алению,
сегодня воскресенье, и муж наверняка дома. Я опять лег в постель и начал думать
сначала о Люке и обо всем, что он для меня сделал, потом о ней, о Лотти. Лотти
Самерс ее звали -- мне всегда нравилось это имя. Очень подходит к ней. Люк был
костлявый как кочерга, лицо скуластое, весь из себя правильный -- я молчу! Она
-- как раз наоборот: мягкая, круглая, с протяжной речью, ласкающими словами и
томными движениями, умело использующая свои глаза. Никто не принял бы их за
брата и сестру. Я так возбудился от этих мыслей, что попробовал обнять жену. Но
несчастное создание, отравленное пуританским воспитанием, изобразило возмущение.
Она любила Люка. Она не скажет, что он был отличным парнем, это ей не
свойственно, но она всегда считала его честным, преданным, настоящим другом и т.
д.
107
Но у меня так много преданных, честных, верных друзей, что все это для меня
чепуха. В конце концов мы зашли так далеко в споре о Люке, что она решила взять
верх истерикой, принялась рыдать и стонать -- все это, заметьте, в кровати. Я
вспомнил о том, что голоден. Затея проплакать до завтрака показалась мне
чудовищной. Я спустился в кухню и приготовил себе замечательный завтрак, а
покончив с ним, про себя посмеялся над Люком, о полутораста баксах, снятых с
повестки дня благодаря его неожиданной смерти, над Лотти, над тем, как она
взглянет на меня, когда наступит минута и, наконец, что самое нелепое, я
представил Макси, Макси Шнадига, верного друга Люка, стоящим у могилы с большим
венком и, может быть, бросающим горсть земли на гроб, когда тот опускают в яму.
Это все казалось каким-то глупым. Не знаю, почему это могло мне показаться
забавным, но-это правда. Макси -- простак. Я его терпел только потому, что
иногда брал у него взаймы. А еще потому что у него была сестра Рита. Часто я
принимал его приглашения домой, делая вид, что интересуюсь его душевнобольным
братом. У него дома всегда отлично кормили, а полоумный братец был истинным
развлечением. Он выглядел как шимпанзе и болтал тоже как шимпанзе. Макси был
слишком прост, чтобы догадаться, что я просто развлекаюсь; он думал, что я
принимаю искреннее участие в его братце.
Было замечательное воскресенье, а у меня в кармане, как обычно, что-то около
двадцати пяти центов. Я брел, раздумывая, где же раздобыть денег. Не то чтобы
было трудно наскрести где-нибудь небольшую сумму, важно было раздобыть деньги с
наименьшими издержками. В голову приходили парни из округи, парни, которые
одолжат без всяких разговоров, но потом непременно последует долгая беседа -- о
религии, о политике, об искусстве. Еще один способ, который я не раз применял в
случае крайней нужды, -- это зайти в одно из наших телеграфных отделений, делая
вид, будто наносишь дружеский визит в порядке инспекции и потом, в самый
последний момент, предложить им снять с кассы до завтра один-два доллара. Но на
этом тоже потеряешь время, да и беседа не легче. Холодно все взвесив и
просчитав, я остановился на моем юном друге Керли из Гарлема. Если у Керли нет
денег, он стащит их у матери из кошелька. На него можно положиться. Конечно, он
захочет пойти со мной, но я всегда найду способ избавиться от него до вечера. Он
еще ребенок, и мне не обязательно с ним деликатничать.
В Керли мне особенно нравилось то, что, несмотря на его семнадцать лет, он был
начисто лишен моральных ус-
108
тоев, нравственных колебаний, угрызений совести. Ко мне он пришел
четырнадцатилетним мальчишкой, искавшим работу курьера. Его родители, в то время
жившие в Южной Африке, отправили его в Нью-Йорк на попечение тетки, которая чуть
ли не при первой встрече совратила его. Он никогда не учился в школе, потому что
его родители все время путешествовали: они были бродячими артистами. Отец
несколько раз побывал в тюрьме. Кстати, он был ему не настоящий отец. Одним
словом, Керли появился у меня с просьбой о помощи, пареньку очень недоставало
друзей. С первого взгляда я понял, что могу сделать для него кое-что. Все сразу
проявили к нему симпатию, особенно женщины. Он стал любимцем офиса. Однако
вскоре я понял, что он неисправим, что лучше всего в нем развиты задатки умного
преступника. Но он мне все равно нравился, и я продолжал помогать ему, хотя и
держал с ним ухо востро. Думаю, он мне нравился в особенности благодаря тому,
что был начисто лишен чувства почтения. Он сделал бы все, что угодно, ради меня,
и в то же время он меня обманывал. Я не мог ставить ему это в вину, просто это
восхищало меня. Тем более, что лгал он искренне. Он просто не мог не лгать.
