"благородные",  могут  катиться  сами знают
куда  со  своим циничным терроризмом, с  меня  хватит,  этот  парень  просто
восхитителен.
     -- Вы  были любовниками? -- сказала  она нежным голосом, наклонившись к
Абделазизу,  и   подумала:  ничего   себе,  благовоспитанная   девушка!  Она
улыбнулась ему.
     -- Нет,  --  сказал он  просто. --  Она  меня не любила. Только  хорошо
относилась.
     -- И ты долго гулял с ней?
     -- Немножко больше года.
     Она смотрела, ничего не видя,  в свои  конспекты.  Ну хватит,  Брижитт,
достаточно.  Сердце  ее  колотилось,  она подняла  голову  и  посмотрела  на
Абделазиза.  Нет, этот  парень просто невероятен. Он гуляет  с девочкой, она
ему не уступает, и он не чувствует себя ни обойденным, ни смешным. Напротив,
он радуется  отношениям нежной привязанности,  это длится  больше  года, она
выходит  замуж, и  теперь, когда он о ней говорит, у него  слезы на  глазах.
Представить себе Давида или  его дружков в такой ситуации немыслимо. Для них
это  просто  нелепость,  они сочли бы свое самолюбие  оскорбленным и трех бы
дней  не  выдержали, а уж их комментарии! От нее места бы живого не осталось
-- идиотка, мещанка,  да у  нее просто запор и залп похабели. ("Держит  свой
нижний капитал в сейфе. Нет вам попы без попа. Да у нее как в автомате: сунь
обручальное кольцо --  откроется".) Обличение социальных табу, скрывающее за
собой на  самом  деле  садистское  женоненавистничество,  жажду  господства,
презрение к чужой свободе. В то время как этот парень, скромный, стыдливый и
красивый, переполнен  благодарностью  к девушке, которая всего лишь гуляла с
ним в течение года, а ведь он настоящий  мужчина (как он посмотрел на меня),
и  в то же  время почтителен,  нежен,  как невинная девушка.  Фантастический
парень, если бы  у меня могли с ним быть такие отношения, как у той девушки,
я не стала бы спать  с Давидом.  А может, и стала бы. Потому что  Давид меня
бесит, но влечет. В известном  смысле, я  его люблю (да и он любил  бы меня,
дай он себе волю). Но если бы можно было  ходить повсюду с этим мальчиком, и
ничего больше, покупать ему всякую ерунду, ощущать на себе его милый взгляд,
мы бы совершали с ним тысячу дурацких поступков -- взобрались бы на Эйфелеву
башню, катались бы на речном  трамвайчике по Сене, гуляли, держась за  руки,
изредка, конечно, я все же не хочу быть шлюхой.
     Дверь  резко  распахнулась  и  ворвался  нахмуренный  Давид.  Абделазиз
поднялся,  смущенный. Давид на минуту  остановился в недоумении,  потом лицо
его просветлело.
     --  Вот это да, -- сказал он со счастливым видом. -- Это ты, Абделазиз,
и так скоро! -- Он горячо пожал его руку. -- Садись. Садись, прошу тебя.
     У Брижитт  возникло неприятное ощущение, что  она  вовсе не существует.
Давид сел  на кровать рядом с Абделазизом  и с  сияющим видом  повернулся  к
нему.
     -- Молодец,  что  пришел так  скоро.  Как  жизнь?.. Плохо? -- сказал он
вопросительно, глядя в озабоченные глаза Абделазиза.
     Брижитт  заворочалась  на своем стуле.  Он  мог  бы  все-таки  обратить
внимание на мое присутствие.
     -- Плохо, -- сказал Абделазиз, -- у меня неприятности.
     Мне он, конечно, ни словом не обмолвился, неприятности -- дело мужское.
Рассказ об этом предназначается Давиду. А я? Что я тут? Я становлюсь злюкой,
подумала  она  тотчас, у меня комплексы, всюду мне  чудится унижение.  Ну не
ужасно  ли, что  ощущение  моральной  ущемленности  возникает у меня  только
потому, что моя плоть не реагирует как положено?  И вдобавок я сосредоточена
ни себе, я никого не слышу. Давид сразу заметил, что у Абделазиза удрученный
вид. Я, конечно, тоже  это увидела, но  тотчас забыла, погрузилась в мысли о
себе,  в  свою  собственную   историю,  в   свой  "случай",  размечталась  о
платонической  привязанности. Она сделала над собой усилие  и прислушалась к
рассказу  Абделазиза.  Ошалеть  можно от  того, что  он говорит, увольнение,
история с Юсефом. В  сущности, мы тут в общаге варимся в  собственном  соку,
живем  в  тепличной атмосфере. У  нас есть все блага:  свет, тепло, комфорт,
кормежка, надежное положение, книги, отцовские деньги. Но стоит высунуть нос
из этого мягкого  футляра, не  выходя даже из студгородка, здесь, на стройке
начинается настоящий мир. Тут не жди пощады, люди грызутся между собой. Идет
свирепая борьба.
