всяческими сведениями,
причем чем нелепее были эти сведения, тем больше удовольствия они ему
доставляли. Казалось, он помешался на попытках доказать всем и вся, что жизнь --
это фарс, игра, не стоящая свеч, что одно в ней противоречит другому, и так
далее. Он вырос в Норт-Сайде, совсем недалеко от того места, где прошло и мое
детство. Во многом он был продуктом Норт-Сайда, и, может быть, именно поэтому
так нравился мне.
234
То, как он говорил, чуть-чуть сквозь зубы, его грубоватое обращение с
полицейскими, его презрительные плевки, совершенно особые ругательства, его
сентиментальность, его ограниченность, страсть к пульке и костям, к пустому
трепу на всю. ночь, презрение к богатству, приятельство с политиками, интерес к
незначительным вещам, уважение к начитанности, преклонение перед танцевальными
залами, салунами, мюзиклами, разговоры о том, как было бы отлично повидать мир,
и домоседство, сотворение идола из любого, кто проявил себя "настоящим мужиком",
тысяча и одна черточка в его характере подкупали меня, поскольку они повторяли
особенности, которыми были отмечены друзья моего детства. Мое окружение состояло
из вроде бы ни на что не годных, но очень милых неудачников. Взрослые вели себя
как дети, а дети были неисправимы. Никому не дано было подняться выше соседа, не
заслужив всеобщего осуждения. Удивительно, как некоторым удалось стать врачами
или адвокатами. Но даже и в этом случае они оставались своими ребятами, говорили
на том же языке и по-прежнему голосовали за демократов. Раз услыхав, уже не
забыть то, как Макгрегор рассуждал, к примеру, о Платоне или о Ницше. Прежде
всего, он, дабы получить соизволение вести разговор о таких вещах, как Платон и
Ницше, давал понять своим собеседникам, что случайно упомянул их имена, что сам
он лишь недавно узнал о них от одного завсегдатая салуна. Он даже делал вид, что
с трудом может произнести их имена. Платон -- это вам не фигли-мигли, с
почтением произносил он. У Платона была парочка стоящих идей в башке, да, сэр!
Хотел бы я взглянуть, как эти тупые вашингтонские политики смотрелись бы на фоне
Платона, говорил Макгрегор. И, продолжая тему, он объяснял своим приятелям по
пульке, какова птица был этот самый Платон в свое время и сколько очков вперед
он мог дать деятелям других времен. Конечно, добавлял Макгрегор, он был кастрат:
в те времена большие люди вроде философов часто отсекали себе яйца, чтобы
преодолеть искушение. Так находчиво, часто в ущерб собственной эрудиции,
рассуждал Макгрегор. А другой малый, Ницше, тот вообще из психушки. Говорят, он
жил со своей сестрой как муж с женой. Такой суперчувствительный. Нуждался в
особом климате, вроде как в Ницце. Я, признавался Макгрегор, ничего вот не имею
против немцев, не то что этот Ницше. Тот просто терпеть не мог немцев. Он
заявлял, что он поляк или наподобие этого. А немцев всегда выводил на чистую
воду. Он говорил, что они тупы как свиньи и, видит Бог, он знал, о чем говорил.
Во всяком случае, это никогда не было голословным. Он
235
говорил, что они -- натуральное говно, и видит Бог, разве он был неправ?
Помните, как эти ублюдки драпали, подняв хвост, когда получили порцию химии
собственного изготовления? Слушайте, я знал одного парня, он столкнулся с ними
лицом к лицу при Аргонне. Он рассказывал, что они не стоят даже того, чтобы
посрать на них. Даже пули на них жалко -- он вышибал им мозги прикладом. Забыл,
как его зовут -- он мне много чего порассказал из того, что повидал там за
несколько месяцев. С особой радостью он прикончил своего майора. Не то. чтобы у
него был зуб на этого майора -- просто ему не понравилась его харя. И еще не
понравилось, как он отдает приказания. Большинство убитых тогда офицеров были
застрелены в спину, рассказывал он. И поделом им, кровососам! А этот парень --
он из Норт-Сайда. У него сейчас бильярдная где-то у рынка. Смирный парень,
занимается своим бизнесом. Но только стоит начать разговор о войне, он прямо из
себя выходит. Если они опять развяжут войну, он обещал убить президента
Соединенных Штатов. И он выполнит свое обещание, доложу я вам... Однако я что-то
хотел рассказать вам про Платона?..