Возьмем хотя бы его тетю Софи. Он говорил, что она его совратила. Может, оно и
правда, но любопытно то, что он дал ей себя совратить, когда они вместе читали
Библию. Хоть и молод он был, но должен был сообразить, для чего он понадобился
тете Софи. Значит, он позволил себя, как он выразился, совратить, а потом, после
короткого знакомства, он предложил тетю Софи мне. А еще он дошел до прямого
шантажа. Когда ему сильно недоставало денег, он шел к тете и вымогал у нее --
под хитроумными угрозами разоблачения. Надо думать, с невинным выражением на
лице. Выглядел он как ангел, удивительно большие влажные глаза смотрели открыто
и искренне. Все сделаю для тебя -- взгляд преданного пса. И довольно хитрый --
мог так сыграть на ваших чувствах, что вы потакали его маленьким прихотям.
Вдобавок страшно смышленый. Коварная сметливость лиса и крайняя бессердечность
шакала.
Потому-то я вовсе не удивился, в один прекрасный день узнав, что он завел шашни
с Валеской. После Валески он переключился на ее кузину, к тому времени уже
дефлорированную и нуждавшуюся в дюжем самце. А после кузины наконец дошел до
карлицы, которая свила себе милое гнездышко у Валески. Карлица заинтересовала
его постольку, поскольку обладала совершенно нормальной пиздой. сперва он и не
думал ничего с ней делать, ибо, по его словам, она оказалась омерзительной
маленькой лес-
109
биянкой, но как-то раз он зашел в ванную, когда та мылась, с этого все и
началось. Он жаловался мне, что для него многовато -- угождать троим. Больше
всех он любил кузину, ибо у той водились деньжата, с которыми она расставалась
без труда. Валеска слишком уклончива, и кроме того, слишком крепко пахнет. На
самом деле он был болен женщинами. Он сказал, что это вина тети Софи. Она
положила нехорошее начало. Рассказывая, он шарил по всем ящикам бюро. Отец --
сукин сын, давно пора его повесить, говорит он, ничего не найдя. Он показывает
мне револьвер с перламутровой рукояткой. А что, если застрелить его? Пистолет
слишком хорошо для старика, лучше он подорвет его динамитом. Стараясь понять, за
что он так ненавидит папашу, я обнаруживаю, что юнец неравнодушен к своей
матери. Он не мог спокойно смотреть, как старик отправляется с ней в спальню. Уж
не хочешь ли ты сказать, что ревнуешь к предку, спросил я? Да, ревную. Знаешь,
по правде, я и сам не прочь переспать с матерью. А почему бы нет? Так вот почему
он позволил тетке совратить его: он все время думал о своей матери. В таком
случае, не стыдно тебе лезть к ней в карман, спросил я? Он улыбнулся. Это не ее
деньги, объяснил он, это его. Что они сделали для меня? Они вечно отдавали меня
на попечение посторонних. Прежде всего они научили меня обманывать. Вырастить
ребенка -- не поле перейти...
В доме не нашлось ни цента. Керли предложил мне пойти к нему в офис, и пока я
буду отвлекать управляющего разговорами, он зайдет в раздевалку и почистит
карманы. А если я не трушу, он почистит еще и кассу. Они нас ни за что не
заподозрят, сказал он. А ты занимался этим раньше? -- спрашиваю я. Еще бы, много
раз, прямо под носом у управляющего. И они ничего не пронюхали? Как же, уволили
нескольких клерков. А может, лучше занять у тети Софи? -- предлагаю я. Это проще
простого, но придется ублажать ее на скорую руку, а он впредь не хочет этим
заниматься. Она воняет, тетя Софи. Что ты хочешь сказать: воняет? Ну, видишь ли,
она нерегулярно подмывается. А в чем дело? Ни в чем, просто она набожна. И стала
жирная и потливая. И все еще обожает заниматься любовью? Обожает? Да она с ума
сходит по этому делу. Это отвратительно. Как будто ложишься в постель со
свиньей. А что о ней говорит твоя матушка? О ней? Зла на нее как черт. Она
думает, будто тетушка Софи хочет соблазнить старика. Что ж, может и хочет. Хотя
нет, у старика есть кое-что получше. Я как-то вечером застукал его в кино, он
целовался с молоденькой девчонкой. С маникюршей из отеля "Астор". Он, вероятно,
тянет из нее денежки.
