очами Папы римского,
226
коль предоставилась бы такая возможность. Вернувшись в город, я частенько
заглядывал к ней домой, и она делала то же самое на глазах матери, благо та
ослабла глазами. Когда мы бывали на танцах, и ей приспичивало, она тащила меня к
телефонной будке и там, странная девчонка, действительно вела разговор с
кем-нибудь вроде Агнес, пока мы проделывали те же штучки. Кажется, она получала
особое удовольствие, если совершала это у людей под носом. Она как-то
призналась, что так забавнее: если не принимать это слишком уж всерьез.
Возвращаясь домой с пляжа в переполненной подземке, она брала мою руку и
проводила ее через разрез в платье прямо к себе на манду. Если в вагоне была
толкучка, а мы устраивались в уголке, она вытаскивала мой кок из брюк и держала
его в ладонях, словно птичку. Иногда на нее находило игривое настроение, и тогда
она вешала на него свою сумочку, чтобы проверить, не причинит ли это мне
какой-нибудь вред. Еще ее отличало то, что она никогда не пыталась сделать вид,
будто бы я у нее единственный. Не знаю, все она мне рассказывала, или не все, но
рассказывала она предостаточно. Она излагала свои похождения со смехом,
усаживаясь на меня верхом или во время акта, а то и ближе к оргазму. Она
рассказывала, как у других ее партнеров с этим делом, каких они размеров, что
они говорят, занимаясь любовью и так далее, и тому подобное -- во всех
подробностях, как будто я собирался писать учебник по этому предмету. Она не
испытывала ни малейшего трепета по отношению к своему телу и к своим чувствам и
вообще ко всему, что было с ней связано. "Франси, малышка, -- говаривал я ей, --
у тебя стыда не больше, чем у кретина". "Но я все равно тебе нравлюсь, разве
нет? -- отвечала она. -- Мужчины любят ебаться, и женщины тоже. И кому какое
дело, если ты не любишь того, с кем ебешься? Разве от этого хуже? Я бы не хотела
влюбиться: должно быть, это ужасно-- ебаться все время с одним и тем же, а ты
как думаешь? Послушай, если ты ни с кем, кроме меня, не ебешься, я тебе быстро
надоем, разве не так? Иногда хочется поебаться с кем-нибудь совсем незнакомым.
Да, это лучше всего, -- добавила она, -- никаких сложностей, никаких телефонных
номеров, ни тебе любовных писем, ни ссор, а? Как ты думаешь, я очень плохая?
Как-то я пыталась совратить своего братца -- ты же знаешь, какой он скромница, с
души воротит. Не помню, как это произошло: одним словом, мы были в квартире
вдвоем, а на меня нашло в тот день что-то необыкновенное. Он за чем-то заглянул
ко мне в комнату, а я лежала вся на взводе, только об этом и мечтая. Когда он
вошел, я даже не подумала, что он
227
мой брат, я смотрела на него только как на мужчину. Тогда? я задрала юбку и
пожаловалась ему на боли в животе. Он хотел позвать кого-нибудь мне на помощь,
но я сказала "нет" и попросила его немного растереть мне живот, это поможет. Я
расспустила пояс и заставила его помассировать обнаженное тело. Он отводил глаза
к стене, дурень, и растирал меня, словно я -- деревяшка. "Не здесь, дубина, --
сказала я, -- ниже... чего ты боишься?" И я изобразила агонию. Наконец, он
случайно дотронулся до меня в нужном месте. "Тут! Это -- тут! -- вскричала я. --
О, растирай, растирай, мне от этого так хорошо!" Знаешь, болван массировал меня
пять минут, не сообразив, что это -- игра. Я была так возмущена, что послала его
ко всем чертям. "Ты -- евнух", -- сказала я, но он такой дурак, что, наверное, и
не знает, что такое евнух". И Франси засмеялась при мысли, какой простофиля ее
братец. Она добавила, что он, вероятно, до сих пор девственник. Так что я думаю
обо всем этом -- это действительно очень дурно? Конечно, она знала, что я не
скажу ни слова в ее осуждение. "Послушай, Франси, -- сказал я, -- ты
когда-нибудь рассказывала эту историю полицейскому, с которым гуляешь?" Она
ответила: "Думаю, что нет". "И я так думаю. Он тебя хорошенько приголубил бы,
если бы услыхал такую похабень". "А он уже вмазал мне как-то", -- моментально
призналась она. "Что? -- вскричал я, -- и ты позволила ему ударить себя?" "Я не
просила его об этом, но ты знаешь, какой он несдержанный. Кому-нибудь другому я
бы не простила, но от его руки пострадать не страшно. Иногда мне даже от этого
как-то лучше на душе... Не знаю, может быть, женщинам хоть раз надо испытать,
что такое быть побитой мужчиною? Да и не больно это, если тебе действительно
парень нравится. А после он всегда такой предупредительный-- мне даже неудобно
бывает..."
