силе и славе.
Старик посмотрел в изумлении.
-- Что это на тебя нашло? -- спросил он, адресовав Гроверу слабую сочувственную
улыбку. Мать вышла из кухни и встала позади стула, на котором сидел Гровер.
Скривив рот, она хотела дать понять отцу этой гримасой, что Гровер рехнулся.
Даже сестренка, кажется, поняла, что с Гровером что-то не в порядке, особенно
после того, как он отказался посетить новый кегельбан, который ее лю
154
бимый пастор установил нарочно для молодых людей вроде Гровера.
Так что же случилось с Гровером? Ничего, если не считать того, что его ноги
прочно стояли на пятом основании великой стены святого города Иерусалима, на
пятом основании, выполненном целиком из сардоникса, откуда он взирал на чистую
реку воды жизни, исходящую от престола Божия. И вид этой реки жизни был для
Гровера все равно что укус тысячи блох в жом. Пока он семижды не объехал вокруг
земли, он не смог бы усидеть спокойно на заднице, видя слепоту и безразличие
людей и сохраняя при этом самообладание. Он возродился и очистился, и хотя в
глазах медлительных неряшливых "нормальных" он был "чокнутым", мне он
представлялся несравненно возросшим над прежним собой. Он был безвредный зануда.
Слушая его достаточно долго, и самому можно было очиститься, о том не
подозревая. Яркий новый язык Гровера брал меня за живое и посредством
неумеренного смеха очищал от всякой дряни, накопившейся стараниями инертных
здравомыслящих. Он возродился, как мечтал возродиться Понсе де Леон*, он был
живым, как немногие бывали живыми. И, будучи неестественно живым, он нисколько
не возражал, когда вы смеялись прямо ему в лицо, он не возразил бы, если бы вы
украли то немногое, чем он обладал. Он был живым и нестяжающим, а это так близко
к Божескому, что кажется ненормальным.
Прочно поставив ноги на большую стену Нового Иерусалима, Гровер познал ни с чем
не сравнимую радость. Возможно, родись он со здоровой ногой, он так бы никогда и
не познал эту бесподобную радость. Может быть, даже хорошо, что его папаша
двинул по животу его матери, когда Гровер еще находился в утробе. Возможно,
именно этот удар в живот позволил Гроверу так воспарить, стать таким бесконечно
живым и настолько бдительным, чтобы даже во сне передавать послания Бога. Чем
больше он работал, тем меньше чувствовал усталость. У него не было теперь ни
тревог, ни сожалений, ни душераздирающих воспоминаний. Он не признавал ни
обязанностей, ни обязательств, кроме данных Богу. А что ожидал от него Бог?
Ничего, ничего... только восхваления. Бог требовал от Гровера Уотруза только
одного: чтобы он был живым во плоти. Он требовал только одного: становиться все
более и более живым. И когда совсем живой Гровер стал голосом, и этот голос стал
потоком, обращавшим все мертвое в хаос -- хаос в свою очередь стал устами мира,
в самом центре которого должен быть глагол. "В начале было Слово, и Слово было у
Бога, и Слово было Бог". Итак, Бог был этим
155
странным маленьким инфинитивом, который был всем -- разве этого не достаточно?
Для Гровера этого было более чем достаточно: это было всем. Начав с этого
Глагола, какая разница, по какой дороге он пошел? Оставить этот Глагол -- это
значит удалиться из самого центра, возвести Вавилонскую башню. Может быть, Бог
умышленно покалечил Гровера Уотруза, для того чтобы направить его к центру, к
Глаголу. Невидимым вервием привязал Господь Гровера Уотруза к его столпу,
который пронизал сердце мира. Гровер стал жирным гусем, приносящим каждый день
по золотому яйцу.