     -- Предположим, ты вернешься к себе,  --  сказал Давид, -- что они тебе
сделают, его родичи?
     -- Они будут меня судить и, конечно, признают виновным.
     -- И тогда?
     Абделазиз моргнул.
     -- Изобьют, если не хуже.
     -- Хуже?
     Абделазиз покраснел,  бросил спущенный взгляд на  Брижитт и сказал,  не
глядя:
     -- Я молодой. Я живу в холостяцком лагере.
     Давид сжал губы.
     -- И потом  я  должен  буду  ежемесячно  платить определенную  сумму. В
принципе,  пока  Юсеф  устроится на работу.  Но на  деле  бесконечно. Всегда
найдется предлог растянуть.
     -- А твои товарищи разве не могут защитить тебя?
     -- О, конечно!
     -- За чем же дело стало?
     -- Это гнусные  типы, понимаешь. Полугангстеры, полутихари. Я не  хотел
бы, чтобы моим товарищам досталось из-за меня.
     Они помолчали, потом Давид сказал;
     -- А я могу тебе помочь?
     Абделазиз колебался.
     -- Давай, выкладывай! -- сказал Давид. -- Чего ты мнешься!
     -- Ты мог бы сходить в  лагерь за моими вещами, -- сказал Абделазиз. --
Тебя-то они не тронут. Ты француз.
     Давид сказал решительно:
     -- Завтра  схожу. Сегодня я никак  не  могу.  На вечер намечено  важное
мероприятие, нужно его подготовить.
     Абделазиз покраснел.
     -- Что-нибудь не так?
     -- Я благодарю  тебя,  -- сказал Абделазиз. --  Но без чемодана меня не
впустят ни в одну гостиницу. Где же я проведу ночь?
     -- Пошли, -- сказал Давид, -- есть выход получше, чем гостиница.
     Он  открыл ящик стола, вынул ключ, потянул за  собой Абделазиза в конец
коридора и там отпер дверь. Это была точно такая  же  комната, как и  та, из
которой они только что вышли.
     -- Вот ты и дома.
     Абделазиз покраснел и огляделся.
     -- Здесь очень хорошо, -- сказал он смущенно, -- только, знаешь, у меня
на это никогда не хватит денег.
     Давид расхохотался.
     -- Какие деньги, ты спятил!
     Абделазиз глядел на него, не понимая.
     -- Но она же принадлежит кому-то?
     --  Точно, --  весело сказал  Давид.  -- Комнаты  в общаге  принадлежат
некоему  государственному  учреждению,  которое носит благозвучное  название
Университетской организация и сдает их студентам за 90 франков в месяц.
     Абделазиз огорченно помотал головой.
     --  Ты понимаешь, Давид, я не могу потратить на это девяносто монет.  Я
безработный.
     --  Речь и  не  идет ни  о  каких  тратах. Ты здесь  будешь  совершенно
неофициально.
     -- Нет, это не честно, -- сказал Абделазиз с сомнением в голосе.
     Давид расхохотался с мстительной радостью.
     -- А увольнять со стройки без предупреждения это честно? Позволить тебе
приехать во  Францию,  взять  тебя  на работу и не  обеспечить  жильем,  это
честно?  А честно  со  стороны буржуазного  государства  наживаться  за счет
студентов? Сдавать им комнаты, построенные на деньги налогоплательщиков?
     Абделазиз слушал  его, уставившись в пол. Это правда, повсюду  сплошное
воровство. Обман, эксплуатация, ущемление.  Повсюду несправедливость.  Вот и
тащишь  со  стройки кусок парусины,  чтобы прикрыть  свой спальный мешок  от
дождя, потому что в  твоей халупе худая крыша  и дождь  льет прямо на койку.
Это кража. Хочешь выжить -- воруй. Это нехорошо, но ты воруешь.
     -- Можешь мне поверить, -- сказал Давид, -- ты не первый  будешь жить в
общаге нелегально! И не единственный!
     -- А это не опасно? Контроля нет?
     Давид расхохотался.