Когда все разошлись, он вдруг прицепился ко мне:
-- Ты не одобряешь подобную манеру вести разговор, не так ли?
Мне пришлось признаться, что не одобряю.
-- Ну и ошибаешься, -- продолжал он. -- Нельзя терять связь с народом, может,
когда-нибудь ты испытаешь нужду в этих парнях. Ты исходишь из предположения,
будто ты свободен, независим! Ты ведешь себя так, словно ты выше этих людей. И
это большая ошибка. Откуда ты знаешь, что случится через пять лет, даже через
полгода? Ты можешь ослепнуть, тебя может переехать грузовик, ты можешь очутиться
в психушке, да мало ли что может произойти! Ты не знаешь этого наперед. И никто
не знает. Ты можешь стать беспомощным, как ребенок...
-- Ну, и что из этого? -- спросил я.
-- Разве плохо иметь друга, когда ты позарез в нем нуждаешься? Ты можешь стать
таким беспомощным, что будешь счастлив, если кто-нибудь переведет тебя через
дорогу. Ты считаешь, что эти парни ни на что не годятся, ты думаешь, что я
попусту трачу время тут, в их компании. Знаешь ли, нельзя знать наперед, что
может сделать для тебя человек. Ни в какой ситуации нельзя оставаться в
одиночестве...
Его больным местом была моя независимость -- так он величал мое безразличие.
Когда мне приходилось просить у него в долг, он торжествовал. Это давало ему
возмож-
236
ность прочитать мне небольшую дружескую мораль. "Так и тебе нужны деньги? --
спрашивал он, расплываясь в довольной улыбке. -- Значит, поэтам тоже надо
кушать? Прекрасно, прекрасно... Правильно сделал, что обратился ко мне, Генри,
дружище, ведь мы друг перед другом не рисуемся, я знаю тебя, сукиного сына, как
свои пять пальцев. Так сколько тебе надо? Много у меня нет, но сколько есть --
разделю с тобой. Этого хватит, верно? Или ты думаешь, сукин ты сын, что я должен
отдать тебе все, а сам пойти и занять у кого-нибудь? Верно, ты хочешь хорошо
поесть, а? Яичница с ветчиной для тебя недостаточно хороша, не так ли? Видимо,
ты рассчитываешь, что я отведу тебя в ресторан? Пожалуйста, встань на минутку со
стула -- я подложу тебе подушку под жопу. Так-так, выходит, ты на мели! Господи,
а когда ты не на мели? Я не припомню, чтобы у тебя водились деньжата. И тебе не
стыдно? И это ты мне толкуешь о бездельниках, с которыми я вожу знакомство?
Помилуйте, мистер, да они у меня ни разу не попросили ни цента в отличие от
тебя. У них больше гордости -- скорее они где-нибудь украдут, чем будут клянчить
у меня. А ты, говно, вечно носишься со своими бредовыми идеями, хочешь изменить
мир и не желаешь работать ради денег -- ты ждешь, что кто-то протянет их тебе на
серебряном блюдечке. Ха! Счастье, что крутом полно парней вроде меня, которые
тебя понимают. А пора бы самому стать умней, Генри. Ты мечтатель. Все хотят
кушать, разве ты этого не знаешь? Большинство работают только ради этого -- они
не привыкли валяться весь день в постели вроде тебя, чтобы потом вдруг
опомниться и бежать к первому пришедшему на ум приятелю. Представь себе, что
меня не оказалось на месте, что бы ты делал тогда? Не отвечай... Я знаю, что ты
собираешься сказать. Послушай, так ведь не может продолжаться всю жизнь. Поверь
мне, ты превосходно говоришь -- слушать тебя одно удовольствие. Нет второго
такого парня, с которым мне так же приятно потолковать, но как трудно порой тебя
найти! Когда-нибудь тебя посадят за бродяжничество. Ты-то и есть самый настоящий
бездельник, еще хуже тех, кого так любишь осуждать. Как тебя найти, когда я в
беде? Невозможно. Ты не отвечаешь на мои письма, не берешь трубку, избегаешь
встреч. Знаю, можешь не объяснять. Знаю, что надоел тебе со своими байками. Но,
дрянь ты этакая, иногда мне так надо поговорить с тобой. А тебе хоть бы что!
Пока над тобой не капает и полно брюхо -- ты счастлив. Ты не думаешь о друзьях,
пока самого не клюнет. Нехорошо так поступать, понял? Скажи, что нехорошо, и я
дам тебе доллар. Генри, ты у меня единственный
237
настоящий друг, но ты сукин сын -- я знаю, что говорю. Ты от рождения сукин сын
и скорее сдохнешь с голода, чем возьмешься за что-нибудь полезное..."
