ока. Это Ничья Земля, и она пахнет рассеяньем
невидимых смертей. Если бы объявили перемирие, то можно было бы встретиться на
этой земле, обменяться рукопожатием и выкурить по трубочке. Но перемирие не
может длиться долго. Единственное, что представляется непреходящим -- это идея о
"промежуточной зоне". Здесь пролетают пули и громоздятся трупы, но потом
проходит дождь и в конце концов не остается ничего, кроме вони.
Все это -- способ фигурально рассказать о том, что не принято произносить вслух.
А не принято произносить вслух вчистую: пизда и ебля. Об этом можно упоминать
только в роскошных изданиях, иначе мир разрушится. А мир держится, как я вывел
из горького опыта, на половом сношении. Но ебля, реальное понятие, пизда,
реальное понятие, -- кажется, заключают в себе некий неидентифицированный
элемент куда опаснее нитроглицерина. Чтобы понять истинное положение дел, надо
обратиться к каталогу Сирса Роубека, одобренному англиканской церковью. На
двадцать третьей странице вы найдете изображение Приапа, удерживающего штопор на
конце своей тростинки; он по ошибке стоит в тени Парфенона; он обнажен, если не
считать продырявленной повязки, взятой по случаю у Святых Трясунов* из Орегона и
Саскачевана. На проводе -- отдаленная местность, желают знать, не надуют ли их
на продаже. Он отвечает "катитесь к дьяволу" и вешает трубку. На заднем плане --
Рембрандт, изучающий анатомию Господа нашего Иисуса Христа, который, если
помните, был распят евреями и затем доставлен в Абиссинию, где был забит
метательными дисками и другими предметами. Погода, как водится, стояла приятная
и теплая, разве что легкий туман поднимался с Ионического моря: то испарения
потных мудей Нептуна, кастрированного первыми монахами или, может быть,
манихейцами* во времена Пентекостальской чумы. Вывесили сушить ремни конского
мяса, и всюду -- мухи, как было описано Гомером в античные времена. Рядом --
молотилка Маккормика*, жатка и сноповязалка с двигателем в тридцать шесть
лошадиных сил, и никаких глушителей. Урожай собран, и труженики на отдаленных
полях подсчитывают заработок. Это -- утренняя заря в первый день полового
сношения в древнем эллинском мире, теперь достоверно воспроизведенном для нас в
красках благодаря братьям Цейсс и другим терпеливым фанатикам индустрии. Но
людям гомеровского времени, участникам этих событий, все виделось не так. Никто
не знает, как выглядел бог Приап, когда его
171
низвели до бесчестья, заставив балансировать штопором на конце тростинки. Стоя
таким макаром в тени Парфенона, он несомненно думал о воображаемой, отдаленной
пизде, забыв о штопоре, молотилке, жатке; должно быть, он постепенно
утихомирился и в конце концов перестал даже мечтать. Это -- моя выдумка, и если
я ошибаюсь, пусть меня поправят. Застыв в поднимающемся тумане, он неожиданно
услышал ангельский перезвон и, о чудо, перед его глазами предстает великолепное
зеленое болото, посреди которого пируют чокто и навахо; в небе над ними -- белые
кондоры, их воротнички украшены фестонами из ноготков. Еще он увидел огромную
грифельную доску с начертанным на ней телом Христа, телом Авессалома* и дьявола,
который есть похоть. Он увидел губку, напитанную лягушачьей кровью, глаза,
вшитые блаженным Августином* в свою кожу, облачение недостаточное, чтобы
прикрыть наши пороки. Он увидел все это в тот момент, когда навахо веселились с
чокто, и он так увлекся удивительным зрелищем, что вдруг голос раздался
из-промеж его ног, из длинного мыслящего тростника, о котором он забыл,
увлекшись, и то был самый возбуждающий, самый пронзительный и назойливый, самый
ликующий и страшный голос, который когда-либо поднимался из глубин. И он начал
петь своим длиннющим коком с таким небесным изяществом и благородством, что
белые кондоры спустились на землю и снесли огромные пурпурные яйца прямо на
зеленое болото. Господь наш Христос поднялся со своего каменного ложа и, весь в
отметинах от метательных дисков, припустился танцевать в стиле горного козла. Из
Египта пришли феллахи в цепях, их пригнали воинственные игороты и питающиеся
змеиным мясом обитатели Занзибара.
