем, как пойти к Менестрелю.  И
теперь, перед тем, как покончить счеты с жизнью. Она перечла третий параграф
в нижней части  голубого  листка, приколотого к перегородке. Я  просто псих,
какого черта  я  позволяю  этим  проклятым  предписаниям себя  тиранить? Вот
возьму и сорву этот листок,  очень просто, разорву его на клочки, и конец, я
сама  все это придумала, могу и раздумать.  Она  одернула себя, нет, как раз
нет, я  не  могу,  я чувствую, что не  могу.  Я зашла в тупик. У нее сдавило
горло, мысли остановились, перед ней была стена.
     Жаклин встала,  оторвала от голубого блока для писем новый лист бумаги,
уселась,  голая, за  стол и,  отодвинув тарелку,  на  которой  лежал  ломоть
ветчины,  принялась  писать.  Рука  дрожала  так  сильно,  что  ей  пришлось
подпереть правое запястье левой рукой.
     Если Менестрель придет и войдет в комнату без моего разрешения, я
     1. Больше никогда не буду составлять предписаний.
     2. Стану его рабыней.
     Она посмотрела на листок  и почувствовала облегчение,  но  не  надолго.
Новое  предписание  вывесить нельзя, порядок  совершенно  четок:  не  больше
одного  предписания зараз.  Она  открыла  ящик своего  стола  и, сунув  туда
бумагу, задвинула ящик  обратно. Он  захлопнулся  с сухим стуком, точно упал
нож гильотины.
     Она  опять легла,  потушила свет, снова неудержимо начали дрожать ноги.
Жаклин сжалась  в  комочек, охватив колени  сведенными  судорогой руками, ей
было худо, страшно. Она была ужасающе одинока в этой темной камере  Нантера,
окружена глупыми и бессердечными зубрилками, и ей предстояло умереть. Знания
--  нуль.  Ценность  личности  -- нуль. Будущее  -- нуль. Жаклин Кавайон  --
ничтожество, никаких  достоинств, никому не интересна. Она не существует. Ни
на что не годится.  Даже  не шлюха, потому  что шлюха -- та  по крайней мере
содержит  своего  кота.  Она  сказала вслух:  "Никто  меня не  любит".  Нет,
неправда, -- родители. Но они-то как раз не в  счет. Они меня слишком любят.
Их любовь эгоистична. Я их вещь, игрушка,  забава. Я хочу, чтобы меня любили
не так. Не так сильно, не так слепо, не так несправедливо. Почему папа ничем
не  "жертвует" ради сына привратницы? Он этого куда больше  заслуживает, чем
я.  Внезапно  слезы  хлынули  из  ее  глаз, все тело сотрясли  рыдания,  она
исступленно взмолилась, о Менестрель,  умоляю, не покидай меня,  ведь даже к
собаке питают привязанность.
     Раздался  робкий стук в дверь, она вздрогнула, подумала  -- это  он, он
меня не покинул, она готова была уже крикнуть: войди! Но вовремя сдержалась.
Раздался  второй  удар, более сильный, она зажала рот  ладонями. Ей хотелось
закричать:  входи, ну  входи же! Она  стиснула  зубы. Сердце  билось о ребра
глухими сильными толчками, которые отдавались в ушах, она  застонала, сунула
кулак в рот. Нет, она подчинится до конца  предписанию. Будет ждать! Ушел он
или  не решается войти? Нет, он просто убьет ее своими колебаниями. Ну пусть
же войдет,  господи боже мой, пусть войдет,  идиот  этакий! Кровать тряслась
под ней, она вдруг поняла, что вся дрожит с головы  до ног. Наступила долгая
тишина, и  она  подумала в отчаянии:  ну вот,  конец.  Она  стояла  у скамьи
подсудимых, судья  огласил приговор, такой, как  она  и ждала, нож гильотины
падал на ее шею, земля ускользала из-под ног, ей показалось, что она летит в
пустоту.   Черные   ледяные   отвесные   стены   проносились   мимо  нее   с
головокружительной быстротой.
     Она ясно расслышала скрип -- ручка повернулась, дверь открылась с тихим
шорохом,  зашуршала по стене рука, нащупывая  выключатель. Эта секунда  ни с
чем   не  могла  сравниться.  Чудовищный  страх  Жаклин  мгновенно  сменился
безграничным  восторгом.  Она  сдернула  с  груди  простыню,  откинулась  на
подушки,  закрыла  глаза,  разбросав   руки  по   обе  стороны   недвижного,
бездыханного тела. Она заставила себя замереть, даже веки не дрогнули, когда
вспыхнул свет. Мгновение спустя она с наслаждением  ощутила руки Менестреля,
сжавшие ее плечи, услышала его испуганный голос:
     -- Жаклин! Жаклин!