Почему я пишу о Гровере Уотрузе? Потому что я знал тысячи людей, но никто из них
не был таким живым, как Гровер. Большинство было умнее, многие были
блистательными людьми, некоторые даже знаменитыми, но никто не был таким живым и
нестяжающим, каким был Гровер. Гровер был неистощим. Он был подобен кусочку
радия, который можно засыпать горой земли, но он все равно не потеряет своей
силы отдавать энергию. Я знал множество так называемых энергичных людей -- не
полна ли Америка ими? -- но никогда я не встречал в человеке такого источника
энергии. А что создало этот неистощимый источник энергии? Озарение. Да, это
случилось в мгновение ока, а только так и происходит все самое важное. В одну
ночь Гровер освободился от навязанных ему ценностей. Неожиданно, и это так, он
прекратил развитие, подобное развитию остальных людей. Он нажал на тормоза, но
оставил мотор работать. Если раньше, подобно остальным, он полагал необходимым
куда-то двигаться, то теперь он знал, что куда-то -- это все равно куда, так
зачем двигаться вообще? Почему бы не припарковать машину, не заглушая мотор? Тем
временем сама земля вращалась, и Гровер знал, что она вращается, и что он
вращается вместе с ней. Но движется ли она куда-нибудь? Гровер, несомненно,
задавал себе этот вопрос и, вне всякого сомнения, отвечал на него так: земля
никуда не движется. Тогда кто сказал, что мы должны куда-то двигаться? Гровер
заинтересовался этим, а также тем, куда все направляют свои стопы, и, странная
вещь, оказалось, что хотя все и движутся каждый к своей цели -- никто не
остановится и не задумается, что неизбежная цель для всех одна: могила. Это
озадачило Гровера, поскольку никто не мог убедить его, что смерть не является
неизбежностью, в то время как любой мог убедить кого угодно, что все другие
назначения неопределены. Убежденный в непреложной неизбежности смерти, Гровер
вдруг стал потрясающе преисполнен жизни. Впервые он начал жить, и притом
перестал думать о своей хромоте.
156
Это, если задуматься, тоже довольно странная вещь, поскольку кривая нога так же,
как и смерть, является непреложным фактом. И все же хромота вылетела у него из
головы и, что еще важнее, вылетело из головы все, что было связано с хромотой.
Точно так же и смерть, когда Гровер признал ее неизбежность, вылетела у него из
головы. Сосредоточившись единственно на неизбежности смерти, он пренебрег всем
неопределенным. Весь остальной мир хромал теперь вместе со своими кривоногими
неопределенностями, лишь один Гровер был свободен и ничем не связан. Гровер
Уотруз олицетворял собой неизбежность. Может, он был неправ, но он был
определен. А что толку быть правым, когда приходится волочить за собой кривую
ногу? Лишь немногие осознали истинность этих слов, и их имена стали великими
именами. Гровер Уотруз, вероятно, никогда не станет известным, но тем не менее
он очень велик. В этом, вероятно, и заключается причина, по которой я пишу о
нем: просто у меня хватило разума понять, что Гровер достиг величия, даже если
никто этого не признает. Тогда я думал, что Гровер просто безвредный фанатик,
да, немного "чокнутый", как говорила моя мама Но каждый, кто проникся
несомненной истиной, немного чокнутый, и только эти люди делают что-то для
нашего мира. Другие люди, великие люди, разрушили по чуть-чуть здесь и там, а
эти немногие, о которых я веду речь и в число которых включаю Гровера Уотруза,
способны разрушить все только ради того, чтобы могла жить истина. Обычно такие
люди рождаются с недостатками, так сказать, с кривой ногой, и по странной иронии
люди именно эту кривую ногу и запоминают. Если такой человек, как Гровер,
избавляется от хромоты, мир говорит, что ему повезло. Это логика неуверенности,
и ее плод -- несчастье. Гровер был единственным истинно счастливым человеком,
которого я встретил в своей жизни, и этот небольшой памятник я воздвиг для того,
чтобы о Гровере не забывали, как не забывали бы о его счастливой уверенности.
Жаль, что в качестве опоры он выбрал Христа, но разве имеет значение, каким
образом человек приходит к правде, если он одержим правдой и по правде живет?



ИНТЕРЛЮДИЯ
Беспорядок -- это слово, изобретенное для тех случаев, когда истинный порядок
нам непонятен. Мне хочется остановиться на том периоде, когда все вырисовывалось
в соответствии с порядком, если и понятным, то несомненно обескураживающим.