Не часто встретишь женщину, которая позволяет себе такое, если она, конечно,
нормальная, а не слабоумная. Вот, например, Беатрис Миранда и ее сестра, миссис
Костелло. Замечательная парочка пташек. Трис, которая якшалась с моим другом
Макгрегором, делала вид перед сестрой, а жили они в одной квартире, будто у нее
нет никаких отношений с Макгрегором. А ее сестра старалась всем своим видом
показать, что она фригидная особа и что при всем желании неспособна иметь дело с
мужчиной, поскольку-де уродилась "маломеркой". Тем временем мой друг Макгрегор
простодушно имел их обеих, и они обе знали друг о дружке, но по-прежнему лгали
одна другой. Почему? Я так и не понял. Сучка Костелло была особа истерического
склада: когда она чувствовала, что не ей достается
228
большая часть мужской силы Макгрегора, она устраивала псевдо-эпилептические
припадки. Это означало: ставить ей компрессы, расстегивать лифчик, растирать
ноги и в конце концов тащить ее наверх в постель, куда приходил Макгрегор
присмотреть за ней после того, как другая засыпала. Иногда обе сестры ложились
вместе отдохнуть после обеда. Если Макгрегору случалось в это время быть у них,
он поднимался к ним в спальню и ложился между ними. Как он объяснил мне со
смехом, шутка состояла в том, чтобы прикинуться спящим. Он шумно дышал, но при
этом приоткрывал то один, то другой глаз, чтобы удостовериться, которая из них
уже заснула. Как только он убеждался, что одна из них спит, сразу заводил шашни
с другой. В таких ситуациях он предпочитал истеричку, миссис Костелло, чей муж
посещал ее не чаще двух раз в году. Чем больше риск, тем острее ощущение,
говаривал он. Если же подворачивалась другая сестра, Трис, за которой он, по его
мнению, ухаживал, то ему приходилось делать вид, будто произойдет нечто
страшное, коль их застукает сестра, и в то же время, как он признался мне, ему
очень хотелось, чтобы другая сестра проснулась и застукала их. Однако замужняя
сестра, та, которая была "маломеркой", как она любила повторять, умела схитрить
и, кроме того, испытывала чувство вины перед сестрой, так что, будучи
застигнутой врасплох во время полового акта, она, скорее всего, изобразила бы
припадок, сделав вид, будто не ведает, что творит. Ни за что на свете она не
призналась бы, что иногда позволяет себе получить удовольствие от совокупления с
мужчиной.
Я неплохо узнал ее, поскольку некоторое время -давал ей уроки, стараясь
совершить возможное и невозможное, чтобы убедить ее в том, что дырка у нее
вполне нормальная и что она способна наслаждаться актом, если даст себе труд
иногда прибегать к нему. Обычно я рассказывал ей похабные истории, в которых
тонко намекал на ее собственные обстоятельства, но несмотря на это, она
оставалась непреклонной. Однажды, и это самое невероятное, у нас даже дошло до
дела: она позволила мне запустить палец. Я убедился, что с ней нет ничего из
ряда вон, да, немного суховато, слегка тесновато, но это можно было приписать
истерии. А теперь представьте себе, что после этого она рывком натягивает юбку
на колени и раздраженно говорит вам прямо в лицо:
-- Видишь, я же говорила, что уродилась такой!
-- Не вижу ничего необычного, -- отвечал я сердито. -- Ты что думаешь, в
микроскоп тебя рассматривать буду?
229
-- Ну и ну! -- сказала она назидательно, -- как ты со мной разговариваешь!
-- Какого дьявола ты врешь? -- продолжал я. -- И зачем придумываешь небылицы?
Скажи, разве небесчеловечно -- иметь дырочку и не пользоваться ею? Что,
собираешься засушить ее?
-- Ну и выражения! -- заметила она, покусывая губу и краснея, как свекла. -- А
я-то думала, вы джентльмен!