     -- В добрый час! Наконец-то ты ставишь  проблему в должных понятиях. То
есть  в понятиях  соотношения сил, а  не морали. Будь спок, старик.  Никакой
опасности. Потому что никакого контроля. Никакого контроля, потому что -- он
вскинул голову и выпрямился во  весь рост, уперев руки я бока, -- потому что
мы больше этого не допускаем! Хотел  бы я  посмотреть,  как директор  общаги
посмеет  сунуть сюда  свой  нос. G  этим  покончено!  Внутренний  распорядок
отменен окончательно и бесповоротно!
     Робкая улыбка стала медленно пробиваться на матовом лице Абделазиза.
     -- Ты уверен, что полиция...
     -- Ни в коем случае! И носа не сунут. Я тебе ручаюсь.
     -- Нам ведь,  знаешь, спуска не  дают. Мигом в тюрьму. А потом --  вон.
Проваливай восвояси, бико!
     --  Повторяю тебе,  -- убежденно  сказал Давид, --  здесь ты  ничем  не
рискуешь. Я беру  на себя  всю ответственность  за твое  пребывание  в  этой
комнате.
     Абделазиз  сделал  два  шага  по  комнате, и  широкая  улыбка, наконец,
осветила его лицо.
     -- Просто невероятно,  такое  жилье,  подумать  только!  --  Голос  его
зазвенел.  --  С  отоплением!  Большое  окно!  Электричество! Горячая  вода!
Красивая мебель.
     Он ходил взад-вперед по комнате, поглаживая пальцами стол, стул, спинку
кровати под красное дерево. Его восхищенные  черные глаза  оценивали толщину
стен, сухой потолок, прочный пол.
     -- О, Давид, -- сказал он глухо, -- да это рай!
     --  Ну, не надо  преувеличивать, -- покривился  Давид. -- Здесь  тесно,
настоящая кишка,  обставлено  по-дурацки,  и посмотри, что за  вид  --  окно
выходит на бидонвиль.
     Он тотчас спохватился  --  ну и дурак, что  я несу. Но Абделазиз бросил
взгляд в окно и простодушно сказал:
     -- Это мой.

IV
     -- Мистер Менестрель, -- сказал голос миссис Рассел в трубке. -- я была
так счастлива  узнать  через  мистера  Демирмона, что  вы соблаговолили дать
согласие заняться моими мальчиками.
     Голос был мягкий,  низкий и музыкальный, но его  музыкальность вовсе не
походила  на снобистскую  и салонную музыкальность  VII округа,  с  глубоким
грудным "р"  и наглым фальцетом, он  напоминал  скорее мелодию флейты --  ни
тени аффектации, неожиданные  переливы, связанные с английской интонацией  и
произвольными  ударениями  то  на первом,  то  на  последнем  слоге  (мистер
Менестрель,  мистер  Демирмон), но  замечательнее всего  была  его  мягкость
(жесткий и властный голос госпожи матушки!), подчеркнутая полным отсутствием
"р" и "ю", выговариваемым  как "у", что придавало речи миссис Рассел  что-то
детское. И подумать  только, что  этот голос принадлежит миллионерше, а ведь
богатые женщины, как правило, говорят надменным  тоном, эти спотыкания,  эта
девичья робость в голосе миссис Рассел просто очаровательны.
     --  Мистер  Менестрель,  если  вы  позволите  мне  злоупотребить  вашей
любезностью, мне  хотелось  бы попросить вас  о  чем-то,  но  я умоляю  вас,
откажитесь без стеснения, если это вас  в малейшей мере обременяет: не могли
бы вы начать сегодня же вечером?
     --  Ну  конечно,  -- храбро  сказал  Менестрель, --  охотно, сегодня же
вечером, если вам угодно.
     -- Но откровенно, мистер Менестрель, может быть, такого рода экстренная
мобилизация ставит вас в затруднительное положение, я прошу вас, скажите мне
откровенно, вы, французы,  так учтивы, быть может, у  вас на сегодня намечен
серьезный труд, может, вы заняты важной работой?
     -- Нет,  нет,  -- сказал Менестрель,  -- ничего срочного, я вполне могу
начать сегодня, я совершенно свободен.
     --  О, мистер Менестрель,  в  таком случае я счастлива, не могли бы  вы
прийти к девяти часам? Мы вместе поужинаем, побеседуем  о мальчиках, это для
меня такая трудная проблема.
     Менестрель слушал, флейта  звучала жалобно  и доверчиво, она  взывала к
его помощи,  она  говорила с  ним как с другом,  это  просто неслыханно, она
очаровательна, она забывает, что будет мне платить.
     Войдя  к  себе в комнату, Менестрель увидел,  что  Бушют ушел,  оставив
после себя свой запах и еще более потемневшее и расползшееся пятно на стене.
