граблями  волос, дышало  счастьем. Толпа притиснула  ее к Жоме,
она,  правда,  время  от  времени  делала  попытку,  чтобы... ладно,  ладно,
лицемерка, нечего притворяться,  да  здравствует толпа,  если  она прижимает
тебя к соседу, которому  ты отдаешь предпочтение и  который  находит, что ты
отлично сложена.
     После Кон-Бендита слово взяла какая-то девушка, но Дениз ее не слушала,
У нее в  ушах  все еще  звучал голоc Кон-Бендита. Какой блеск, какая хватка,
какое чувство юмора  у этого парня! Партии не хватает настоящих ораторов. Не
считая Дюкло, у нас нет  трибунов, людей, умеющих говорить забавно... Умение
импровизировать перед  слушателями  --  это  азбука, которой должен  владеть
каждый  политический деятель. Вот группаки, например,  с какой свободой  они
говорят!  Даже эта девушка -- Дениз посмотрела на нее с  удивлением, -- речь
ее течет непринужденно,  и,  странное дело, она даже не напрягает голоса,  и
само  ее спокойствие заставляет прислушаться  к тому,  что  она  говорит, --
крупная,  широкоплечая,  светлоглазая  (хотя  глаза у  нее карие), серьезное
доброе лицо  бретонки или фламандки, и  говорит ровным голосом,  солидно. От
нее  исходит  дух  какого-то  мягкого  фанатизма,  в   сущности  куда  более
устрашающий, чем колкости Кон-Бендита. Окажись  в один  прекрасный день в ее
руках частица революционной власти,  она способна все тем же мягким голосом,
так  же светло  на тебя  глядя,  сказать: "Товарищ, я сожалею,  но вынуждена
уведомить тебя, что комитет  вынес тебе смертный приговор". Дениз попыталась
прислушаться. Она готова была биться об заклад, что за этой нежностью голоса
стоял  крайний  экстремизм.  Следовало не  только  оккупировать зал  Ученого
совета  на  восьмом  этаже,  но  остаться  там,  укрепить  свои  позиции   и
сопротивляться до конца натиску репрессивных сил.
     -- Товарищи, -- заключила девушка тем же мягким и невозмутимым голосом:
-- Нантер -- это наш Вьетнам.  Будем бороться до окончательной  победы,  как
партизаны ФНО! (Горячие аплодисменты.)
     Эта последняя фраза была для Дениз точно  луч света. Ведь если понимать
ее буквально, нелепее трудно придумать. Но понимать  буквально не следовало.
Для того чтобы пережить трагедию Вьетнама, группаки переводили ее в масштабы
своей  студенческой  жизни  в  Нантере:  Граппен  превращался  в  президента
Джонсона, Ученый совет -- в Пентагон, отряды республиканской безопасности --
в морскую пехоту, а административная башня -- в посольство  США в Сайгоне. С
опозданием  на  месяц  Нантер  переживал новогоднее наступление,  он шел  по
следам партизанской группы, захватившей американское посольство, подобно ей,
он  внезапно  нападал  на  башню, захватывал  ее,  готовый  умереть,  но  не
отступить. Но  ведь это все слова. Здесь  нет ни пуль,  которые убивают,  ни
танков, ни осколочных бомб, ни казненных пленных. Никто не повторял на самом
деле боевых действий команды смертников, их только изображали.
     Девушка не успела еще умолкнуть, когда в холл ворвался какой-то студент
с вытаращенными глазами и завопил:
     -- Ребята, полиция! Здесь, у дверей, я сам видел!
     Давид  Шульц пожал  плечами.  Идиотизм!  У полиции  физически  не  было
времени  сюда  добраться. Он, впрочем, отметил, что "новость" не встревожила
никого из стоявших вокруг. Таких психов, как этот, в Нантере десятки, они то
и дело сообщают о прибытии фараонов  или фашистов из  "Запада".  Сначала  их
принимали за  провокаторов, но нет, они просто маньяки, чокнутые. Этот тип и
в самом деле видел фараонов, потому  что ни о чем  другом не может думать, и
его страх сообщает им материальное существование.
     Боже  только  широко  раскрыл глаза, когда студент завопил, что прибыла
полиция. Он-то отлично  знал, что полиция могла проникнуть в университетские
владения лишь по требованию декана или его представителя. Но в данном случае
этим  представителем  был он сам, а он  никого  не призывал.  На  Факе царит
атмосфера  какого-то безумия. Этот студент явно не в своем уме.  Нантер стал
питательным  бульоном  для  неврастеников.  Коллеги  все  чаще  страдают  от
переутомления, депрессии,  навязчивых идей. Студенты тоже, взять хотя бы эту
девушку, которая предлагала  своим  мягким  голосом превратить  зал  Ученого
совета в  форт Шаброль.  Все это  поистине  тревожно.  Боже попятился назад,
поднялся еще ступенькой выше, чтобы стать над толпой.