-- В таком случае и ты -- не леди! -- парировал я. -- Поскольку леди время от
времени ебутся и не просят джентльменов ковыряться в них пальцами, чтобы
удостовериться, насколько они малы!
-- Я тебя не просила дотрагиваться до меня! -- сказала она. -- Мне бы и в голову
не пришло просить, чтобы ты прикасался ко мне, тем более в интимных местах.
-- Может быть, ты решила, что я собираюсь почистить тебе ушки?
-- Я в тот момент вообразила, что ты доктор -- и это все, разговор окончен, --
холодно произнесла она, пытаясь отодвинуться.
-- Ладно, -- сказал я первое, что пришло на ум, -- будем считать это
недоразумением, будем считать, что ничего не произошло. Я слишком хорошо тебя
знаю, чтобы поверить, будто ты обиделась. Да я и не собирался, тебя обижать,
клянусь дьяволом. Просто подумал: может, ты ошибаешься, может, ты и не
маломерка. Ты знаешь, все случилось так быстро, что я ничего не понял. Я даже не
уверен, дотрагивался ли до тебя. Ну, если только самую малость, и все. Сядь
рядышком, не дуйся. -- И я усадил ее рядом с собой -- она заметно смягчилась при
этом -- и обнял за талию, как бы для того, чтобы утешить ее понежнее. -- И давно
это у тебя? -- поинтересовался я с самым невинным выражением и чуть не
расхохотался, поняв весь идиотизм вопроса. Она застенчиво нагнула голову, словно
мы коснулись неприличной темы. -- Может, ты сядешь ко мне на колени... -- и, не
дожидаясь ответа, я мягко переместил ее к себе на колени и тут же проник к ней
под платье, осторожно положив руку на ее бедро. -- Посиди так немножко, тебе
станет лучше... Вот так, откинься на меня, отдохни... Тебе уже лучше? -- Она не
ответила, но больше не сопротивлялась, просто лежала, расслабленная, прикрыв
глаза. Осторожно, очень мягко и нежно я гладил ее бедро, пробираясь все выше и
выше и не переставая говорить ей негромкие ласковые слова. Когда мне удалось
раздвинуть пальцами малые губы, она оказалась влажной, как мокрая кухонная
тряпка. Я осторожно массировал ее, открывая все шире и шире, и не отступал от
теле-
230
иатической линии насчет того, что женщины иногда заблуждаются, полагая, будто
они слишком "маленькие", в то время как они вполне нормальные, а она тем
временем выделяла все больше влаги и раскрывалась все сильней. Я засунул уже
четыре пальца, и еще оставалось место, если бы у меня нашлось что-нибудь
засунуть еще. Она обладала выдающейся дырою, и насколько я мог почувствовать, в
свое время великолепно разработанной. Я посмотрел, держит ли она по-прежнему
глаза закрытыми: рот у нее был раскрыт, она тяжело дышала, но глаза были плотно
сомкнуты, словно она делала вид, что все это ей снится. Теперь с ней можно было
не церемониться -- исчезла опасность даже малейшего недовольства. Может, это
было лишнее, но я довольно-таки злонамеренно принялся пинать ее, что-. бы
посмотреть, проснется ли она. Я пинал словно бы мягкую перину, и даже когда она
стукнулась головой о деревянный подлокотник дивана, все равно не выказала
никакого раздражения. Казалось, что она прошла анестезию, готовясь к шальному
соитию. Я стянул с нее всю одежду и кинул на пол, после чего провел неплохую
разминку на диване, кончил и положил ее на пол, поверх одежды. Потом вошел в нее
еще раз, причем она так присосалась ко мне, что не собиралась отпускать,
несмотря на внешние признаки обморока.
Мне кажется очень странным, что музыка всегда перерастала в секс. Когда вечером
я выходил на прогулку один, я был уверен, что найду себе кого-нибудь: медсестру,
девушку, выходящую из танцевального зала, молоденькую продавщицу -- лишь бы
кто-то в юбке. Если я выезжал на автомобиле с моим другом Макгрегором --
прокатиться на пляж, как он говорил -- то оказывался в полночь в некоей странной
гостиной в незнакомом районе, а на коленях у меня сидела какая-нибудь девица,
как правило, невзрачной внешности, ибо Макгрегор был еще менее разборчив, чем я.