Я, разумеется, смеялся и протягивал руку за долларом, обещанным мне. Этот жест
раздражал его с новой силой. "Ты на все готов, лишь бы получить доллар! Ну и
парень! Рассуждает о морали, а у самого этика гремучей змеи. Нет, пока я не дам
тебе ничего. Сперва я тебя еще помучаю. Ты должен заработать этот доллар.
Слушай, не почистишь ли мне ботинки? Если ты это не сделаешь, они так никогда и
не заблестят". Я брал его башмаки и спрашивал, где щетка. Мне не претило
почистить его башмаки, вовсе нет. Однако и это не нравилось ему. "Ты что,
собираешься чистить их на самом деле? Ну это уж ни в какие ворота не лезет! Где
твоя гордость, да и была ли она у тебя когда-нибудь? И это парень, который знает
все. Просто диву даюсь. Ты так много знаешь, что должен чистить другу ботинки,
лишь бы он тебя накормил. Ну и ну! Хорошенькое дельце. Ладно, сукин ты сын, вот
щетка. Да почисти заодно и вторую пару, коль тебе это с руки".
Пауза. Он умывается над раковиной и продолжает ворчать. Вдруг, дружески и
сердечно: "Как там погода, Генри? Солнечно? Я знаю одно местечко как раз в твоем
вкусе. Что ты скажешь о морских гребешках и беконе с соусом? На набережной есть
маленькое кафе. А день сегодня как нельзя лучше для гребешков и бекона, верно,
Генри? Не смей придумывать, что ты занят -- если я тебя зову, придется провести
со мной сегодняшний денек. Господи, кому как не мне знать тебя вдоль и поперек?
Ты плывешь по течению, живешь минутой. Иногда я говорю себе -- да он лучше всех
-- несмотря на то, что сукин сын и предатель. Когда я с тобой, день пролетает
как сон. Ты понял, что я имел в виду, когда сказал, что ты избегаешь встреч со
мной? Если я один -- я схожу с ума. Для чего я гоняюсь за каждой юбкой? Почему
играю в карты всю ночь? Зачем вожу знакомство с бездельниками из Пойнта? Мне
надо с кем-нибудь поговорить, вот в чем дело".
Чуть позже в гавани, сидя за столиком у воды, пропустив стаканчик ржаной водки и
ожидая, пока подадут кушанья из даров моря: "Жизнь не так уж плоха, если ты
можешь позволить себе все, что хочешь, правда, Генри? Будь у меня побольше
денег, я бы поехал в кругосветное путешествие, и ты бы поехал со мной. Да-да,
хотя ты этого и не заслуживаешь, я собираюсь когда-нибудь потратить на тебя
настоящие деньги. Хочу посмотреть на тебя, когда я дам тебе приличную сумму. Ты
понимаешь, я собираюсь дать тебе деньги просто так, а не в долг. Посмотрим, что
238
произойдет с твоими замечательными идеями, когда у тебя в кармане окажется
кое-что. Слушай, я все хотел спросить у тебя про Платона, еще в тот день: ты
читал эту его байку про Атлантиду?* Читал? Серьезно, читал? Ну, и в чем там
дело? Как ты считаешь, это брехня, или такая земля действительно существовала?"
Я не решился изложить ему то, что думал о сотнях и тысячах материков прошлого и
будущего, о существовании которых мы можем только догадываться, поэтому я просто
сказал, что вовсе не исключаю, что такое место, как Атлантида, действительно
могло некогда существовать.
"Ладно, это не так уж важно, я думаю, -- продолжал он, -- послушай лучше, что я
тебе скажу. Мне кажется, что давным-давно было другое время, и люди были совсем
другие. Не могу поверить, что они всегда были такие свиньи, как сейчас и
несколько последних тысячелетий. Мне кажется, что когда-то люди знали, как надо
жить, они знали, как радоваться жизни и не брать ничего в голову. Угадай, что
действует мне на нервы последнее время? Мой отец. С тех пор как он ушел на
пенсию, он не отходит от камина, сидит весь в хандре. Сидит, как разбитая
параличом горилла -- и ради этого он всю жизнь горбил? Когда подумаю, что со
мной будет точно так же -- уж лучше размозжить себе голову сейчас. Посмотри
вокруг, вспомни своих знакомых, есть среди них хоть один стоящий? К чему вся эта
возня, хотел бы я знать! Надо жить -- так говорят. А зачем, скажите вы мне?