     -- Если мне будет позволено взять слово  на этом студенческом собрании,
-- начал он громким голосом, -- я хотел бы сказать, что, по-моему, оккупация
зала  Ученого  совета, предлагаемая некоторыми  из  вас,  лишена смысла. Зал
Ученого совета -- зал заседаний, ничем не  отличающийся от всех прочих залов
заседаний.  В  нем нет  ничего ни  тайного, ни магического,  к  тому же, как
известно,  туда  вхожи  и студенты  во  время  сессий  Совместного  комитета
(насмешливые выкрики, возгласы: "Дутый комитет!").
     Конец выступления Боже потонул в шуме.
     -- Послушай, -- сказала, обернувшись  к нему,  какая-то девушка, --  ты
ничего  не понял! -- Она с презрением глядела  на  этого  пожилого человека,
который позволил себе высказаться на собрании молодых. И  разумеется, бедный
старый чувак  попал пальцем в небо. Совершенно отстал. Ни хрена не тумкает в
политике.  Она  добавила:  --  Мы  занимаем  башню  в ответ  на  арест наших
товарищей из Национального комитета защиты Вьетнама.
     -- Простите, это до меня дошло, --  сказал Боже,  несколько  удивленный
все  же,  что  студентка  обращается к нему  на ты. Он оглядел ее:  высокая,
белокурая, развязная, неряшливо  одетая,  в вылинялых джинсах того же цвета,
что и ее  глаза.  -- Я только  не  понимаю, какая  необходимость  непременно
оккупировать зал Ученого совета. Почему именно этот, а не другой?
     Девушка смотрела на него со смешанным чувством. Этот старик ее злил, но
ей в то же время было его жалко. Он проявлял добрую волю, он пытался понять.
     -- Ну послушай, --  сказала она  почти  любезно, --  зал Совета --  это
символ.
     Боже сказал:
     -- Символ чего?
     Девушка пожала плечами.
     -- Символ репрессивной власти, ясное дело.
     В ее голосе звучало нетерпение преподавателя, столкнувшегося с тупицей.
     -- Если я правильно понял, --  сказал  Боже, -- вы устанавливаете связь
между  репрессиями  властей  против  ваших  товарищей   и   университетскими
властями, заседающими в зале Ученого совета?
     -- Именно! -- удовлетворенно сказала девушка. -- Именно так! Ты уловил!
     Давид Шульц устал стоять,  привалясь  к двери лифта, было тесно, жарко,
дискуссия  не двигалась  с места. Ребята тоже устали,  это  было заметно, по
углам начались ссоры, одни хотели говорить, другие им не давали, брали слово
известные всем ребята,  но их никто  не слушал.  Веселенькое дело проторчать
здесь  всю ночь,  стоя, как  в  метро, и  дышать  к  тому  же  нечем,  самые
пронырливые устроились  на ступенях лестницы возле старика,  у  которого вид
был растерянный, --  ничего не понимает, совершенно вне игры, бедняга. Дани,
разумеется,  исчез.  Он  гибок,  не  упорствует.  Умеренный   даже  в  своей
умеренности. Впрочем, так ли уж он не хочет, чтобы чуваки заняли зал Совета?
Его  выступление,  возможно, просто  способ  публично умыть  руки,  на манер
Понтия  Пилата,  поскольку  с  тех пор, как над  его кумполом нависла угроза
исключения,  он  опасается  доносов,  шпиков  в   штатском,  тихарей.  Готов
поспорить, однако, что, если решение оккупировать зал  будет принято, он как
бы  вопреки своей  воле  вынужденно окажется  там,  среди первых, как всегда
насмешливый,  изобретательный,  неистощимый  на  выдумки.  Жоме  наклонился,
приблизил губы к уху Дениз и сказал приглушенным голосом:
     -- Они сами не знают, куда идут, но они идут!
     Дениз засмеялась, дыхание Жоме щекотало ей щеку, было жарко, от долгого
стояния устали  ноги, но в остальном она чувствовала себя  прекрасно, уютно,
вольно, голова  была  ясной.  Она подумала: группаки гробаки. Сочетание слов
позабавило  ее, она  повторила его  про себя, но  с Жоме  не поделилась:  он
каламбуров не любит.  Она  вообще не  всем  делилась с Жоме. Он к  группакам
относился  на  100%  отрицательно,  со  своего  рода  мужицкой  ненавистью к
разбитным  молодчикам, она же  совсем не  так.  Политически  я,  разумеется,
против, но по-человечески могу их понять.