Вот так обстояли дела в первый день полового сношения в древнем эллинском мире.
С тех пор многое сильно изменилось, теперь считается невежливым петь собственной
тростинкой, и даже кондорам непозволительно нести пурпурные яйца на местности.
Это все -- скатология, эсхатология и экуменизм. Это запрещено. Verboten. И
поэтому страна Ебландия постепенно отходит на второй план: она становится мифом.
Таким образом, и я вынужден изъясняться мифологически. Моя речь невероятно
наполнена елеем и дорогими мазями. Я отказываюсь от клацающих цимбалов, туб,
белых ноготков, олеандров и рододендронов. Конец терновым иглам и наручникам!
Христос мертв, изрублен метательными дисками. Феллахи побелели в песках Египта,
их запястья свободно болтаются в наручниках. Грифы сожрали разлагающуюся плоть
до последнего кусочка. Все спокойно, миллион золотых мышей вгрызаются
172
в невидимый сыр. Взошла луна, и Нил раздумывает об опустошении своих берегов.
Земля неслышно блюет, звезды в судорогах, реки скользят в берегах. Все словно...
Бывают пизды, которые смеются, и пизды, которые разговаривают; есть сумасшедшие,
истерические пезды, формой напоминающие окарину, а есть растительные
пезды-сейсмографы, регистрирующие подъем и упадок живительных сил; есть
пезды-каннибалы, которые раскрываются широко, как челюсти кашалота, и
заглатывают живьем; еще есть мазохистские пезды, которые захлопываются, будто
устрицы, покрыты твердым панцирем и, возможно, таят внутри одну-две жемчужины;
есть дифирамбические пезды, которые пляшут при первом приближении пениса и
влажнеют от экстаза; есть пезды-дикобразы, топорщащиеся иглами, машущие флажками
на Рождество; есть телеграфные пйзды, пользующиеся азбукой Морзе, оставляющие в
голове мешанину точек и тире; есть политические пезды, насыщенные идеологией --
они отрицают даже менопаузу; есть пизды-растения, которые не отзовутся, пока их
не дернешь с корнем; есть религиозные пезды, пахнущие словно адвентисты Седьмого
Дня, наполненные четками, червями, моллюсками, овечьим пометом, а иногда сухими
хлебными крошками; есть млекопитающие пезды, подбитые выдриной шкурой, зимами
впадающие в спячку, есть пезды для круиза, оборудованные что твоя яхта -- они
хороши для одиночек и эпилептиков; есть ледяные пезды, в которых можно уронить
звезду и не заметить ни огонька; есть тысячелетние пезды, отрицающие категорию
вида -- об них спотыкаешься в жизни лишь однажды, после чего они оставляют вас
иссушенными и заклейменными; есть пезды, созданные из чистой радости, у которых
нет ни имени, ни предтечи, -- и они наилучшие из всех, но куда же они
подевались?
И есть единственная пизда, вобравшая в себя все, мы назовем ее суперпиздой,
поскольку она не от мира сего, но из той светлой страны, куда нас пригласили
улететь очень-очень давно. Там сияет роса, и высокий тростник сгибается под
ветром. Это там обитает великий отец блуда, Отец Апис*, священный бык,
проложивший рогами путь на небеса и низвергнувший кастрированные божества правды
и неправды. От Аписа произошли единороги, эти странные животные древних
сказаний, с челом, вытянувшимся, будто мерцающий фаллос. От единорога постепенно
произошел позднегородской человек, о котором говорит Освальд Шпенглер*. А из
мертвого кока этого печального типа поднялся гигантский небоскреб со своими
скоростными лифтами и смотровыми площадками. Мы -- последняя деся-
173
тичная отметка сексуальных вычислений; мир испортился, как тухлое яйцо на
соломенной подстилке. Теперь в то отдаленное место, в ту светлую страну, где
обитает Апис, отец блуда, летают на алюминиевых крыльях. Все несется вперед,
словно смазанные часы; на каждую минуту циферблата приходится миллион бесшумных
часов, снимающих кожуру времени. Мы путешествуем быстрее, чем молниеносный
калькулятор, быстрее, чем звездный свет, быстрее, чем мысль волшебника. Каждая
секунда -- это вселенная времени. А всякая вселенная времени -- это мгновение
ока в космогонии скорости. Когда скорость подойдет к своему концу -- мы будем
там, как всегда пунктуальные и блаженно неназванные. Мы уроним наши крылья, наши
часы и наши каминные доски, на которых стоят часы. Мы поднимемся, легкие, как
перышко, и ликующие -- словно столбик крови, и не будет воспоминаний, тянущих
нас назад. И на сей раз я призываю царство суперпизды, ибо оно неподвластно ни
скорости, ни вычислению, ни воплощению в образах. И пенис сам по себе не имеет
известного размера и веса. Есть только длительное либидо, побег высокого полета,
кошмар, раскуривающий скромную сигару. Маленький Немо неделю слоняется с
восставшей плотью и превосходной парой гонорейных яиц, завещанных леди
Баунтифул. Это -- воскресное утро близ Вечнозеленого кладбища.