Лучше бы все перемерли. Люди вокруг -- какой-то навоз. Когда началась война, и
все пришли в окопы -- я сказал себе: славно, может они вернутся хоть немного
умней. Многие вообще не вернулись, конечно. А те, кто вернулись-- стали они
человечнее, внимательнее друг к другу? Ни черта! В душе они все палачи и
предатели. Они заставляют меня страдать, поганое племя. Мне хорошо известно,
чего они стоят -- всякий день выручаю их из беды. Видел их и с лица, и с
изнанки. С изнанки они еще хуже. Так чего же ты набрасываешься на судей,
выносящих приговор этим ублюдкам? Лучше загляни в их лица. Да, сэр Генри, я
люблю думать о тех временах, когда все было по-другому. Мы так и не видели
настоящей жизни -- и не увидим. Это продлится еще не одну тысячу лет, насколько
я понимаю. Ты думаешь, я жадный? Думаешь, помешался на деньгах? Да, я мечтаю
подзаработать, но только для того, чтобы бежать от этой мерзости. Я согласился
бы жить с негритянкой, только бы избавиться от этой атмосферы. Я все время
работал до изнеможения, но недалеко же я ушел! Я верю в труд не больше, чем ты
-- поскольку изведал эту долю. Вот если
239
бы обмануть этих ублюдков и выудить из них кругленькую сумму! Я совершил бы это
с чистой совестью, да вот беда -- я слишком хорошо разбираюсь в законах. Но я
когда-нибудь их надую, вот увидишь. Но уж если я их накажу, то по-крупному..."
Доставленные блюда из морских даров пошли под еще один стакан ржаной водки,
после чего он разговорился опять: "Не забыл о крутлосветном путешествии? Я это
серьезно. Знаю, что ты скажешь: у меня, мол, жена, ребенок. Послушай, когда ты
развяжешься со своей шваброй? Ты не находишь, что пора пустить ее побоку?" Он
начинает беззлобно хохотать. "Хо-хо-хо! Подумать только, а ведь это я просватал
ее тебе! Разве я мог подумать, что ты окажешься таким болваном и прилепишься к
ней? Я просто предложил тебе девочку, чтобы ты развлекся, а ты, дурень, женился
на ней. Хо-хо! Слушай, Генри, ты неглупый парень, не позволяй этой кошке портить
тебе жизнь, понял? Сделай что-нибудь, а то уезжай отсюда.^ Мне лично очень бы не
хотелось, чтобы ты уехал из Нью-Йорка... Мне не хочется расставаться с тобой,
говорю это от всего сердца, но, видит Бог, если тебе придется уехать даже в
Африку, чтобы избавиться от ее тисков, не обращай на меня внимания. Она тебе не
пара. Частенько, когда мне удается найти что-нибудь стоящее, я думаю: вот бы
познакомить ее с Генри, да потом вылетает из головы. И все же. Господи Иссусе,
сколько на свете хороших девчонок -- тыщи! А ты, подумать только, связался с
этой заразой!.. Хочешь еще бекончику? Ешь больше сегодня -- понял? -- а то
завтра такого случая может не представиться. Выпьем. еще, как пал? Если ты
сегодня оставишь меня одного, клянусь, впредь не получишь от меня ни цента... О
чем я тут говорил? Ах да, об этой суке, твоей женушке. Послушай, ты решишься
когда-нибудь, или нет? Каждый раз ты говоришь мне, что уйдешь от нее, но не
уходишь. Уж не считаешь ли, будто поддерживаешь ее материально? Пойми, она в
тебе совершенно не нуждается. Ей просто нравится мучить тебя. Что до ребенка...
Я бы на твоем месте утопил его. Жутковато звучит, не правда ли, но ты понял, что
я имею в виду. Ты -- не отец. Ты -- черт знает кто. Одно я знаю: ты не ценишь
себя, когда тратишь время на них. Тебе надо заняться собою. Ты замечательно
выглядишь, ты молод, махни куда-нибудь, и начинай там новую жизнь. Деньги на
первое время я тебе дам. Конечно, у тебя они все равно вылетят в трубу, но тем
не менее я готов сделать это. Дело в том, Генри, что я обожаю тебя. Ты мне дал
больше, чем
240
кто бы то ни было. Думаю, что у нас много общего, ведь мы воспитывались по
соседству. Забавно, как мы не встретились тогда? Ну вот, я становлюсь
сентиментальным..."