110
Иначе не стал бы ухлестывать за женщиной. Он грязный сукин сын, и я бы хотел в
один прекрасный день увидеть его на электрическом стуле. Ты сам в один
прекрасный день сядешь на электрический стул, если не будешь осторожен Кто, я?
Только не я! Я достаточно умен. Ты умен, да уж больно длинный у тебя язык. На
твоем месте я бы держал его за зубами. Знаешь, добавил я, чтобы немного
припугнуть его, тобой интересуется О'Рурк; если ты попадешься ему, с тобой все
кончено... Так почему же он не закладывает меня, если он что-то знает? Я тебе не
верю.
Я объясняю ему доходчиво, что О'Рурк из той редкой породы людей, которые
предпочитают не портить жизнь другим, если могут помочь им. О'Рурк, говорю я,
обладает инстинктом сыщика, который проявляется в том, что ему нравится знать
все, что происходит вокруг него; человеческие характеры выстраиваются у него в
голове и постоянно там хранятся, как вражеская местность хранится в голове
полководца. Все думают, что О'Рурк шпионит да вынюхивает, что он получает особое
удовольствие, исполняя свою грязную работенку на благо компании. Это не так.
О'Рурк -- прирожденный исследователь человеческой натуры. Он постигает все без
усилий, и именно благодаря его особому взгляду на мир. А теперь насчет тебя... Я
нисколько не сомневаюсь, что он знает о тебе все. Я, признаюсь, никогда не
разговаривал с ним о тебе, но моя уверенность основывается на вопросах, которые
он иногда задает. Может, он просто пасет тебя. Однажды вечером он нагрянет к
тебе и, не исключено, предложит пойти куда-нибудь перекусить. И, как гром с
ясного неба, вдруг скажет: помнишь, Керли, когда ты работал в таком-то офисе,
оттуда уволили мелкого еврея, клерка, за то, что тот обокрал кассу? Я думаю, что
ты в ту ночь работал на сверхурочных, не так ли? Интересно получается. Знаешь
ли, непонятно, украл эти деньги клерк или кто-то еще. Его, конечно, уволили за
халатность, но сказать наверняка, что украл именно он, нельзя. Я думал об этом
дельце. И у меня есть подозрения на этот счет, но нет полной уверенности... Тут
он скорее всего вопьется в тебя глазами и сменит тему. Может быть, он расскажет
тебе о воришке, который думал, что он очень умный и никогда не попадется. Он
будет рассказывать тебе эту историю, пока ты не почувствуешь под собой пылающие
угли. Тогда ты захочешь покончить с этим, но не успеешь уйти, как он вдруг
вспомнит о другом интересном случае и попросит тебя задержаться и отведать еще
одно блюдо. И так будет продолжаться три-четыре часа кряду, без малейшего
прямого намека. И все это время он будет внимательно изучать тебя, а когда ты,
наконец,
111
почувствуешь себя свободным, когда вы обменяетесь прощальным рукопожатием и ты
вздохнешь с облегчением, он преградит тебе путь, всадит свою тяжелую квадратную
ступню между твоих ног, схватит тебя за лацкан и, глядя прямо в глаза, скажет
мягким приятным голосом: "Ну что, паренек, как ли полагаешь, не лучше ли во
всем. признаться?" И если ты подумаешь, что он берет тебя на пушку, изобразишь
непонимание и уйдешь прочь, ты совершишь ошибку. Потому что в этот момент, когда
он предлагает тебе признаться, он говорит куда как серьезно, он уже ни перед чем
не остановится. Когда вы подойдете к этому моменту, советую выложить все до
конца, до последнего пенни. Он не потребует, чтобы я уволил тебя, и не станет
угрожать тюрьмой -- просто он спокойно предложит тебе откладывать каждую неделю
понемногу и потом все вернуть ему. Умнее его нет. Скорее всего, он и мне ничего
не скажет. Он очень деликатен в таких вещах, поверь мне.