Это -- воскресное утро, и я блаженно лежу на ложе из железобетона, глухой ко
всему миру. Рядом-- кладбище, то есть -- мир полового сношения. Мои яйца болят
от непрерывных трудов, но все разворачивается под окном, на бульваре, где Хайми
устроил себе гнездышко для случки. Я думаю об одной женщине, а все остальное --
дрянь. Я говорю, что думаю о ней, но на самом деле я умираю от звездной болезни.
Я лежу, будто больная звезда, ожидающая, когда из нее выйдет весь ее свет. Много
лет назад я лежал на том же самом ложе и ждал, ждал рождения. Ничего не
произошло. Разве что мать, с ее лютеранским рвением, окатила меня водой. Моя
мать, несчастная дура, думала, что я разленился. Она не знала, что меня
подхватил звездный поток, что я рассеялся в черную пыль на самой дальней окраине
вселенной. Она думала, что меня приковала к ложу обыкновенная лень. И она
окатила меня водой: я вздрогнул и поежился немного, но не покинул свое
железобетонное ложе. Я был потухшим метеорным дождем где-то по соседству с
Вегой.
И теперь я на том же самом ложе, и свет, что во мне, не хочет гаснуть. Мир
мужчин и женщин пирует в кладбищенских пределах. Они занимаются половым сноше-
174
нием, прости их Господи, а я один в своей стране Ебландии. Мне кажется, что я
слышу лязганье большого механизма, линотипированные наручники проходят через
валки секса. Хайми и его нимфоманка-жена лежат на одном уровне со мной, только
через реку. Река называется Смерть, и. она горька на вкус. Я много раз
перебирался через нее, река по пояс, но почему-то не превратился в камень и не
обрел бессмертия. Я все еще горю изнутри, хотя снаружи мертв, как планета. С
этого ложа я поднимался в танце, и не раз, а сотни, тысячи раз. Каждый раз я
возвращался с уверенностью, что танцевал пляску скелета на смутной территории.
Может быть, я растратил слишком много собственного вещества в страданиях; может
быть, я был одержим идеей стать первым металлургическим блюмом человеческой
породы; может быть, меня занимала мысль, что я и суб-горилла, и супер-божество.
На этом ложе из железобетона я помню все, и все из горного хрусталя. Там нет
никаких животных, только тысячи тысяч человеческих существ, говорящих
одновременно, и на каждое слово, произнесенное ими, у меня немедленно готов
ответ, иногда даже раньше, чем слово срывается с их уст. Там предостаточно
убивают, но нет крови. Убийства совершаются очень чисто, и всегда в молчании. И
даже если всех убьют, все равно разговоры останутся, причем они будут
интригующими и легкими. Ибо это я создаю их! Я это знаю, и вот почему я не схожу
с ума. У меня в запасе разговоров на двадцать лет вперед, пока я не повстречаюсь
с подходящим человеком, которого сотворю сам, когда, скажем так, наступит
удобный момент. Все эти разговоры имеют место в праздной компании, которая стала
такой же принадлежностью моего ложа, как и матрац. Однажды я дал имя этой
смутной территории; я назвал ее Убигучи, но Убигучи что-то не понравилось мне:
слишком вразумительно, слишком наполнено смыслом. Лучше считать ее просто
смутной территорией, как я и намеревался. Люди думают, что бессмысленная
болтовня -- это пустяки, но это не так. Бессмысленная болтовня -- это
противоречивая наполненность, битком набитый призрачный мир, в котором наощупь
пробирается душа. Помню, мальчишкой я ходил с праздной компанией, как будто я
был веселой душой безо всего, но в башмаках. У меня украли тело, поскольку оно
мне особенно не требовалось. Тогда я мог существовать и с телом и без оного.