Так прошел тот день, мы много пили и ели, нас опаляло солнце, мы колесили в
автомобиле, баловались сигарами, дремали на пляже, изучали проходивших мимо
девушек, болтали, смеялись, бывало, что и пели -- много дней, подобных этому, я
провел с Макгрегором. И казалось, что колесо должно прекратить свое вращение. С
виду все было замечательно и благополучно: время текло как вязкий сон. Но в
глубине скрывалось нечто фатальное, предостерегающее, оставляющее наутро тревогу
и боль. Я знал, что рано или поздно надо с этим кончать; знал, что время утекает
меж пальцев. Но еще я знал, что ничего с этим не поделать -- пока. Что-то должно
произойти, что-то большое,. способное увлечь меня всецело. Мне нужен был только
толчок, но такой толчок могла мне дать лишь сила извне привычного мне мира, в
этом я был уверен. Не в моей натуре было изводить себя терзаниями. Мои жизненные
силы сработают как надо -- в конце концов. А перенапрягаться было не в моих
правилах. Что-то надо оставить Провидению -- и немало, если речь шла обо мне.
Несмотря на разговоры о невезении и несчастной доле, я был убежден в том, что
родился в рубашке. И с двумя макушками. Внешние обстоятельства были плохи,
согласен -- но больше меня заботило мое внутреннее состояние. Я боялся себя
самого, своих желаний, своего любопытства, своей податливости, уступчивости,
подверженности влияниям, мягкости, способности к адаптации. Сама по себе никакая
ситуация не могла испугать меня: я воображал себе, что прочно уселся в чашечку
цветка да потягиваю нектар. Даже если бы меня посадили за решетку, подозреваю,
что и тогда я бы получил удовольствие. Полагаю, потому, что я умел не
сопротивляться. Другие выматывали и истощали себя бесплодными усилиями: моя
стратегия заключалась в том, чтобы плыть, повинуясь приливам и отливам. Я
принимал близко к сердцу не то, как люди поступали со мной, а то, как они
обходились друг с другом. Мое внутреннее состояние было настолько устойчиво, что
я взваливал на свои плечи мировые проблемы. И от этого выходили одни
неприятности. Мне казался тесным свой удел, так сказать. Я хотел испытать удел
целого мира. Например, прихожу вечером домой, а в доме нет еды даже для ребенка.
Я поворачиваюсь и иду искать еду. И замечаю за собой следующую вещь, весьма
озадачивающую меня: как только я ока-
241
зываюсь на улице с целью раздобыть что-нибудь пожрать -- снова окунаюсь в
Weltanschauung*. Я не думал о пище, предназначенной исключительно для нас, я
думал о пище вообще, пище во всех ее ипостасях, повсюду в мире в этот час: как
ее получают, как готовят, что делать, если ее нет, и как устроить, чтобы всякий
имел ее при желании и не тратил впредь свое время на такой идиотски простой
вопрос. Разумеется, мне было жаль жену и дочку, но точно так же мне было жаль
готтентотов и австралийских бушменов, не говоря уж о голодных бельгийцах, турках
и армянах. Мне было жаль весь род человеческий, я жалел человека за его тупость
и отсутствие воображения. Остаться без еды не так уж страшно -- меня глубоко
задевала отвратительная пустота улицы. Проклятые дома, один похож на другой --
все одинаково пусты и безрадостны. Под ногами великолепная мостовая, на проезжей
части асфальт, на крыльцо ведут замечательные отвратительно-элегантные
коричневые ступеньки -- а тем не менее можно ходить весь день и всю ночь
напролет по этому дорогостоящему материалу в поисках корочки хлеба. Это сводило
меня с ума. Это несоответствие. Вот если бы можно было позвонить в особый
колокол и закричать: "Слушайте, люди. Я -- голодный человек. Я могу почистить
ботинки. Я могу убрать мусор. Я могу прочистить канализацию". Если бы можно было
выйти на улицу и рассказать все вот так, без обиняков. Но нет, ты и рта не
смеешь раскрыть. Скажи такое кому-нибудь на улице -- напутаешь до смерти, от
тебя так и рванут. Этого я никогда не понимал. И сейчас не понимаю. Ведь все так
просто -- надо только сказать "да", когда кто-то приходит к тебе. А если ты не
можешь сказать "да", ты берешь этого человека за руку и просишь помочь ему
кого-то другого. Зачем надевать униформу и убивать совершенно не знакомых тебе
людей лишь для того, чтобы з