"Ну и  бушютит  здесь", -- сказал  Менестрель вполголоса, подходя  к окну  и
распахивая его во всю ширь. Взгляд его упал на записочку, лежавшую на столе.
Самописка,   карандаш   и   шариковая  ручка  были  разложены   вокруг,  как
стрелки-указатели, он схватил записку, почерк Бушюта.
     Менестрель,
     ты --
     1. Задница.
     2. Мещанин.
     3. Карьерист.
     Менестрель покраснел,  к горлу подступил комок, он едва не заплакал. Он
был выбит из седла, унижен, так он чувствовал  себя в детстве, когда госпожа
матушка читала ему нотацию, твердя, что  он ничтожество, и он  понуро уходил
выплакаться  на чердак.  Записочка дрожала в  его  руке,  на  мгновение  ему
показалось,  что Бушют прав,  он чувствовал  себя  растоптанным,  стертым  в
порошок, сведенным  к  нулю, ужасно  было, что  его  могли до  такой степени
задеть  слова, да еще бушютовы  вдобавок. Он швырнул записку на стол. Сейчас
пойду к  этому подонку и дам  ему раза. Собственная  злость была приятна, он
отдался ей,  утопил  в ней  свое  унижение,  его  охватило пьянящее  чувство
собственной  силы и динамичности,  он уже входил к этому паршивому слизняку.
Это дерьмо, конечно,  валяется, как  обычно, на койке, он  хватал  Бушюта за
рубашку,  заставлял его  встать и давал  правой прямой в  морду,  нет,  нет,
сначала левой в солнечное  сплетение,  тот сгибается пополам, я подымаю  его
апперкотом в подбородок,  и  он  ляпается в  постель, как  коровья  лепешка.
Менестрель вдруг осознал, что моет руки,  яростно  стискивая  кусок мыла, он
взглянул на себя в зеркало над умывальником,  он был бледен, глаза блестели,
волевой подбородок  выдавался вперед,  губы были сжаты, он  с  удовольствием
подумал: я вне  себя от ярости, достаточно ему меня  увидеть, и он наложит в
штаны, впрочем,  я  буду сначала  очень спокоен,  очень вежлив, ты сейчас же
извинишься передо мной, подонок, и если он откажется -- раз, раз.
     С  полотенцем  в руках он  вернулся в комнату,  тщательно  вытер  руки,
закрыл  окно и сеч. Злость остывала.  Он такой дряблый, такой жидкий,  что у
меня духу недостанет ударить этого жалкого педика. Он  схватил лист бумаги и
написал единым духом:
     Бушют,
     ты --
     1. Задница.
     2. Мещанин, переряженный анархом.
     3. Но ты не карьерист, потому что твоя карьера уже окончена.
     --  Ну вот, -- сказал  вслух Менестрель, --  готово.  Он  перечел  раз,
другой. После второго чтения удовлетворение исчезло. Слишком длинно, слишком
оборонительно. Он как бы признавал косвенно свой собственный  "карьеризм". И
главное, опуститься до уровня Бушюта, ответить оскорблением на  оскорбление,
нет, нет, это не годится, я выше  этого, он  разорвал листок, поискал другой
ответ, ничего  не нашел. Почему  он  не  унаследовал гениальных способностей
Жюли  де  Бельмон-Менестрель,  усовершенствованных  долгой практикой!  Жюли,
прошедшая  школу  чопорных монахинь, не знала себе равных в искусстве учтиво
говорить гадости.  Впрочем, теперь Менестрелю  было главным образом грустно.
Бушют его  не  любил, сердечность оказалась  напускной,  обнажились истинные
чувства.  Да и  я  тоже, подумал Менестрель, угрызаясь, я, вероятно, слишком
далеко зашел, припирая его к стенке,  я был даже жесток, может, написать ему
хорошее письмо,  объяснить все? Он тут же  в  удивлении оборвал  себя.  Как?
После  этой подтирки,  которую он мне подсунул? Только что  я хотел обломать
ему рога, а теперь намерен извиняться? Может быть, сравнивать его с гаремной
женщиной и было  несколько подло,  но кто кого  третировал? И кто продолжает
это  делать? Кто  использует против меня  мой  отказ принять  участие в этой
хреновине?