Когда я убивал пичужку, поджаривал ее на костре и съедал, делал я это не от
голода, а потому что хотел узнать о Тимбукту или Огненной Земле. Я ходил с
праздной компанией и ел убитых птичек для того, чтобы породить желание к той
светлой
175
земле, которую впоследствии единолично обжил и населил ностальгией. Я так много
ждал от этой страны, что горько разочаровался. Я пребывал в омертвелом состоянии
столько, что мало кто бы выдержал, а потом по закону, который, должно быть, и
есть закон творения, неожиданно вспыхнул и начал неистощимо жить, словно звезда,
чей свет неисчерпаем. Здесь начинается истинный каннибалистический экскурс, так
много значащий для меня: не стало больше мертвых хрустяшек, снятых с костра --
появилось живое человеческое мясо, нежное, сочная человечья плоть, тайна парной
человечьей печени, откровения проглоченных опухолей, хранимых в морозилке. Я
приучился не ждать, пока жертва умрет, а вгрызаться в нее во время разговоров.
Частенько, оставив обед недокушанным, я обнаруживал, что то был мой старый друг
минус рука или нога. Иногда я так и оставлял его: туловище, набитое вонючими
кишками.
Порождение города -- единственного города на свете с его неповторимым Бродвеем
-- я любил гулять туда-сюда, разглядывая залитые светом витрин ветчины и другие
деликатесы. Я стал шизом от подошв до кончиков волос. Я жил исключительно в
герундиве*, который понимал только на латыни. Я сожительствовал с Хильдой,
гигантской цветной капустой моих грез, задолго до того, как прочитал о ней в
"Черной Книге". Мы прошли через все морганатические хвори вместе, и еще через
несколько, которые были ех cathedra. Мы обитали в каркасе инстинктов, питаясь
ганг-лийными воспоминаниями. То была не какая-то одна вселенная, а миллионы и
миллиарды вселенных, вместе взятые не больше булавочной головки. То был
растительный сон в пустыне разума. То было прошлое, которое впитало вечность.
Посреди фауны и флоры моих грез я слышу междугородний звонок. На мой стол падают
послания уродов и эпилептиков. Иногда заходит Ганс Касторп*, и мы вместе
совершаем невинные преступления. Или ясным морозным днем я делаю круг по
велодрому на велосипеде "Престо", изготовленном в Хемнице, Богемия.
Лучше всего была пляска скелетов. Сначала я обмывался у раковины, менял белье,
брился, пудрился, подравнивал волосы, готовил бальные туфли. Ощущая внутри
неестественную легкость, я крутился в толпе, чтобы поймать нужный человеческий
ритм, вес и вещественность плоти. Потом я намечал прямую линию на танцплощадку,
собирал ветреную плоть и начинал осенний пируэт. Однажды ночью я словно попал в
усадьбу пышноволосой гречанки и чмокнул ее в губы. Она казалась иссиня-черной,
белой, как мел, лишенной возраста. Она была подвижна, будто
176
ртуть, и в то же время приятно тяжела. У нее был мраморный взгляд фавна,
запечатленного в лаве. Я понял, что пришло время покинуть периферию и двинулся к
центру, хотя бы для того чтобы обрести почву, которая стала уходить из-под ног.