-- Допустим, -- неожиданно говорит Керли, -- я скажу ему, будто украл эти
деньги, чтобы помочь тебе? Что тогда? Он истерически захохотал.
-- Не думаю, что О'Рурк поверит на слово, -- сказал я равнодушно. -- Конечно,
можешь попробовать, если считаешь, что это поможет отмазаться. Но, думаю, эффект
получится противоположный. О'Рурк знает меня... Он знает, что я не позволил бы
тебе сделать такое.
-- Но ты же позволил!
-- Я не просил тебя делать это. Ты сделал это без моего ведома. Это совершенно
разные вещи. Кроме того, как ты сможешь доказать, что я принял от тебя деньги? И
не покажется ли странным обвинять меня, того, кто покровительствует тебе, в том,
что я подбил тебя на такое дело? Кто тебе поверит? Только не О'Рурк. Кроме того,
он еще тебя не поймал. Зачем же тревожиться заранее? Может, ты начнешь понемногу
возвращать деньги в кассу, пока он ничего не заподозрил? Делай это анонимно.
Тут Керли совсем растерялся. В шкафу нашлось немного шнапса, заначка старика, и
я предложил выпить для храбрости. Пока мы пили шнапс, я вдруг сообразил, что
Макси, по его словам, будет сегодня в доме Люка .со своими соболезнованиями.
Самое время застать Макси. Он расчувствуется, и тут-то я и повешу ему лапшу на
уши. Скажу, что крутой тон в телефонном разговоре объясняется моей крайней
растерянностью: не знаю, куда ткнуться, где раздобыть десять долларов, которые
мне позарез нужны. А заодно увижусь с Лотти. Я улыбнулся при мысли об этом. Если
бы Люк мог увидеть, какой дружок у него был! Самое
112
трудное -- подойти к гробу и бросить печальный взгляд на Люка. Только бы не
засмеяться.
Я объяснил свой план Керли. Он посмеялся от души, до слез Кстати, именно поэтому
я решил, что будет спокойней оставить его дожидаться внизу, пока я попытаюсь
стрельнуть деньги. Итак, мы решились.
В доме Люка как раз собирались обедать, когда я вошел, напустив на себя самый
печальный вид, какой только мог изобразить. Макси вздрогнул от моего
неожиданного появления. Лотти уже ушла. Это помогло мне сохранить печальный вид.
Я попросил оставить меня одного с Люком на несколько минут, но Макси настоял на
своем присутствии. Остальные согласились, полагаю, с охотой: ведь им все утро
пришлось провожать к гробу соболезнующих. И как добропорядочные немцы, они не
привыкли прерывать обед. Я смотрел на Люка все с тем же скорбным выражением, и
тут поймал на себе испытующий взгляд Макси. Я поднял глаза и улыбнулся ему, как
улыбался всегда. Он вконец смутился. "Послушай, Макси, -- сказал я, -- ты
уверен, что они нас не слышат?" Казалось, он озадачился и опечалился еще
сильней, но все-таки утвердительно кивнул в ответ. "Видишь ли, Макси... Я пришел
сюда специально, чтобы увидеть тебя... и занять несколько баксов. Знаю, это
гадко, представь, в каком я отчаянном положении, что решился на это". Он важно
затряс головой, когда я выложил свое, а рот его округлился до большой буквы "О",
словно он собирался с духом. "Слушай, Макси, -- быстро заговорил я тихим
печальным голосом, -- сейчас не время читать мне нотации. Если ты хочешь помочь
мне, дай десять долларов прямо сейчас... опусти их мне в карман, пока я прощаюсь
с Люком. Ты знаешь, я действительно любил Люка. По телефону я наговорил Бог
знает что, ты напал на меня в неподходящий момент. Жена так просто волосы на
себе рвала. Мы на мели, Макси, и я очень рассчитываю на тебя. Выйди со мной,
если хочешь, и я объясню тебе все подробнее..." Макси, как я и ожидал, не
захотел со мной выйти. Он и помыслить не мог о том, что оставит родных Люка в
такой момент...
-- Ладно, тогда давай сейчас, -- сказал я почти сердито. -- Все объясню тебе
завтра. Встретимся утром в кафе, за нашим столиком.
Генри, послушай, -- сказал Макси, шаря в кармане, страшась, что его могут
застать с деньгами в руке в такую минуту. -- Послушай, я не против дать тебе
взаймы, но разве ты не мог найти другое место, чтобы увидеться со мной? Это не
из-за Люка ... это из-за...