Часто, усаживаясь к нему в автомобиль, я предлагал: "Слушай, обойдемся сегодня
без баб, как ты на это смотришь?" И он отвечал: "Господи, меня они тоже
достали... Поедем куда-нибудь, да хотя бы в Шипсхед Бей, ага?" Но проезжали мы
не больше мили, как он вдруг подруливал к тротуару, подталкивал меня локтем и
произносил: "Взгляни! -- указывая на девушку, шагавшую по улице. -- Господи, что
за ножки!" Или так: "Слушай, а что, если мы ее подбросим? Может быть, у нее есть
подружка?" Я и слова не успевал вымолвить в ответ, а уж он окликал ее и начинал
болтать в своей обычной манере, неизменной для всех. В девяти случаях из десяти
девушка соглашалась. Отъехав
231
совсем недалеко, он, поглаживая ее свободной рукой, спрашивал, нет ли у нее
подруги, которая могла бы составить нам компанию. Если она проявляла
беспокойство, не желая, чтобы с ней обращались подобным образом, он тормозил,
открывал дверцу и выпроваживал ее из автомобиля со словами: "Иди ко всем чертям!
У нас нет времени с тобою цацкаться!" И, обращаясь ко мне: "Правда, Генри? Не
унывай, к вечеру мы что-нибудь подходящее обязательно отыщем!" Когда же я
напоминал ему, что мы собрались провести эту ночь целомудренно, он отвечал:
"Ладно, как знаешь. Я просто подумал, что это доставит тебе удовольствие". Но
очень скоро он опять резко тормозил и произносил, обращаясь к расплывчатому
силуэту, выступившему из темноты, такие слова: "Эй, сестричка, как дела? Не
желаешь прокатиться?" И не исключено, что на этот раз подворачивалась под руку
дрожащая маленькая сучка, готовая по первому требованию задрать юбку. Часто
такие не просили даже выпивки, достаточно было остановиться где-нибудь на
безлюдной дороге и по очереди отодрать ее прямо в машине. Если она оказывалась
совсем уж дурочкой, а так обыкновенно и происходило, она даже не доставляла
хлопот и не просила подбросить ее до дома. "Нам не по пути, -- говорил этот
сукин сын. -- Тебе лучше выйти здесь". Он открывал дверцу и ждал, пока она
покинет автомобиль. Следующей его мыслью, разумеется, было: а не заразная ли
она? Эти сомнения терзали его весь обратный путь. "Господи, нам надо быть
осмотрительней, -- говорил он. -- Черт знает что можно подхватить. У меня с
последнего раза, помнишь, на шоссе, чешется -- нет терпения. Может, это просто
нервное... Из головы не лезет. Объясни мне, Генри, почему не удается
прилепиться. к одной юбке? Ты бы, например, взял Трис, она славная, ты знаешь.
Мне она тоже нравится, в некотором роде... Да что говорить об этом! Ты меня
знаешь, я -- обжора в этом деле. Иногда на меня прямо находит что-то. Например,
еду на свидание -- заметь, с девушкой, которую хочу, с которой все улажено -- и
вот еду, а краем глаза замечаю ножки, вышагивающие по тротуару, тогда, не успев
ни о чем подумать, сажаю ее в машину, и черт с ней, с той. Наверно, я бабник
такой невероятный, как ты думаешь? Не говори ничего, -- быстро прибавлял он, --
я знаю, ты ничего хорошего, сволочь такая, не скажешь". И после паузы: "Ты
забавный парень, Генри. Я не замечал за тобой, чтобы ты отказывал себе, но
иногда ты забываешь про это вовсе. Меня просто бесит твое безразличие. И
постоянство. Ты знаешь, что ты почти моногамен? Все время с одной -- меня это из
себя выводит! Тебе не надоедает? Да я
232
наизусть знаю все, что они скажут. Иногда мне хочется сказать им ... нет, лучше
сперва дунуть, а потом сказать: "Слушай, девочка, помолчи немного... раздвинь
ножки пошире и занимайся своим делом". Он добродушно засмеялся. "Представляешь,
какую морду состроила бы Трис, если к ней обратиться с подобными словами? А ведь
я однажды был недалек от этого. Я надел пальто и шляпу. Ну и рассердилась же
она! Против пальто не было возражений, но шляпа! Я сказал ей, что боюсь
сквозняков, хотя, конечно, никакого сквозняка не было. На самом деле мне
чертовски хотелось от нее уйти, и я подумал, что в шляпе оно получится быстрее.