Прежде всего -- Хайми, Хайми-жаба, а еще яичники его жены, которые уже довольно
долго гнили изнутри. Хайми прямо зациклился на гниющих яичниках своей жены. Это
стало темой ежедневных разговоров, оставив позади даже слабительные пилюли и
обложенный язык. Хайми играл в сексуальные притчи, как он сам говорил. Все
беседы или начинались с яичников, или заканчивались ими. Вопреки
обстоятельствам, он не забывал о трудах любви вместе с женой -- долгие змеиные
сношения, во время которых он успевал выкурить одну-другую сигарету. Он все
пытался объяснить мне, как гной, который выделяют яичники, сообщает его жене
пыл. Она и раньше была хороша в любви, но теперь стала что-то необыкновенное.
Если яичники придется вырвать, излишне говорить, как она отнесется к этому. Да
она и сама понимала. Так не теряй время! Каждый вечер, убрав со стола, они
разоблачались в своей крохотной квартирке и ложились, сплетясь словно пара змей.
Он много раз пытался описать мне -- как они любили друг друга. Изнутри это
похоже на устрицу, устрицу с мягкими зубками, что покусывают его. Иногда ему
казалось, что он погрузился в ее утробу целиком, так было мягко и сдобно, а эти
самые мягкие зубики покусывали его член, сводя с ума. Обычно они устраивались на
манер ножниц и смотрели в потолок. Чтобы оттянуть финал, он думал об офисе и о
тех маленьких неприятностях, которые не оставляли его, скручивая кишки тугим
узлом. Между оргазмами он мог сосредоточиться на чем-нибудь еще, так что если
она вновь приступала к нему, он мог представить себе, что это совершенно новое
сношение с участием новой фирменной пиз-
158
ды. Обычно он устраивался так, что можно было не бросая дел смотреть в окошко.
Он так навострился в этом деле, что мог раздеть женщину на бульваре за окном и
переместить ее в свою кровать, и не только это -- еще он мог заставить ее
поменяться местами с женой, причем не бросая дел. Иногда он трахался так
несколько часов и не думал при этом кончать. Что проливать попусту! -- так он
обычно говорил.
Стив Ромеро, напротив, имел много что проливать. Стив был вылеплен словно бык,
поэтому он не задумываясь тратил свое семя. Как правило, мы обсуждали подобные
вещи, сидя за хорошей отбивной в закусочной неподалеку от офиса. Там царила
странная атмосфера. Может быть, потому что не подавали вина. Может быть, потому
что подавали маленькие черные грибочки. Так или иначе, сосредоточиться на
предмете обсуждения было нелегко. Когда мы собирались, Стив Ромеро обычно уже
успевал побывать на тренировке, принять душ и растереться. Он был чист и снаружи
и изнутри. Почти что совершенный образец мужчины. Не очень умен, по правде
говоря, но хороший парень, компанейский. А Хайми, напротив, будто жаба. Словно
явился к столу прямо из болота, где провел поганый денек. Всякая гадость сходила
у него с уст будто лесть. По правде, в случае с ним это и гадостью-то назвать
было нельзя, поскольку не с чем было сравнивать. Лилось одно лишь скользкое
липкое вещество, целиком замешанное на сексе. В пище он видел только
потенциальную сперму; если стояла теплая погода, он говорил, что это очень
полезно яйцам; когда он ехал в трамвае, он знал наперед, что вагонная тряска
вызовет у него желание, что "лично у него встает от этого", как он выражался.
Почему "лично" -- мне было невдомек, но так он говорил. Ему нравилось ходить с
нами, потому что мы наверняка находили что-нибудь приличное. В одиночку ему
далеко не всегда везло. С нами он мог рассчитывать на кусок мяса -- Нежную
пизду, как он выражался. Ему нравилась Нежная пизда. Нееврейка* пахнет слаще,
говорил он. И посмеивался... Что он не переносил -- так это черное мясо. Его
удивляло и коробило мое знакомство с Валеской. Однажды он спросил, не слишком ли
крепко она пахнет. Я ответил, что мне это нравится -- крепкая и духовитая, в
соусе. Он чуть не покраснел при этом. Удивительно, как он был деликатен в
некоторых вещах. Например, был очень разборчив в еде. Наверное, это национальная
черта. Еще очень чистоплотен.
__________
* Английские слова "нежный" (gentle) и "неиудей, язычник" (gentile) -- весьма
созвучны.
159
Падал в обморок при виде пятнышка на манжете. Все время чистился, отряхивался,
доставал зеркальце из кармана, чтобы убедиться, не застряла ли пища в зубах.