Он начал что-то мямлить, не зная, что сказать.
113
-- Ради Бога, -- пробормотал я, приблизившись к Люку настолько, что если бы
кто-нибудь вошел -- ни за что бы не догадался о цели моего визита, -- ради Бога,
не будем сейчас об этом. Давай сюда, и дело с концом. Я в отчаянном положении,
ты понимаешь?
Макси был так смущен и взволнован, что не сумел отделить банкноту, не вытащив из
кармана всю пачку. Благоговейно склонившись над гробом, я ухватил верхнюю
бумажку из пачки, выглядывавшей из кармана. Я не смог рассмотреть, один это или
десять долларов. Я не тратил время на изучение банкноты, просто спрятал ее как
можно быстрее и выпрямился. Потом я сжал руку Макси и возвратился в кухню, где
вся семья обедала торжественно, но аппетитно. Они хотели, чтобы я остался,
отказаться было неловко, но я отказался, отговорился как-то и ушел, а лицо уже
начало дергаться от истерического хохота.
На углу, у фонарного столба, меня поджидал Керли. К этому времени я не мог
сдерживаться, схватил Керли за руку, увлек его вдоль по улице, разразившись
хохотом. Редко когда я так смеялся. Казалось, смех никогда не прекратится.
Каждый раз, стоило только открыть рот, чтобы объяснить Керли, как было дело,
начинался новый приступ. В конце концов я испугался. Я подумал, что могу
помереть со смеху. Когда я ухитрился чуть успокоиться, после долгого молчания
Керли спросил: "Ты получил деньги?" Это вызвало новый приступ смеха, еще более
жестокий, чем раньше. Я прислонился к уличной загородке и схватился за живот. В
кишках я почувствовал ужасную, но приятную боль.
Как нельзя лучше меня привел в чувство вид банкноты, которую я выудил из пачки
Макси. Двадцать долларов! Это меня враз отрезвило. И рассердило в то же время.
Рассердило меня то, что в кармане у этого идиота Макси было еще много бумажек,
двадцаток, десяток, пятерок. Если бы он вышел со мной, как я ему предлагал, если
бы я хорошенько рассмотрел его пачку -- я бы не испытал угрызений совести, даже
ободрав его как липку. А тут, не знаю почему, рассердился. Я сразу же решил
побыстрей избавиться от Керли, всучив ему пять долларов, и отправиться кутить.
Мне очень хотелось подцепить какую-нибудь развратную сучку, не ведающую о
приличиях. Но где встретить такую? А какую? Ладно, сперва избавимся от Керли.
Керли, как пить дать, обидится. Он рассчитывал провести время в моей компании.
Скорее всего, он откажется от пятерки, но когда увидит, что я охотно принимаю ее
назад, быстренько спрячет денежку.
И снова вечер, непредвиденно пустой, холодный, меха-
114
нический вечер Нью-Йорка, в котором нет покоя, нет убежища, нет близости.
Безмерное, зябкое одиночество в тысяченогой толпе, холодный, напрасный огонь
электрической рекламы, подавляющая никчемность женского совершенства, когда
совершенство перешло границу пола и обратилось в знак минус, вредя само себе,
будто электричество, будто безучастная энергия самцов, будто планеты, которые
нельзя увидеть, будто мирные программы, будто любовь по радио. Иметь деньги в
кармане в гуще белой, безучастной энергии, бесцельно бродить, бесплодно
слоняться в сиянии набеленных улиц, рассуждать вслух в полном одиночестве на
грани помешательства, быть в городе, великом городе, в последний раз быть в
величайшем городе мира и не чувствовать ни единой его части, -- означает самому
стать городом, миром мертвого камня, напрасного света, невнятного движения,
неуловимого и неисчислимого, тайного совершенства всего, что есть минус. Гулять
с деньгами в ночной толпе, быть под защитой денег, успокоенным деньгами,
отупевшим от денег, сама толпа есть деньги, дыхание денег, нет ни единого
предмета, который не деньги, деньги, деньги всюду и этого мало, а потом нет
денег или мало денег, или меньше денег, или больше денег -- но деньги, всегда
деньги, и если вы имеете деньги, или не имеете денег -- лишь деньги принимаются
в расчет, и деньги делают деньги, но что заставляет деньги .делать деньга?
Снова танцевальный зал, ритмы денег, любовь,