Ничего подобного, я проторчал там всю ночь. Она подняла такой шум, что я насилу
ее успокоил... Это что. Послушай другое: как-то у меня была пьяница-ирландка,
баба с придурью. Прежде всего, ей никогда не хотелось в постели... непременно на
столе. А это, знаешь ли, ничего, если разок-друтой, но если очень часто, то
достает. Однажды ночью, а я был навеселе, -- заявляю ей: все, пьяная блядь,
сегодня ты пойдешь со мной в кровать. Мне хотелось развлечься по-хорошему -- в
постели. Представь себе, я полчаса уговаривал эту суку, пока не убедил ее пойти
в кровать. Но она поставила условие, что я буду в шляпе. Ты можешь вообразить
меня на этой шлюхе, и в шляпе? Притом что совершенно голого! Я спросил у нее:
"Зачем тебе понадобилось, чтобы я надел шляпу?" Знаешь, что она ответила? Она
сказала, так будет элегантнее. Представляешь, что у нее было на уме? Я прямо
себя возненавидел за то, что имел дела с этой сукой. Правду говоря, я никогда не
заявлялся к ней трезвый, а это другое дело. Сначала мне надо было напиться до
потери пульса, ты знаешь, я умею..."
Я очень хорошо знал, что он имеет в виду. Он был один из самых давних моих
друзей и чуть ли не самый ворчливый сукин сын, которых я когда-либо знал.
Упрямый -- не то слово. Он был, как мул -- дубинноголовый шотландец. А его
папаша -- тот еще хуже. Когда они в чем-нибудь не сходились -- вот это была
сцена! Папаша обычно пританцовывал, буквально пританцовывал, когда впадал в
гнев. Если матушка пыталась их разнять -- получала в глаз. Родители часто
выгоняли Макгрегора из дома. И он уходил с вещами, с мебелью и даже с пианино.
Примерно через месяц он возвращался, поскольку знал, что дома ему опять поверят.
А потом он приходил домой поздно вечером вместе с женщиной, которую подцепил
где-то, был пьян, и скандалы начинались снова. Кажется, родители ничего не имели
против того, что он пришел с девицей и провел с ней ночь -- им не нравилось
высокомерие, с которым он
233
просил мать принести им завтрак в постель. Когда мать начинала кричать на него,
он заставлял ее заткнуться такими словами: "Ну что ты лезешь не в свое дело? Ты
ведь сама вышла замуж только потому, что не убереглась". Почтенная женщина
воздевала руки к небу и произносила: "Каков сын! Каков сын! Боже мой, что я
сделала плохого, чтобы заслужить такие слова?" На это следовала реплика
Макгрегора: "Выкинь из головы! Ты просто старая кривляка!" Часто вмешивалась
сестра Мака, стараясь все уладить. "Господи, Уолли, -- говорила она, -- не мое
дело учить тебя, однако я прошу обращаться к маме более уважительно". Макгрегор
усаживал сестру на кровать и начинал уговаривать ее принести завтрак. Как
правило, ему приходилось на месте спрашивать у коллеги по постели, как ее зовут,
чтобы представить сестре. "Она недурная девчонка, -- объяснял он подружке,
указывая на сестру, -- единственный порядочный человек в семье. Слушай,
сестренка, принеси нам что-нибудь пожрать, а? Яичницу с беконом, ладно? Слушай,
а как старик? В каком он сегодня настроении? Мне позарез надо пару долларов.
Пойди, раздобудь у него, идет? А я подарю тебе что-нибудь хорошенькое к
Рождеству". И, словно они обо всем договорились, он откидывал одеяло, чтобы
показать свою девчонку. "Посмотри, правда замечательная? Какие ножки! Слушай,
сестренка, тебе тоже надо обзавестись парнем... очень уж ты худа. Вот Патси, я
думаю, не испытывает недостатка в этом добре, как, Патси? -- и с этими словами
он хлопал Патси по заднице. -- А теперь ступай, сестренка, принеси кофе и, ты не
забыла? -- хорошенько поджарь бекон. Да не бери тот вонючий, консервированный --
хочется чего-нибудь отменного. Поторапливайся!"
Больше всего в нем мне нравилась слабость: подобно многим, кто проявляет внешнюю
силу, он был мягкотелым созданием. Не существовало ничего, что он бы не сделал
-- из. слабости. Он был вечно занят, но ничего не доводил до конца. И вечно
корпел над чем-нибудь, стараясь дать развитие уму. Например, брал полный
толковый словарь и, вырывая из него каждый день по страничке, с благоговением
изучал их по пути на службу и обратно. Он был переполнен