Если находил хоть крошку, прятался за салфеткой и извлекал эту крошку при помощи
зубочистки с перламутровой ручкой. Еще не мог спокойно думать о пресловутых
яичниках. И вовсе не из-за запаха, поскольку его жена тоже была чистоплотная
сучка. Весь день сидела на биде, готовясь к ночным случкам. Это было трагедией:
значение, которое она придавала своим яичникам.
До того самого дня, когда ее увезли в больницу, они регулярно занимались
любовью. Мысль о том, что она станет неспособна к этому, сводила ее с ума.
Хайми, разумеется, твердил ей, что ему без разницы -- так или эдак. Обвивая ее,
как змея, в зубах сигарета, на бульваре за окном девочки -- он и вообразить не
мог, что женщина может стать непригодной к сношению. Он был уверен, что операция
пройдет успешно. Успешно! Это значит, что она будет трахаться лучше прежнего.
Обычно он говорил ей это, лежа на спине и глядя в потолок. "Ты знаешь, я все
равно буду тебя любить. Подвинься чуть-чуть вот так, сделай милость... вот
так... хорошо. Так что я говорил? Ах, да... ну что ты взяла в голову?
Разумеется, я тебя не брошу. Послушай, отодвинься немного, да-да, вот так,
замечательно". Все это он нам рассказывал за хорошей отбивной. Стив смеялся до
слез. Он так не мог. Он был очень честным, с женщинами особенно. Поэтому-то ему
и не везло. Малыш Керли, например -- а Стив его ненавидел -- тот всегда
добивался, чего хотел. Он был прирожденный лжец, прирожденный обманщик. Хайми
тоже не слишком любил Керли. Он называл Керли бесчестным, имея в виду, конечно,
бесчестность в денежных вопросах. В таких вещах Хайми был скрупулезен. А больше
всего ему не нравилось, в каком тоне Керли говорил о своей тетке. По мнению
Хайми, это было очень дурно, ему не следовало бы тянуть деньги у сестры своей
матери, испытывая к ней не больше почтения, чем к куску тухлого сыра, для Хайми
это было слишком. К женщине надо относиться уважительно, при условии, конечно,
что эта женщина не проститутка. Если она проститутка -- тогда другое дело.
Проститутки не женщины. Проститутки -- это проститутки. Вот так вот Хайми
смотрел на вещи.
Однако истинной причиной такой нелюбви было другое: когда бы они ни бывали
вместе -- Керли всегда доставалось самое лучшее. И не только: Керли добивался
успеха, используя деньги, взятые у Хайми. Даже то, как Керли просил деньги,
раздражало Хайми -- это было похоже на
160
вымогательство. Он полагал, что тут частично моя вина -- я слишком
снисходительно относился к парнишке.
-- У него нет моральных устоев, -- обычно говорил Хайми.
-- А у тебя, у тебя моральные устои есть? -- спрашивал я.
-- Что я! Я слишком стар, чтобы иметь моральные устои. Но Керли еще ребенок.
-- Ты ревнуешь, вот в чем дело, -- говорил Стив.
-- Я? Я ревную к нему? -- и Хайми принимался ядовито хихикать, чтобы показать
всю глупость таких домыслов. Эти подначки его сильно задевали. -- Послушай, --
говорил он, обращаясь ко мне, -- я к тебе когда-нибудь ревновал? Разве я не
уступал тебе, когда ты просил? Помнишь ту девицу с рыжими волосами, ну помнишь,
с такими большими грудями? Разве не лакомый кусочек я тебе предложил
по-дружески? И я сделал это, не так ли? А все потому, что ты проговорился, будто
тебе очень нравятся большие груди. Но Керли я бы ни за что не уступил. Он
маленький плут. Пусть сам о себе позаботится.