     Она безвольно мотала головой,  это было  восхитительно, я действительно
мертва,  его  еще  будут  мучить  угрызения совести, что он  пришел  слишком
поздно.
     --  Жаклин!  --  закричал  Менестрель. -- Господи! Она  еще теплая!  --
продолжал  он  вслух,  тряся  ее изо  всех сил.  Голова  Жаклин  безжизненно
моталась по подушке. -- Жаклин! -- заорал Менестрель.
     Раздалось пять  или шесть взбешенных ударов  в  перегородку, отделявшую
Жаклин от соседки.  Ну вот,  теперь он поднимет на ноги  весь этаж, сбегутся
все эти дуры. Точно  им есть дело  до моей смерти. Она подняла веки, ресницы
затрепетали, она смотрела на него блуждающим взором.
     --  Не  так громко, прошу  тебя,  --  сказала  она ослабевшим  голосом.
Впрочем, она действительно чувствовала в этот момент смертельную усталость.
     --  Ты  жива! --  закричал  он,  усевшись  в  изголовье  ее  кровати  с
совершенно идиотским выражением лица.
     А он все же, отметила она с удовлетворением, бел как бумага.
     Он сказал заикаясь:
     -- Я пойду позвоню врачу.
     -- Нет, нет.
     Она мертвым грузом лежала на кровати, неподвижная, бескровная, вялая.
     -- Я иду, -- закричал он, поднимаясь.
     Снова яростно заколотили в стену.
     --   Нет,  нет,  --  сказала  она,  возвращаясь  к  жизни  и  бессильно
приподнимая руку в нелепом усилии удержать его. -- Я ничего еще не приняла!
     -- Клянешься?
     -- Ну правда, клянусь тебе.
     Он  снова сел,  он  был уже  не  так  бледен, но  на  лбу его выступили
капельки пота. Рука ее упала. Номер с рукой был неплох.
     -- Ну,  знаешь,  -- сказал он  сдавленным голосом, -- и напугала же  ты
меня.
     -- У меня больше не было сил, -- сказала она страдальческим голосом. --
Я  уснула. Но все равно, -- продолжала она энергично, вдруг приподымаясь, --
если бы ты не сдержал слова, я бы это сделала! Я все приготовила на столе. Я
выработала себе  предписание. Да, впрочем, смотри,  -- сказала она, указывая
рукой на большой голубой лист, приколотый кнопкой в  изголовье. -- Смотри. Я
его вывесила.
     Менестрель, не отрываясь, прочел бумагу, потом проглотил слюну, перевел
глаза с листа на лицо Жаклин, потом снова на лист.
     -- Какой идиотизм, -- сказал он, когда обрел дар речи.
     Он побледнел от злости и встал. Он задыхался, он не мог найти слов.
     -- Ты соображаешь что-нибудь или нет! -- заикался  он. -- Я ведь мог не
прийти. Я должен был уехать в Париж!
     Она посмотрела на него, раскрыв рот.
     -- Да нет же, послушай, ты назначил мне свидание в ресте.
     -- Я забыл! -- воскликнул он, мечась взад-вперед по комнате, бледный от
бешенства. -- Ну и идиотизм! С ума сойти! Хорошо еще, что эта баба позвонила
мне и отменила визит. Нет, но ты отдаешь себе отчет в том, что все висело на
волоске? -- продолжал  он, возвращаясь к Жаклин и в ярости наклоняясь к ней.
-- Брат этой бабы неожиданно прибыл сегодня  из Рима. Если бы этот кретин не
попал на самолет, ты проглотила бы свои таблетки, дура несчастная!
     Жаклин побледнела.
     -- Потрясающе, -- сказала  она.  -- Потому что в  прошлом году, когда я
кончала  с собой,  была  такая же история,  Я  подсунула записочку папе  под
дверь:  "Папа, я в отчаяние, зайди ко мне,  как только  вернешься".  А он не
пришел.
     -- И ты подчинилась предписанию! -- саркастически сказал Менестрель.
     -- Подожди, папа потом мне все объяснил. В тот вечер он чувствовал себя
до такой  степени измочаленным, что не вошел к себе в кабинет, как обычно, а
отправился  прямо  в спальню.  Ну  и  проповедь он мне закатил, будь здоров!
"Легкомыслие...  Не  нахожу слов..." и т. д.  И все же это произвело на меня
впечатление, потому  что он был весь бледный, руки тряслись. Наконец он меня
целует  и отправляется восвояси, вернув мне мою записку. После  его  ухода я
смотрю на записку и вижу, что он поправил красными чернилами "е" на "и" в "в
отчаянии" и вставил "ь" в "вернешься". И это все испортило, я его ненавижу!
     --