Земля стремительно ускользала под моими нетвердыми ногами. Я потерял поддержку
земли и вот -- руки мои полны метеорных цветов. Я пытался достать ее своими
руками, но она была еще неуловимее, чем песок. Я вспоминал свои излюбленные
ночные кошмары, но она не имела никакого сходства с тем, что вгоняло меня в
холодный пот и бред. В бреду я поднимался на дыбы и ржал. Я закупал лягушек и
скрещивал их с жабами. Я размышлял о самом простом для осуществления, то есть о
смерти, но ничего не предпринимал. Я спокойно стоял, начиная каменеть в
конечностях. Это было так прекрасно, так целительно, так ощутимо, что я начинал
хохотать до самых кишок, словно гиена, одержимая естеством. Может быть, я
превратился бы в каменную розетку! Я просто стоял и ждал. Приходила весна, и
осень, и потом зима. Я автоматически возобновлял мой страховой полис. Я ел траву
и корни листопадных деревьев. Я целыми днями смотрел один и тот же фильм. Время
от времени я чистил зубы. Если в меня выпускали очередь, пули скользили мимо,
отскакивая от стены рикошетом со странным звуком та-та-та. Как-то на темной
улице на меня напал бандюга, я почувствовал, как в мое тело входит нож. Ощущение
-- будто принимаешь покалывающую ванну. Странно, однако нож не оставил никаких
следов на коже. Опыт удивил своей новизной, поэтому я отправился домой, где и
воткнул ножи во все части тела. Ощущение покалывания усилилось. Я сел, выдернул
ножи и вновь поразился тому, что нет ни крови, ни отверстий, ни боли. Я уж было
собрался укусить себя в руку, когда раздался телефонный звонок. Междугородний. Я
так и не узнаю, кто звонил, потому что никто к телефону не подошел. Однако
пляска скелетов...
Жизнь проплывает мимо витрин. Я лежу, словно ярко освещенная ветчина, ожидающая
разделки. На самом деле -- бояться нечего, поскольку тебя аккуратно разрежут на
тонкие превосходные ломтики и упакуют в целлофан. Вдруг гаснут все городские
огни и звучит тревожная сирена. Город окутан ядовитыми газами, рвутся бомбы,
искромсанные тела разметало по сторонам. Всюду электричество, кровь, осколки и
громкоговорители. Люди в воздухе ликуют, люди внизу стонут и вопят. Когда газ и
пламя сжирают всю плоть, начинается пляска скелетов. Я наблюдаю за ней из
витрины, теперь уже темной. Это лучше чем разрушение Рима, ибо здесь больше
поживы.
177
Почему скелеты отдаются пляске так самозабвенно, размышляю я? Это закат нашего
мира? Это и есть тот самый танец смерти, о котором так часто возвещали*? Страшно
смотреть, как пляшут в снегу миллионы скелетов, тогда как город идет ко дну.
Возродится ли хоть что-нибудь? Покинут ли младенцы чрево матерей? Будет ли еда и
вино? В воздухе люди -- это несомненно. Они спустятся вниз, чтобы грабить. Будет
чума и холера, и те, кто сейчас наверху пируют победу, погибнут вместе с
побежденными. У меня есть уверенность в том, что я стану последним человеком на
земле. Я покину витрину, когда все уляжется, и спокойно пройду среди руин. Я сам
себе буду вся земля.
Междугородний звонок! Мне сообщают, что я -не один-одинешенек на планете. Так
значит разрушение не полное? Это расхолаживает. Человек не способен даже
уничтожить самого себя -- он может уничтожать только других. Мне мерзко. Какие
злонамеренные уроды! Какой жестокий обман! Так значит, кругом осталось еще много
субъектов, и они приводят в порядок землю и начинают все сначала. Бог опять
сойдет в крови и плоти и возьмет на себя бремя вины. Зазвучит музыка, построят
здания из камня и опишут все, что произошло, в тонких книжонках. Фу! Какое
слепое упорство, какие топорные амбиции!
Я вновь на своем ложе. Древнегреческий мир, рассвет полового сношения -- и
Хайми! Хайми Лобшер всегда на одном и том же уровне, смотрит вниз, на бульвар
через реку. В брачном пире наступает передышка, подают оладьи с мидиями.
Подвинься чуть-чуть, говорит он. Вот так, хорошо! Я слушаю, как квакают лягушки
на болоте за моим окном. Огромные кладбищенские лягушки, питающиеся мертвечиной.
Они сбились в кучу в половом сношении, они квакают от сексуального восторга. Я
понял, как был зачат Хайми и как он появился на свет, Хайми-жаба! Его мать
оказалась в гуще свалки, а Хайми -- тогда эмбрион -- был надежно укрыт в ее
нутре. Это случилось в первые дни полового сношения, когда еще не существовало
сдерживающих правил маркиза Куинсбери*. Только брать и отдаваться -- и дьявол
побери отстающего. Так повелось от греков -- слепой блуд в грязи, а потом --
приплод, а потом -- смерть. Люди блудят по-разному, но всегда на болоте, и
потомство ждет та же участь. Когда рушится дом, ложе остается: космосексуальный
алтарь.
Я оскверняю свое ложе грезами. Моя душа покидает растянувшееся на