А Керли и так сам о себе заботился, притом очень умело. Насколько мне известно,
он всегда пас пять-шесть девчонок. Среди них, например, Валеска -- он не на
шутку связался с ней. Ей чертовски нравилось, что с ней выделывают этакое не
краснея, поэтому, когда настал черед кузины, а потом и карлицы, воспользоваться
им, она нисколько не возражала. Больше всего ей нравилось, когда он имел ее в
ванне в воде. Все было замечательно, пока не догадалась карлица. Случилась
бурная сцена, завершившаяся на полу в гостиной. Послушать Керли -- так можно
было подумать, что он выделывает все, разве что на люстре не висит. Впридачу
полным-полно карманных денег. Валеска щедрая, а кузина -- тряпка. Предвкушение
твердого члена делало ее податливой, как замазка. При виде расстегнутых брюк она
впадала в транс. Стыдно слушать, что Керли выделывал с ней. Он испытывал
удовольствие, унижая ее. Но едва ли я могу обвинять его, ведь она была такая
чопорная, такая педантичная на людях. Когда она несла себя по улице, можно было
поклясться, что у нее вовсе нет пизды. Естественно, уединившись, он заставлял ее
заплатить за свои надменные манеры. И делал это рассчетливо. "Доставай", --
приказывал он, чуть расстегнув штаны. "Доставай языком", -- так говорил он всей
компашке, поскольку, по его словам, все они сосали друг дружку за его спиной.
Как только кузина ощущала во рту вкус члена, сразу же позволяла делать с ней
все. Иногда он заставлял ее стать на руки и возил ее по комнате, будто
161
тачку. Или они приспосабливались на манер собак, и пока она стонала и корчилась,
он невозмутимо зажигал сигарету и пускал дым меж ее ног. Однажды он сыграл
плохую шутку, когда они устроились таким способом. Он расстарался настолько, что
она обеспамятела. А потом, уже до блеска отполировав ей зад, он на секунду
остановился, словно для того чтобы охладить кок, и тут, очень медленно и нежно
вставил ей длинную морковину. "Это, мисс Аберкромби, что-то вроде двойника моего
природного члена", -- объяснил он, и с этими словами отлип от нее и натянул
штаны. Кузина Аберкромби так смутилась, что не сумела сдержаться, жутко пернула,
и морковина выпала. Так, по крайней мере, рассказывал Керли. Вообще-то, он был
порядочный враль, и в этом анекдоте, может, нет ни крупицы правды, но нельзя
отрицать, что у него была склонность к подобным шуткам. Что до мисс Аберкромби с
ее претенциозными манерами -- так про такую пизду можно было думать все самое
худшее. Хайми по сравнению с Керли был пурист. Хайми и его толстый обрезанный
конец -- словно две разные вещи. Когда у него лично вставал, как он выражался,
он за это не отвечал. Он говорил, что это природа берет свое -- в лице его,
Хайми Лобшера, толстого обрезанного конца. То же самое можно было сказать и про
дырку его жены. У нее между ног было что-то особенное, вроде украшения. Это было
частью миссис Лобшер, но это не была-таки миссис Лобшер лично, попробуйте
понять, что я имею в виду.
Ладно, все это просто в качестве введения к тому общему сексуальному беспорядку,
который преобладал в то время. Будто снимаешь квартиру в стране Ебландии.
Соседка сверху, взять хотя бы ее... иногда она спускалась к нам присмотреть за
ребенком, когда у жены был концерт. Она выглядела такой простушкой, что я сперва
просто не замечал ее. Но, как и у других, у нее имелась пизда, такая
обезличенно-личная пизда, которую она бессознательно осознавала. И чем чаще она
к нам спускалась, тем сильней осознавала, в своем подсознании. Как-то вечером,
когда она была в ванной, причем сидела там подозрительно долго, я задумался обо
всем этом. И решил подсмотреть за ней в замочную скважину, убедиться что к чему.
Отрубите мне руку, если она не стояла перед зеркалом, поглаживая и лаская свою
маленькую пипку. Почти что разговаривала с ней. Я так возбудился, что не знал, с
чего начать. Отправился обратно в гостиную, выключил свет и лег на кушетку,
ожидая ее возвращения. Я лежал, и у меня перед глазами стояла ее пушистая киска
и пальцы, прикасающиеся к ней, как к струнам. Я расстегнул брюки, вытащил
162
член, пусть охладится в темноте. Со своей кушетки я пытался вызвать ее методом
телепатии, во всяком случае я хотел, чтобы мой член послал ей установку
внушения. "Иди сюда, сука, -- не переставал я шептать, -- иди сюда и накрой меня
своей пиздой". Она, видимо, получила эту установку, поскольку в этот миг дверь
открылась, и она ощупью стала пробираться к кушетке. Я не говорил ни слова и не
двигался. Просто не переставал думать об ее пизде, медленно, с