     -- Никак  не могу пристроить руку,  --  сказал  Жоме, -- не возражаешь,
если я положу ее тебе на плечо?
     Она ощутила тяжесть его теплой  лапы  и замерла, пронзенная, не в силах
выдавить из себя ни слова. Она погружалась все глубже в толщу счастья, как в
пласт  облаков, которые видишь под собой, когда летишь на самолете.  Вот  бы
махнуть летом в Шотландию на малолитражке, набраться бы храбрости и спросить
его  прямо.  Она  безудержно  неслась  в  будущее,  тело ее вибрировало, как
натянутая тетива лука.
     Давид  нервничал.  По  сути дела, решать, оккупируют они  зал Совета на
восьмом  этаже  или  останутся  на первом,  нужно  было  на Г.  А.  Заводить
дискуссию о дальнейших  действиях в самый разгар операции -- это черт  знает
что, жалкая говорильня, а не  стратегия. Если бы вьетнамцы действовали таким
образом, америкашки уже давно бы их ликвидировали. Не  говоря уж  о том, что
дискуссия  была  не  подготовлена,   никто   даже   не  позаботился  избрать
председателя, который мог  бы вести собрание.  Так  что положить конец  этой
неразберихе, поставив  на голосование вопрос об  оккупации зала Совета, было
попросту  некому, Двое  или  трое  ребят предлагали  голосовать,  но  тотчас
раздавались   вопли  сторонников  статус-кво,   кричавших,  что  голосование
"преждевременно" и  т. д.  и т.  п. Вдобавок, "аполитичные"  анархи затянули
свое "м-у-у" в восторге, что могут еще усугубить весь  этот кавардак. Короче
--  хаос, хаос,  которому не  видно конца, поскольку  из-за усталости  никто
никого  не слушает.  В  холле то и дело  вспыхивали  споры, сопровождавшиеся
оскорблениями и взаимными угрозами  вышвырнуть  отсюда.  Отвратительно. Ну и
гадюшник. Так и хочется выдать им что-нибудь и смотаться отсюда.
     Но выдал им не он. Где я видел этого чувака? Да на Г. А. с анархами, он
никогда  рта не раскрывал,  сидел с  дурацким снулым  видом, прикрыв  веками
зрачки, а  теперь,  смотри-ка,  выскочил на  ступеньки рядом  со стариком  и
вопит:
     --  Товарищи, нельзя же так спорить  всю  ночь,  стоя на ногах. В  зале
Совета есть кресла, кресел хватит почти на всех, я сам видел!
     И тотчас все преобразилось, ребята ринулись к лестнице, а там старик --
ну и ну --  встал поперек, расправил плечи, раскинул руки, пытается сдержать
поток. Силен старик! Хочет один остановить сотню чуваков, изображает из себя
Сирано. Есть в этом что-то  нелепое, комическое, ведь  прямо перед его носом
ребята набиваются в  лифты, да  и  тут,  на лестнице, через две секунды  его
столкнули, обошли, смели  с пути. Они прут вперед,  мчатся  наперегонки, кто
первым доберется до кресел на восьмом этаже.
     Жоме, не двигаясь с места, обалдело глядел на бешеную скачку группаков,
его  правая  рука  лежала  на  плече  Дениз.  Теперь  для  руки  места  было
предостаточно, но от изумления Жоме забыл о ней. Наконец он повернул к Дениз
свое широкое крестьянское лицо.
     --  Нет,  ты  видела что-нибудь подобное? -- недоуменно сказал  он.  --
Никогда  бы  не поверил, если  бы  не видел собственными  глазами.  Типичный
мелкобуржуазный рефлекс. Верх взяли не доводы разума -- комфорт для задниц!

Часть девятая

I
     20 часов
     Фременкур,  тяжело ступая,  направился к стеклянным дверям  корпуса  Д.
Толкнул одну из них, она не открылась.  Противно,  что никогда не  можешь на
глаз  отличить запертые двери от незапертых. Он постоял, внезапно вспомнил о
забытых перчатках, пошел  обратно. Как правило, служитель подбирал  все, что
валялось в аудитории после лекции, но бюро находок было уже  закрыто, стоит,
пожалуй, заглянуть в аудиторию.  Фременкур нащупал в глубине кармана  связку
ключей: три от квартиры, четыре  от машины, пять от  Фака, итого двенадцать.