     Менестрель вытянул  на столе  руки,  посмотрел в окно. Мелкий, скучный,
нескончаемый дождь. Стройка, утопающая в грязи. Ну и тоска, черт побери.  Он
подтянул  к  себе  правую  руку,  оперся кончиками  пальцев  о  край  стола,
забарабанил ими, сам того  не замечая, уйдя  в  свои мысли.  Если не считать
Жоме,  но  с  Жоме он  виделся  довольно  редко, Бушют  был  в  Нантере  его
единственным приятелем, а теперь ясно, что даже и  он им не был.  При первом
серьезном   споре  все   вылезло   наружу:   зависть,   озлобление,   тайная
враждебность.  Потекло,  как гной  из  лопнувшего  нарыва. Менестрель поднял
голову, что ж,  пусть  так,  я  проглочу и одиночество  в  Нантере, в  конце
концов, я здесь  временно,  нужно просто  поскорее с этим покончить, вот моя
цель, через три года, если все пойдет  хорошо, я прохожу конкурс -- и только
меня и видели. Глупее всего, что эти ребята убеждены в существовании некоего
студенчества, как социальной прослойки, даже если сами не занимаются. А я  в
это не верю. Быть студентом -- это ровным счетом  ничего  не  значит, это не
социальная   категория,  не   профессия,  это   некое   состояние,   которое
определяется даже  не настоящим  временем, а  будущим, тем, к чему  ты  себя
готовишь, но как раз такие, как Бушют, о своем будущем не имеют ни малейшего
представления, и  именно они воображают себя студентами, даже  если ни хрена
не делают, потому  что о будущем отказываются  думать, отказываются выбирать
для   себя   будущее.   Вот   они  и  вынуждены   фабриковать  своего   рода
псевдонастоящее, как  студенты: в нем укореняться  намертво и даже  находить
оправдание  собственному  состоянию  с  помощью  некой  идеологии.  В  былые
времена, чтобы почувствовать себя студентом, прибегали ко всяким фольклорным
штучкам:  студенческий  берет,  разгул  по случаю  окончания  учебного года,
розыгрыш новичков. Теперь оккупируют аудитории, бойкотируют экзамены,  лупят
деканов. И, заметь, лупят во имя борьбы против общества насилия.
     Менестрель побарабанил пальцами по краю стола. Все это, впрочем, правда
-- наше  общество действительно  общество  насилия,  а  наш  университет  --
классовый  университет.  Нужно  быть болваном, чтобы  это отрицать. Но  если
понять это, проясняется  и все  остальное: 1.  Студенты -- привилегированная
прослойка. 2. Они  борются  с обществом,  которое дает им привилегии. 3. Они
отождествляют  себя  с теми,  кого  это общество  угнетает.  Что  ж, позиция
благородная, ничего не  скажешь, тут правы  группаки, а я не прав, я  просто
гнусный индивидуалист, я поступаю  как истинный христианин,  думаю только  о
собственном спасении. Они стремятся  к небу,  а я --  к  диплому. Менестрелю
теснило грудь.  Он  несколько  раз резко  ударил  по  ребру стола  онемевшим
указательным пальцем.  С другой  стороны, не могу же  я делать все  разом --
зарабатывать  на хлеб, готовить  диплом  и быть активистом.  И потом, я хочу
учиться, я хочу овладеть  определенными навыками,  я хочу  как можно  больше
узнать,  пока что  я  полный невежда,  я  владею только начатками  культуры,
нельзя  же  браться  за переделку мира, когда сам еще недоделан. Он перестал
барабанить по  столу и с изумлением посмотрел на указательный палец, который
покраснел и распух.
     Менестрель встал и принялся  ходить взад-вперед по комнате. Взад-вперед
означало два  с половиной шага от окна к двери и два с половиной -- от двери
к окну. И вдобавок шагать следовало не  слишком  широко. Через  мгновение он
остановился, схватил записку Бушюта, сунул  ее  в конверт, заклеил конверт и
написал сверху "Бушюту", Когда он пойдет к миссис Рассел, он по дороге сунет
записку  под  дверь.  Возврат  отправителю,  учтивое  порицание недостойного
приема, отклонение Кэ д'Орсе неприемлемой ноты иностранной державы. Неплохо,
в сущности.  Сама Жюли не придумала бы лучше. О госпожа матушка, я,  значит,
все-таки твой наследник! Менестрель рассмеялся,  но  чувство горечи и досады
его  не  покидало. Он бросился  на  постель, хотя  обычно  днем  никогда  не
ложился,  разве что на минутку. Если разобраться ничего тут  нет дурного, но
это  все  же  унизительно, в двадцать лет нужно иметь  девочку.  Девочку  из
общаги,  что  ли?  Какую-нибудь  Жаклин   Кавайон?  Ну,  предположим,  такая
заведется  -- черноглазая, пухленькая -- я ведь тогда не буду вы