Вот  он  современный  человек:  тюремщик  собственной  жизни.  Грустный мир,
цивилизация затворов. Даже в гробу тебя заколачивают и завинчивают.
     Фременкур  отпер первую  двустворчатую дверь  аудитории,  затем  дверцу
шкафчика, где вытянулись в ряд выключатели. Для простоты он нажал по очереди
на все кнопки. Ему никогда  не удавалось  запомнить, которая из них включает
свет  на сцене. Он  отпер вторую  двустворчатую дверь и оказался перед  ярко
освещенным  и  пустым  амфитеатром.  Ощущение  было странное,  гнетущее.  Он
поднялся  по  ступенькам на  сцену, огромный профессорский стол был пуст, но
перчатки  валялись  на полу,  на дешевом  красном бобрике  подле  стула.  Он
нагнулся  и, выпрямляясь, почувствовал, что ему дурно, сел на стул, лицом  к
амфитеатру, ноги были ватные, поташнивало, кружилась голова. Он откинулся на
спинку  стула. Голод и усталость, пустяки, сейчас пройдет. Несколько  секунд
он не шевелился, потом ощутил под мышками струйки  пота, ему стало легче, но
он  сидел  неподвижно, расслабясь,  экономя каждый жест.  Ничего серьезного,
должна  быть,  но в этих внезапных недомоганиях есть что-то  пугающее. Отлив
крови, пустота в голове, кажется, что умираешь.
     Фременкур,  полуприкрыв глаза, смотрел  на скамьи амфитеатра. Несколько
часов  назад  он сидел на  этом самом  месте перед двумя  сотнями студентов.
Подумать  только,  какая  огромная сумма надежд,  сил,  жизни.  Двести  юных
организмов,  молодых  мускулов,  кожи без  морщин,  артерий,  не  пораженных
склерозом,  а  главное,  --  энтузиазм,  порывы,  наивная  вера,  что смерть
бесконечно далека.  А  теперь  перед  ним пустота,  все  исчезло  -- голоса,
улыбки, внимательные  или рассеянные лица,  кокетки, расширяющие  карандашом
петли  на  блузке,  старательные студенты, которые с  муравьиным трудолюбием
корпят  над конспектами, маленькая калека с печальными глазами в передвижном
кресле, две элегантные  кошечки,  болтавшие  в верхнем ряду... И  среди всех
этих   глаз,  заинтересованных   или   безразличных,  несколько   преданных,
посылающих в начале и в конце  лекции  заверения в своих чувствах. Фременкур
положил локти на стол и,  как обычно, охватил левой рукой округлость  микро,
будто ему  предстояло  сейчас  заговорить, но в  горле у него пересохло.  По
окончании   лекции  его  всегда  охватывало  неприятное  чувство.  Аудитория
постепенно пустела, студенты  тянулись к  выходу, хотелось  им сказать: нет,
прошу вас, останьтесь, задержитесь, не будем расставаться, нам нужно еще так
много  сказать  друг  другу!  Теперь было  еще  хуже,  он  почувствовал себя
безнадежно покинутым.  Эти пустые скамьи, эти столы без бумаг, без книг, без
шариковых ручек, которые вечно падают,  без пудрениц, без открытых  сумочек,
без  брошенных как  попало пальто, без картонных стаканчиков, принесенных из
кафетерия и потихоньку  опустошаемых  во время  лекции, действовали  на него
угнетающе. Двести  молодых  людей  растаяли  в воздухе, сгинули,  точно  над
аудиторией  пронеслось  целое столетие,  сметая, как карточные  домики, одно
поколение за  другим, а  я сижу здесь, забытый по ошибке, единственный,  кто
остался  в  живых.  "Какая чудовищная  мысль", --  сказал  Фременкур  вслух.
Микрофон забыли отключить, и его голос  громом раскатился по аудитории. Этот
пустой  амфитеатр  ужасен,  он рождает  во  мне  невыносимое  ощущение  бега
времени.
     Фременкур оттолкнул  микро  подальше от  себя.  Он не  решался  встать,
слабость еще не прошла. В 1961-м в Каэне, с того места, где я ставил машину,
отлично  был  виден прямоугольный  зал с  колоннами,  который связывал между
собой  два  корпуса  Фака.  Я  вижу  его,  как  сейчас,  никогда не  забуду:
застекленный с двух сторон, с северной -- выходящей на газоны студгородка, с
южной   --  господствовавшей  над   городом.  Студенты  прозвали  гигантский
прозрачный холл  "аквариумом" и  с двенадцати  до двух  любили  сидеть  там,
греясь на нормандском солнышке, -- они липли гроздьями к стеклу, точно пчелы
в экспериментальном улье.  Поразительно, как  ясно  этот образ  сохранился в
моем  мозгу,  это   --  символ  их   положения.   Они  изъяты   из  реальной
действительности,  помещены в стеклянную клетку и глядят из нее  на город. В
аквариуме  было светло  и  уютно, от больших  радиаторов  по  обеим сторонам
исполинских  стекол шло  мягкое  тепло.  Солнце, если оно  появлялось,  тоже
грело. Студенты были там, за стеклом, под опекой и охраной, их вскармливали,
подобно тепличным растениям, не естественными продуктами, а гранулированными
удобрениями,   их   ограждали  от   слишком   резкого  ветра,   они   дышали
кондиционированным   воздухом,  оранжерейным   теплом,   они   вызревали   в
соответствии с  планом, в предписанные сроки,  и в конце их либо  принимали,
либо отбрасывали.  Отбрасывали  их в случае провала  без  всякой пощады, как
яблоки, не достигшие стандартного размера.
     Фременкур выпрямился, кровь быстрее побежала  по жилам, он  чувствовал,
как  натягивается,  расправляется  кожа  на  лице, как  к нему  возвращаются
жизненные силы.  Он  подумал: я пришел  в  себя. Посмотрел  на пустые скамьи
аудитории -- они были пусты, только и всего, и нечего сочинять всякий вздор.
Он встал, сошел  со  сцены своей обычной  твердой  походкой, окинул взглядом
пустой амфитеатр, на  этот раз без  всяких  эмоций,  от недавнего тоскливого
страха  не осталось  и следа.  В  этом  отсутствии  страха  было даже  нечто
тревожное. Когда я говорю: я пришел в себя, что это, собственно, значит? Что
жизнь  моя  вошла в  обычную колею? Что  я уклоняюсь от  проклятых вопросов?
Отгораживаюсь? Нахожу убежище в текучке, как студенты в "аквариуме"? Да нет,
хватит искать во всем символы, этому не будет конца. В сущности, я счастлив.
В личном  плане я даже очень  счастлив, но моя  педагогическая  деятельность
перестала меня удовлетворять.
     По дороге к  корпусу  Д  он  встретил  Колетт  Граф. Она шла  медленно,
нетвердым шагом.
     -- Опять вы! -- сказал он.
     Она вскинула голову,  чтобы ответить, но подождала,  пока  он  подойдет
ближе.
     -- Я могла бы сказать вам то же самое, -- произнесла она, узнав его. Он
отметил, что вид у нее угрюмый и раздраженный.
     --  Этот  Фак,  --  сказала  она,  --  настоящая  липучка.  Приходишь в
двенадцать, чтобы прочесть одну лекцию, а освобождаешься в восемь вечера.
     Спускаясь по  ступеням  корпуса Д,  она  чуть не упала  и  вцепилась  в
Фременкура. Он поддержал ее.
     -- Благодарю.
     Он сказал:
     -- Вы опять забыли свои линзы?
     -- Почему "опять"?
     -- Вы их уже забывали в прошлый четверг.
     -- У вас хорошая память, -- сухо сказала она.
     Они  шагали  бок  о бок, молча,  к стоянке  машин  для  преподавателей.
Моросило,  поддувал  холодный  ветерок,   освещение  было  паршивое.  Колетт
держалась вплотную к нему, должно быть боялась упасть.
     --  Странно,  --  сказал  Фременкур, -- я только  что заходил в большую
аудиторию  корпуса А за перчатками, я их забыл там, и  этот пустой амфитеатр
нагнал на меня жуткую хандру. Как вы это объясните?
     -- Стареете.
     -- Вы просто очаровательны.
     Она почувствовала, что краснеет.
     --  Я  хотела  вас поддразнить. На самом деле, когда говоришь с вами, о
вашем возрасте попросту забываешь.
     -- Вы о нем забываете, но зато напоминаете мне.
     -- Напомнили же вы мне о моей близорукости.
     -- Ах, вот в чем дело!
     Он сказал, помолчав:
     -- Отвезти вас?
     -- Нет, благодарю, у меня машина.
     -- Как же вы поведете без линз?
     -- У меня в ящике для перчаток  всегда лежат очки. Но вы, -- продолжала
она,  -- можете помочь  мне найти мою машину.  Не  знаю,  в какой ряд  я  ее
втиснула.
     -- Какая она?
     -- Фиат-850.
     -- Синяя?
     -- Да.
     -- Вот она, у вас под носом. Дайте ключи,